Жена фабриканта
Валерия Евгеньевна Карих


RED. Про любовь и не только
Роман «Жена фабриканта», как и все книги Валерии Карих, – о любви. На этот раз читателя вводят в мир страстей тех, кто связан семейными узами и чьи чувства должны быть прочны. Герои попадают в капкан страстей и классический любовный треугольник. Под покровом спокойной размеренной жизни незаметно, невидимо для посторонних глаз рушится некогда крепкий семейный союз. В романе читатель найдет сложные переплетения человеческих судеб, любовь и ревность, обман и трагедию, к которой приводит жажда наживы, вскружившая голову миллионеру и фабриканту Ивану Ухтомцеву.

Комментарий Редакции: Ядовитый любовный плющ может обернуться жестокой ловушкой для тех, кто не способен устоять под суровой волной страстного чувства. Яркие романы Валерии Карих насыщенны и остры, а удивительные спирали сюжета не дадут спокойно выдохнуть до самой последней строки, заставляя в панике искать выход из эмоционального лабиринта. Но мы-то с вами знаем, что треугольник – это замкнутая фигура.





Валерия Карих

Жена фабриканта



Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)



В оформлении использована фотография:

© sandr2002 / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru


* * *




Пролог


Неумолимо и быстро течет бесконечная река времени. Вперед. Только вперед.

И невозможно человеку остановить ее течение. Человек рождается. Крошечной звездочкой вспыхивает на земле. Но быстро летит в пространстве человеческая жизнь. Человек живет, постепенно сгорая. И безвозвратно теряется в звездной пыли, оставляя за собой лишь светлое сияние и память в сердцах тех, кто остается на земле еще жить и любить после него. Но, вскоре, и они, в предначертанный Богом срок, стремительно покидают мир.

И некому уже будет помнить об ушедших людях. Только легкая пыль покоится на больших могильных камнях, накрытых опадающими желтыми листьями, или песком, который никто уже не сотрет дрожащей и теплой ладонью с мраморного камня. И путается человеческая память прозрачной паутиной в кронах деревьев. Ничем иным больше не напоминая живущим о других, живущих до них, а теперь ушедших в безвременье…



Апрельский понедельник выдался в Москве мокрым и ветреным. И весеннее солнце, словно испугавшись порывов резкого северного ветра, робко спрятало свои лучи за серые тучи.

Ранним утром одинокий тарантас со своим пассажиром подъехал к воротам Рогожского кладбища и остановился перед ними, не спеша въезжать внутрь. Из сторожки навстречу вышел сгорбленный старичок-смотритель в тулупе, подпоясанном пеньковой веревкой. Он, кряхтя, подошел к экипажу, снял шапку, поклонился и спросил, глядя на пассажира своими выцветшими от времени прозрачными глазами:

– Вас к какой могилке проводить, господин хороший?

Темноволосый мужчина приятной наружности, сидящий внутри, живо отозвался ему навстречу:

– Вчера тут похоронили жену фабриканта. Поди, знаешь? Не подскажешь, голубчик, где отыскать мне её могилку?

– Отчего ж не подсказать, барин? Имя-то у этой покойницы – знатное, почитай на всю округу известное. Вы, барин, поезжайте сейчас по этой аллейке прямо, а как доедете до развилки, так и поворачивайте направо, а дальше снова по дорожке. Как дорожка-то упрется в оградку, так и сворачивайте в сторону березовой рощицы. От этого поворота отсчитайте четыре могилки – ваша пятой будет. Там рядом и отец их, и дед – все они вместе в родовой усыпальнице покоятся.

– Спасибо, голубчик. Поди же, отопри ворота… – приказал мужчина.

Смотритель угодливо кивнул, достал из кармана ключ и, повернувши один из них в замке, с силой распахнул перед посетителями широкие металлические ворота. Потом, очевидно вспомнив что-то, старик снова подошел к экипажу и поглядел на сидящего мужчину:

– Барин! А, барин! Погодите, что скажу-то. Вы пока… это!..Обождите, пока ехать туда. Не одни вы там сейчас будете. Там, их супруг сейчас изволят находиться. С раннего утра, как пожаловали на могилку, так и сидят всё, не уходят. Я уже и скамеечку им отнес, чтобы они на ней посидели. Так они на этой скамеечке теперь сидят, и всё плачут, плачут. Дюже убиваются они по своей покойнице! – смотритель горестно покачал головой:

– Всю душу себе изорвали. Не привыкшие они еще… Вон там, в конце аллейки и экипаж их виднеется. Но ежели вы им, товарищем, каким приходитесь или сродственником, то уж и извольте к ним дальше следовать, а ежели посторонние какие, или просто знакомые, то никак не советую туда ехать! У господина фабриканта, сами, поди, слышали, характер-то какой? Неукротимые они! А вы зайдите ко мне в сторожку, барин. Посидите у меня немножко. Чайку горячего испейте с дороги и обогрейтесь, пока они не изволят уйти со своей могилки? Нельзя, чтоб посторонние беспокоили их в такой час! – видно было, что старичок будет рад случайному гостю.

Сидевший в тарантасе мужчина кивнул и задумался. Он колебался, какое принять решение: ехать вперед, или же обождать, как ему советовал смотритель. Но в одном смотритель был прав: вспыльчивый и тяжелый характер фабриканта ему хорошо был известен.

Между тем, гнедая, запряженная в экипаж, принялась вдруг ни с того ни с сего переминаться с ноги на ногу и нетерпеливо встряхивать ушами, явно недовольная тем, что ее не пускают вперед. Да, и возница на козлах выжидающе оглядывался на него, натягивая вожжи. Подумав, что сидеть и ждать в сторожке – причинит для всех еще больше хлопот, Яков Михайлович произнес:

– Ничего, за меня не волнуйся. Фабрикант хорошо меня знает, и я ничуть не потревожу его. Поди, же, голубчик, в свою сторожку и вынеси мне еще свечей на могилку.

– Слушаю-с, барин, – кивнул тот в ответ и поспешил уйти. Он вскоре вернулся, держа в руке свечки. Яков Михайлович выбрал две самых толстых свечи, расплатился и произнес:

– Я, пожалуй, оставлю здесь экипаж и пойду туда пешком. На вот, возьми еще двугривенный за твои труды, – ласково прибавил он и подал старику монетку.

– Спасибо, барин. А я и не волнуюсь за вас. Вы вон – живы и здоровы. Мне, барин, главное, чтобы «мои детки» всегда спокойно и мирно спали, и чтоб покой их никто не тревожил, – отвечал ему смотритель, принимая дрожащей рукой монету и кланяясь.

(«Детками» старик смотритель называл тех покойников, что лежали на вверенном ему кладбище.)

Велев вознице дожидаться его и никуда не отлучаться, Яков Михайлович снял со своей головы фуражку и вошел на территорию кладбища.

В столь ранний час здесь было тихо и пустынно. Моросил сильный дождь. Еще молчали колокольные звонницы в кладбищенских храмах в Никольском и Покровском соборах, и только негромкие разговоры старушек – прихожанок, ухаживающих за могилками, были слышны где-то неподалеку.

Яков Михайлович грустно шел вдоль невысоких могильных оградок и смотрел на потемневшие от времени и сырости деревянные кресты и каменные надгробья. Кладбище для любого человека – последняя обитель и печальное место. Всякий человек, находясь здесь, обычно задумывается о прожитой жизни. Ведь, сколько не положено Богом каждому пожить, но в свой назначенный день и час, каждый из нас обретает вечный покой в его тишине…

А навязчивый затяжной дождь, тем временем всё усиливался, лил и лил, не переставая ни на минуту. Теперь уже резкие порывы ветра со злобной силой подхватывали дождевые брызги и наотмашь кидали их в лицо идущему человеку. Уже и земля вобрала в себя столько влаги, сколько могла вобрать, и отвергала лишнюю воду, которая скапливалась в грязные лужи. А ведь, еще только вчера, в воскресенье, с утра все в Москве вдруг хорошо и по-весеннему распогодилось. Серое небо прояснилось и ласково засинело. И на улицах стало шумно и весело от высыпавших из своих домов слободских людей. На заставах пошла бойкая торговля разнообразным товаром. Повозки и экипажи стали резво разъезжать взад и вперед по улицам. Приветливое солнце, выглянувшее из-за туч, успело основательно подсушить промокшую землю и молоденькую зелененькую травку, которая робко показалась почти на всех открытых высоких взгорках, и в пологих овражках.

Но апрельская погода всегда переменчивая. И сегодня, уже ничего не напоминало о вчерашнем весеннем дне. Чернеющие на фоне ненастного неба чахлые деревья, не успевшие одеться листвой, теперь печально качали оголенными ветками, вслед идущему с непокрытой головой, человеку.

Тоскливый дождь, унылая серая погода вполне соответствовали настроению Якова Михайловича. Над его ничем непокрытой, с уже мокрыми волосами головой неожиданно громко и хрипло закричала одинокая ворона, потревоженная его присутствием. Но инженер не обратил на нее никакого внимания.

«Где же ты теперь, любимая моя, Ольга Андреевна? Из какой дали, с какой высоты смотришь на меня своими милыми глазами? Объясни, как мне жить теперь без тебя? Душа ты моя! Женщина моя милая. Зачем унесла мою жизнь и счастье? Как же ты далека! Невообразимо далека, невыносимо высока… Смотри же теперь на меня со своих небес, как я буду, мучатся без тебя и страдать! Господи, прости ей все грехи ее, вольные и невольные, и прими рабу божью Ольгу в царствие небесное! Отнял ты у меня мое счастье и жизнь мою!» – мучительно простонал он, то ли вслух, то ли про себя.… На кладбище душевная тоска заныла в нем с новой силой. – Господи! За что ты забрал ее? Она ведь, была так молода! Так прекрасна! За что ты наказал чистую праведницу? Что она сделала плохого в своей жизни? Зачем она тебе? Господи! Вокруг так много плохих и никчемных людей. А она? Она была так нужна детям. Она – лучше и чище многих! Но ты взял именно ее! Почему, Господи! Она так верила, так надеялась на тебя, Господи! Но ты обманул ее. Как ты мог, Господи! За что? – с безнадежной и тоскливой страстью вопрошал он бесконечное пространство над собой, подымая покрасневшие глаза к ненастному небу. Но вместо ответа одни только холодные дождевые капли безразлично падали ему на лицо, попадая в глаза. – Что она сделала по твоему, Господи, разумению, в своей жизни дурного, плохого или неправильного, за что ее можно было так жестоко судить и так скоро призвать к себе? За что наказал ты ее, полную молодой и счастливой жизни? За что наказал тех, кто любил ее всем сердцем? Молодой, здоровой, ей бы жить и жить! Но ты забрал ее! За что, Господи!»

Яков Михайлович переживал Ольгину смерть мучительно и тяжело. И смерть эта слилась с его жизнью воедино, превратившись в одно беспрерывное и мучительное душевное страдание. Пока боль утраты была еще свежа и остра, как кинжал, тоска жестоко терзала его сердце и разум. Но это мучительное страдание было глубоко внутри. Снаружи, Яков Михайлович был обычный человек, встающий по утрам, завтракающий и обедающий, через силу, ходящий на службу, разговаривающий с людьми о работе и просто, а по вечерам, как и всякий другой человек, ложащийся в свою кровать. Но если Яков Михайлович еще мог как-то жить, хотя страдал мучительно и тяжело, то неподалеку от него на кладбище сейчас находился тот, для которого эта смерть стала самой смертью! И кому вид других живых людей, их разговоры были еще более мучительны и страдательны. Этот человек был Ухтомцев.

Аллея быстро закончилась, и дальше Яков Михайлович пошел уже по грязи. На земле лежала неубранной прошлогодняя листва. Но разве ему было жаль листвы? И он безжалостно вдавливал ее сапогами в грязную, раскисшую от дождя землю, чувствуя, как на подошвы сапог налепляются тяжелые комья земли. И чем ближе приближался Яков Михайлович к стоящему экипажу, тем тяжелей и тяжелей становилось у него на душе. Тоска и отчаяние терзали его сердце. Подойдя к коляске с понурившимися лошадьми, накрытыми тяжелыми попонами, Гиммер осторожно тронул за плечо, дремавшего под мокрой рогожей, кучера:

– Здравствуй, голубчик. Давно ли барин сидит? – кивнул он в сторону одинокой сгорбившейся фигуры возле могилки.

– Давно, Яков Михайлович, – отозвался тот, – почитай, с самого утра. Как приехали – так все сидят и сидят. Не шевелятся, а только все плачут и плачут. Совсем никого не слушаются, никак не хотят уходить. Даже зонтиком не хотят накрываться. И вымокли насквозь, поди. Стали, чисто как дите – малое и неразумное. Боюсь, застудиться они хотят, да помереть за хозяйкой следом. Спаси и помилуй! – испуганно перекрестился Матвей, – уж очень сильно горюют. Да и как не горевать? Ольга Андреевна – чисто ангел небесный. А уже и красавица-то какая? Эх! Да, что я вам-то это рассказываю? Уж, вам ли не знать, барин! – кучер не сдержал слез, вытер ладонью покрасневшие от холода и ветра глаза и замолчал.

Молчал и Гиммер, грустно повесив голову.

– Вы мне, батюшка Яков Михайлович, того – помогите! – молвил кучер, – уж я его и звал, и звал идти-ть домой. А они не слушаются меня! Что с ними делать? Прямо, и не знаю. Может, у вас это дело лучше получится? А хотите, пойдемте к нему вместе? Я в сторонке постою. Вы знак мне подайте, мы и возьмем его под белые рученьки с обеих – то сторон и поведем потихоньку? А? – кучер сочувственно заглянул в глаза инженера.

– Я сам схожу. Ты посиди здесь, не подходи. Если что, я позову. Пойду, попробую поговорить с ним, – Яков Михайлович тяжко вздохнул и пошел мимо невысоких оградок к фабриканту.

Тот сидел на заботливо принесенной смотрителем скамейке среди родных надгробий с белыми крестами, возвышавшимися над ними, и застывшим пустым взором глядел на родной могильный холмик, выросший только вчера. Фуражку свою он снял и положил рядом с собой на скамейку.

– Зачем вы здесь? Вы! – глухо спросил фабрикант, едва завидев его, – вас тут никто не ждет. Уходите! – он судорожно сглотнул и опустил низко голову, как будто с отчаянным выкриком последние силы навсегда покинули его. Казалось, горе совершенно придавило его. И жизнь вытекла из него, как вода сквозь песок. Вместо крепкого, жизнерадостного мужчины Яков Михайлович увидел перед собой надломленного горем, постаревшего человека. Вид фабриканта был жалок и ужасен. Он как будто стал физически меньше, съежился, сжался и ссутулился. Одежда насквозь промокла. Волосы растрепанными косицами свисали с головы на заросшее и бледное лицо. Всегда лучистые серые глаза сейчас были красными и опухшими от слез, казались потухшими.

– Как вы посмели прийти сюда! К ней! Когда я здесь? Рядом с моей женой! Уходите же! Я не хочу никого видеть! А вас особенно! Неужели вы не понимаете? – страдальчески выкрикнул старик.

В голосе Ивана Кузьмича слышались мука и затаившаяся ярость от того, что чужой посторонний человек мешает ему сейчас быть наедине со своим горем. Он упивался своим горем, как пустыня не может напиться дождевой водой. Муки совести и несбыточных желаний, невысказанных слов и действий со страшной силой терзали его душу, рвали сердце. Воспоминания о еще недавно живой, но утерянной навсегда прекрасной молодой жене, мучили Ивана. Он погрузился в такие неимоверные страдания и такое глубокое отчаяние, что казалось, никакая сила не заставит его неукротимый дух отвлечься от поглотившего жестокого страдания.

– Простите меня, – четко разделяя слова на слоги, тихо, но твердо промолвил Яков Михайлович. Ему и самому произносимые слова давались с трудом:

– Я пришёл, чтобы проститься с ней. Позвольте мне это сделать, – не дожидаясь разрешения, он наклонился над свежим холмиком и точным движением воткнул в его изголовье свою свечу. Попытался было ее зажечь, но под дождем свеча никак не могла разгореться. Яков Михайлович накрыл слабое дрожащее пламя широкой ладонью – все безрезультатно. Отчаявшись, он беспомощно и с надеждой во взоре, поглядел на Ухтомцева.

– Зря стараетесь. Все равно не зажжётся, – пробормотал тот в ответ и отрицательно покачал головой, – я тоже не смог зажечь.

Они оба, молча и безотрывно, глядели на свечу. Им казалось, что эта свеча с ее незажженным пламенем обрела сейчас для них какой-то другой, отличный от обычного смысл. Как много боли, безотчетного страха сосредоточилось в отчаянных словах Ивана. Два много повидавших на своём веку человека, обладающих исключительными волевыми, умственными способностями остались беззащитны и перед ворчливой сыростью дождя, и перед мощной стихией жизни. Каждый из них пытался раздуть пламя любви одной женщины, и каждый из них по-своему нарушил трепетное горение жизненных сил в душе любимой. Чего боялись они? Того, что теперь уже ничего не смогут исправить, не смогут попросить у нее прощения и услышать ответ на свои мольбы? Или того, что их ждут муки до скончания дней – муки по безвозвратно ушедшему, когда-то мало ценимому счастью и муки безутешной совести?

Внезапно, Яков Михайлович трижды, низко поклонился кресту на могилке. Потом поцеловал деревянный крест и кожаной перчаткой бережно стер с него капли дождя. Все это время Ухтомцев продолжал безотрывно наблюдать за всеми его движениями.

– Как вы смеете прикасаться к ней? – хрипло вскричал он, увидев, как Гиммер целует крест.

Неловко покачнувшись, Иван Кузьмич сделал шаг по направлению к Гиммеру, одновременно рукой судорожно хватаясь за воротник. Его лицо еще больше побледнело. Ухтомцев широко открыл рот, будто выброшенная на берег рыба. Он захватил ртом воздух, желая что-то сказать, но не сказал – а замычал. Потом весь как-то надломился и стал заваливаться набок. Если бы Яков Михайлович не бросился и не подхватил, то он упал бы, как подкошенный.

– Ах, ты боже мой! Да что это с вами? Дорогой вы мой? Ну, полно-те! Полно же! Иван Кузьмич, миленький! Да, что это вы такое надумали? Да, не молчите же, пожалуйста! Дорогой мой. Вы слышите меня? Извольте же выслушать! Прошу вас, не изводите себя! Не рвите себе душу. Пожалейте. Пройдет время и залечит ваши раны. Не сразу, но залечит. Поверьте мне. Я знаю. Год назад я матушку схоронил, тоже сильно убивался. Думал, жизнь ушла вместе с ней. А сейчас ничего. Хожу на службу, живу, дышу. Послушайте моего совета, голубчик. Не давайте воли своему горю! Держите его крепко. А то оно сломает вас! Давайте, присядем на лавочку. Давайте, я вам помогу! – принялся он ласково уговаривать фабриканта.

Но в ответ услышал резкий крик:

– Оставьте меня! Не прикасайтесь. Мне не нужны ничьи утешения! Я к ней хочу! – упрямо и со злостью выкрикнул Иван Кузьмич и решительно оттолкнул поддерживающие его крепкие руки.

Но Яков Михайлович не отпустил. Настойчиво потянул фабриканта за локоть, подвел к мокрой лавке и усадил силой. Сам сел рядом. Был наготове.

– Крепитесь, Иван Кузьмич, – мягко промолвил Гиммер, осторожно прикоснувшись к руке фабриканта, – в вас сейчас такое страшное горе кричит. Но вы все равно держитесь! Её уже не вернуть. Бог забрал вашу голубку. А вам надо жить и о детях подумать, – торопливо и громко проговорил он, стараясь привести несчастного мужа в чувство.

– Зачем? Я всегда о них думаю. А о ней, душеньке моей, не думал! Как ей со мной тяжко, – Иван согнулся пополам, как будто переломился и глухо застонал, хватаясь руками за свою мокрую разгоряченную голову.

– Она слышит вас. Неужели вы думаете, что она уже не простила вас? – горячо воскликнул Яков Михайлович, – она простила! Мужайтесь, Иван Кузьмич! И живите! Прошу вас! Живите за себя и за нее. Вам надо жить. У вас дети остались. Есть новорожденный сын. Вы для них теперь отец и мать! Единственная опора и надежда! Прошу вас, вспомните о них! – он старался говорить мягко, но твердо. В то же время, сочувственно вглядываясь в серое и застывшее Иваново лицо.

Но тот будто не слышал, – сидел, равнодушно отвернувшись от него. Серые глаза, в которых плескалась неукротимая боль, пристально и холодно смотрели на качающуюся от ветра березу. Губы остались все также, плотно сжаты.

Яков Михайлович ободряюще дотронулся до его руки.

– Крепитесь, Иван Кузьмич! Вы не одни в своем горе! Ваши дочери и сын страшно переживают. Еще и за вас. Мне тоже больно, – с трудом произнес. Хотел добавить еще слова сочувствия, но поглядев на отчужденное лицо Ивана, промолчал, окунаясь в собственную боль. Так они сидели, молча некоторое время.

– Где она? – неожиданно хрипло спросил Ухтомцев.

Гиммер не ответил и внимательно всмотрелся в его лицо: «Несчастный! Твое сердце рвется, как и мое. Но тебе сейчас тяжелей, чем мне!» – горько подумал он.

Не дождавшись ответа, фабрикант опустил голову.

У обоих, стоявших возле дорогой им могилы, мужчин промокли волосы и пальто. Но, ни тот, ни другой, объединенные одним горем и связанные одной душевной нитью, не замечали этого.

– Я хотел проститься с ней… в последний раз, – тихо произнёс Яков Михайлович. Он хотел выговориться и объяснить, что чувствует и думает. Хотя, понимал, что сидящий рядом человек не услышит его. Но и молчать он тоже не мог, потому что смерть Ольги была и его горем.

– Я не знал, что вы здесь. Иначе бы не посмел потревожить ни вас, ни ее. Но это даже хорошо, что вы здесь. Я и с вами тоже попрощаюсь. У меня на руках уже и билеты есть. Завтра я навсегда уезжаю в Германию. Мы больше никогда не увидимся с вами, Иван Кузьмич. Я хочу вам сказать, что для меня было большой честью служить на вашем заводе. Строить его! Все, что я мог сделать для завода – я честно сделал! И совесть моя перед вами и вверенным мне заводом – чиста. Но самое главное, что я должен вам обязательно сказать, – это то, что Ольга Андреевна всегда любила только вас одного! Поверьте мне! Она чиста перед вами и детьми. Святая светлая душа! Хотя, вы наверно, считаете по-другому? – с глубокой болью произнес Гиммер и закрыл глаза рукой. Горячий комок стоял внутри и душил ему горло.

– Да! Не буду от вас скрывать – я всегда любил вашу жену! – внезапно с неукротимой страстью признался он, – как только увидел в первый раз – так и полюбил! Ее нельзя было не полюбить. Вы и сами это знаете! Она никогда не была моей женщиной, потому что любила вас одного! Слышите вы меня? Вы – такой жестокий и бессердечный человек – были её единственной любовью! Признаюсь, я не ожидал вас увидеть здесь, сударь, иначе бы не посмел прийти сюда в такую минуту. Прошу вас, простите меня!

– Однако, набрались смелости и пришли! – с горькой и презрительной иронией произнес Ухтомцев и бросил подозрительный взгляд на инженера, – на что вы надеялись, сударь? Что я прощу вас за ее и мои страдания? Зря надеетесь. Не оправдывайтесь! Я вам не верю! А может вы решили, что я ничего не знал и не замечал? Нет, милостивый государь! Я всё видел и всё замечал! Но я молчал…до поры, до времени! Она так хотела. Но я её простил. Вас не прощу! Убирайтесь отсюда! Вы здесь чужой. И моя жена принадлежит только мне. Видите? Вон она там! Лежит и насмехается надо мной! Да, и над вами тоже! – и фабрикант с яростью ткнул пальцем на могильный холмик.

Гиммер не ответил.

– Слышите? – неожиданно переспросил Ухтомцев, запинаясь и бросая какой-то странный и быстрый взгляд на Якова Михайловича.

Ухтомцев замер, поддавшись вперед и приложив палец к губам.

Сам поддавшись странному внушению и напряжению, проскользнувшему в словах и движениях фабриканта, Гиммер невольно прислушался. Но кроме завываний ветра и непрекращающегося шума дождя, да отдаленных перекликающихся женских разговоров на другом конце кладбища, он ничего не услышал.

– Слышите? Тсс! Она зовет меня… – вновь как-то странно покосил на него убегающими глазами Иван. После чего принялся напряженно вглядываться в могильный холмик. Вдруг, он встал, приблизился к могилке и, упав перед ней на колени, стал гладить грязную землю:

– Ольга, я не могу без тебя! Ты понимаешь это? Как мне теперь жить? Господи, за что ты меня наказал? За что? Что я тебе сделал, Господи? Ты слышишь меня? Жжет меня! Как жжет! Мочи моей больше нету! – тоскливо выкрикнул Иван, поднимая страдающие глаза к безмолвному свинцовому небу.

Не выдержав, Яков Михайлович подошел, с силой подхватил Ивана с колен и поставил на ноги. Потом, осторожно подвел к лавочке и насильно усадил.

– Не могу я. Больно мне! Как больно. Уйдите! Не мешайте! Прошу вас. Вам незачем здесь быть! – глухо и обреченно произнес Иван Кузьмич.

– Как же я могу теперь уйти? Разве могу вас оставить? – просто ответил Яков Михайлович.

Так они и сидели рядом, плечом к плечу, два человека, связанные одной нитью и погруженный каждый в свои горестные мысли.

И вдруг откуда-то сами собой Якову Михайловичу на ум пришли знакомые слова: «Переживаешь ли ты ночь скорбей, ты разлучен с близкими и дорогими сердцу твоему, – от Меня это было. Я муж скорбей, изведавший болезни, Я допустил это, чтобы ты обратился ко Мне и во Мне мог найти утешение вечное!» – И услышав сказанное, человеческая душа замерла, робко вопрошая утешения.

И как будто в ответ на невысказанный вопрос торжественно и гулко зазвонили колокола на звоннице, приглашая прихожан на утреннюю службу. Но колокола затихли, и вновь наступила дождливая и тоскливая тишина.

– Слышите? – внезапно спросил Иван. Глаза его снова смотрели на Гиммера как-то сбоку, странно и искоса.

– Я ничего не слышу. Оттуда вам и мне ничего не может быть слышно! – твердо произнес Гиммер, дотрагиваясь до руки фабриканта, – Бог мой! Да что же это такое? Милый, Иван Кузьмич! Пойдемте же домой! Там тепло, сухо. А здесь сегодня весь день, напропалую, льет дождь. Вы заметили хотя бы, что насквозь промокли? А ведь, и не заметили. Вы можете простудиться! А? Иван Кузьмич? Поедемте домой! – участливо произнес он.

Но фабрикант в ответ отрицательно покачал головой.

– Я так и думал. Прошу вас, поедемте домой! Не упрямьтесь. Прошу вас! Вам обязательно надо поехать со мной. Я без вас не уйду! Буду сидеть возле вас, пока вы здесь! Так и будем вместе мокнуть под дождем! Пойдемте же домой, – в голосе Гиммера слышалась мольба.

– Как же вы ничего не слышите, сударь? – удивленно и невнятно пробормотал в ответ фабрикант, как будто и, не слыша того, что только что сказал ему Яков Михайлович, – а почему же я ее слышу? – он растеряно поглядел на инженера.

– Это в вас горе говорит, – грустно ответил Яков Михайлович и сочувственно поглядел на него, – не она. Крепитесь!

Но фабрикант уже снова отвернулся от него, не в силах оторвать тоскующего взора от родной могилки:

– Эх, Ольга Андреевна! Ольга Андреевна! – ласково произнес он и укоризненно покачал головой, – дорогая моя! Нехорошо этак-то, с вашей стороны поступать со мной! Отзовись еще. Хотя бы разочек! Неужели, не видите, как мучаете меня? Что вы там от меня спрятались, душечка? Не бойся меня! Я укорять больше не буду. Видишь, даже он пришел к тебе! Ох! Ольга Андреевна! Нехорошо вы со мной поступаете! Не оставляйте меня здесь одного!

– Ну, вот же! Слышите? Она отвечает мне! Только не могу разобрать, что она говорит,…Может быть, вы поймете? – и фабрикант вопросительно посмотрел на Гиммера пустыми бессмысленными глазами, – Иван Кузьмич, дорогой! Давайте-ка! Подымайтесь! Вот так. Потихоньку, полегоньку! Держитесь за меня. Я вам сейчас помогу идти! Давайте, давайте! – и Гиммер стал настойчиво подымать обмякшее тело Ивана с мокрой лавки.

– Как я устал, – прошептал Ухтомцев. Он страдающим и доверчивым взглядом посмотрел на Гиммера.

И от этого доверчивого Иванова взгляда, как будто малого ребенка, вдруг неожиданно потерявшего свою мать и не понимающего, куда он попал, у Якова Михайловича вновь со страшной силой больно защемило сердце и облилось кровью. Внутренне содрогнувшись и чувствуя непреодолимое желание что-то немедленно предпринять, чтобы облегчить невыносимые страдания Ухтомцева, Гиммер заглянул ему в глаза, и ласково, но твердо произнес:

– Держитесь! Мы уходим домой, – после чего мягким, но решительным движением взял его под локоть.

– Вы считаете, что мне надо пойти? Хорошо. Я пойду. Только ненадолго. Я должен к ней обязательно вернуться. Как вы думаете, она не обидится на меня за то, что я ушел и бросил ее одну тут… под дождем? Спать я хочу. Оля! Отпусти ты меня! Я сейчас пойду домой, потом опять к тебе приду. Хорошо, милая? – срывающимся шепотом спросил Иван еще раз у своего могильного холмика и, будто получив оттуда разрешение, как-то сразу резко обмяк в руках инженера.

Но уже бежал к ним навстречу кучер, заметив, что Гиммер почти волоком тащит Ивана Кузьмича. А тот переставляет свои ноги, как пьяный.

Вдвоем, они повели Ивана к коляске, усадили внутрь и повезли домой.




Часть первая



1

Вековые ели, и дубы глухо шумят под порывами ветра, гуляющего по бескрайной среднерусской равнине. Когда на берега полноводной реки Клязьмы, в эти глухие края и торфяные болота пришел человек? Когда он впервые вонзил свой топор в эти толстые вековые стволы непроходимой лесной чащи?

Никто и не вспомнит уже. Помнят только о том, кто это был.

В начале века появился в глухой лесной пустоши упрямый русский мужик Арсений Ухтомцев. Он был выходцем из крепкой купеческой семьи, Воршинской волости Владимирской губернии. Подкопив денег, скупил Ухтомцев за 2000 рублей серебром эти непроходимые лесные чащобы и зыбкие торфяные болота, полные комариного гнуса и овода, у владельца лесных чащоб и болот – московского графа и статского советника.

И в том же году на правом берегу Клязьмы положил Арсений Ухтомцев начало кирпичному заводу. На открытом холме, среди полей и густого векового леса, возвышалась своими луковичными маковками, церковь. Вокруг нее простирались на много верст деревни, а под широким крутым обрывом величественно влекла свои воды река. Здесь отстроил себе добротный дом. Покрыл крепким тесом крышу, огородил новые деревянные хоромы высоким дубовым частоколом. Но почему-то не задержался надолго в этих местах. Оставил до поры, до времени и дом, и обширные пашни, и завод и перебрался в Москву. Где занялся более выгодной, по тем временам, торговлей хлебом и мукой, льном и посудой. Завел каменный амбар на торговых рядах Гостиного двора и встал за прилавок вместе с сыновьями.

Семейная торговля развивалась успешно. Старший сын купца Кузьма женился, и у него родилось трое сыновей, которые, как и отец занялись торговым делом.

Но только Бог один знает, как сложится человеческая жизнь, где суждено быть и кем стать.

Случилось несчастье, которое едва не погубило все семейное предприятие. Однажды ранней весной Кузьма Арсеньевич поехал на Волгу рыбачить и угодил в полынью. Простудившись, вскоре умер. Осиротела его большая семья: жена и трое детей.

Пришлось теперь уже его вдове Александре Васильевне встать во главе семейного дела.

К тому времени, о котором идет наш рассказ, Александра Васильевна разменяла шестой десяток. Родом она была из зажиточной старообрядческой крестьянской семьи и по примеру родителей строго придерживалась старых церковных традиций. Была набожной и по два, а то и три раза раз в год совершала паломнические походы в далекие от Москвы монашеские обители. Характер имела решительный, волевой, была строга с домочадцами и работниками. Худую и твердую спину держала прямо, как заскорузлое и вросшее корнями в землю, крепкое дерево. На людей поглядывала чаще сурово и недоверчиво, а то и с ехидством, бескровные тонкие губы её чаще бывали сжаты. Посторонний человек редко заметил бы на её выразительном и когда-то красивом, а ныне закаменевшем лице подобие промелькнувшей улыбки. Впрочем, и поводов улыбаться у купчихи не было: она была занята домашним хозяйством, погружена в бухгалтерские расчеты в торговых лавках, куда часто заглядывала с проверкой, или гоняла и громогласно ругала проворовавшихся дворню или приказчиков. С посторонними людьми купчиха обычно не церемонилась, разговаривала сухо и даже порой враждебно, а часто и пренебрежительно. Наряжаться она не любила, и обычно ходила в одной и той же тёмной, но крепкой одежде. А вот для церковных праздников или особых семейных случаев в её сундуке хранились кружевной воротник и богатый светлый наряд.

С домашними работниками Александра Васильевна обычно бывала строга, и может так иногда посмотреть, что провинившийся едва не присядет на месте. А если она кого сильно ругала, то только по делу. Поэтому, и домашние работники перед ней заискивали, стараясь лишний раз на глаза не попадаться, в общем, никак на рожон не лезли и про себя рассуждали: «За нашим братом присмотр обязателен, а стоит, лишь выпустить вожжи из рук, так мы понесемся сломя голову, кто в лес, кто по дрова….».

У купчихи росли трое сыновей. Отучившись в коммерческой школе Святой Анны в Петербурге, старшие братья, получив от матери выдел, обратили взор на промышленность. Старший сын Федор занялся металлургическим делом и поселился после женитьбы в Петербурге. Средний сын Иван вернулся в Москву и продолжил вести торговое дело в Гостином дворе.

К этому времени в России сформировался устойчивый спрос на льняные и хлопчатобумажные ткани, миткаль и ситец. После войны 1812 года почти все ситценабивные фабрики в Москве оказались разрушенными. И именно в провинциях сосредотачивалась основная масса умельцев-кустарей горшечников и набойщиков, которыми всегда славилась Русь. Поэтому, создавать ткацкие производства в провинции, скупая у кустарей за бесценок миткаль и пряжу, сделалось выгодно.

Иван и решил заняться ткацким производством, для чего поехал на малую родину на Владимирщину. Поставил для себя и семьи, рядом с дедовым домом новый каменный дом на дворянский манер. Запустил заглохший уж было кирпичный завод и возвел в нескольких верстах от себя ткацкую фабрику и рабочий поселок, вдохнув в них новую жизнь.

Место, где выросла ткацкая фабрика, – и впрямь, оказалось удачным: на пологом возвышении, за которым был скат к реке. Неподалеку находился пруд, а за ним простирались поля и луга, как будто специально созданные для сушки холстов и бельников. Необходимые для работы фабрики паровые машины, котлы и станки закупили на нижегородской ярмарке через посредническую английскую контору, доставив их баржой по Волге и обозами по суше.

Два шустрых и ловких приказчиков разъезжали по селам и деревням, отдавая пряжу в работу, и забирая готовую ткань, которую переправляли в Москву. Скупали у мастеров выбеленный миткаль, проколандривали на новой ткацкой фабрике, здесь же высушивали и набивали рисунок, и отвозили обозами или железной дорогой также в Москву на продажу.

Спустя несколько лет возвели ещё два каменных корпуса, скупая сырье через английские торговые дома из Америки, из Бухары. А чтобы заезжий перекупщик не составил конкуренции, Ухтомцев открыл при фабрике раздаточную контору, чтобы местные кустари брали у него крашеную пряжу и ткали дома, занимались размоткой бумажной пряжи и приготовлением основ. В домашних условиях кустари делали бумажную дешевую сарпинку или холстинку, и полосатый портяночный тик, идущий потом на перины и тюфяки. Вскоре фабрика начала приносить Ухтомцеву стабильный и миллионный доход. Однако же он не забывал и про торговые лавки в Гостином дворе, в которых в его отсутствие успешно справлялся приказчик и доверенный Александры Васильевны Голованов Гаврила Андреевич.

Благосостояние предприимчивых братьев неуклонно росло из года в год. И в 1868 год фабриканты вошли уверенной походкой «миллионщиков», владея капиталами, в размере 1 миллиона 500 тысяч рублей.

Многократное увеличение дохода за счёт успешного ведения дел, увеличения производительности труда наёмных рабочих за счёт внедрения машинного труда, и объективно увеличивающийся с каждым годом приток рабочей силы из деревень, а следовательно возрастающая дешевизна рабочих рук, – постепенно изменяли нравственный облик старших братьев Ухтомцевых. Превратив в конечном итоге обоих в совершенно новый и необыкновенный тип дельцов, в характере которых самым причудливым образом переплетались, как хищнические черты циничных и хватких капиталистов, так и присущие православному русскому человеку черты совестливости и искренней благотворительной помощи ближним. Но если последнее больше было присуще старшему Фёдору Кузьмичу, то про Ивана Ухтомцева такого сказать было нельзя. С годами характер его поменялся, превратив в хищного, хитрого и изворотливого дельца.


2

Но был у Александры Васильевны ещё один младший сын Петр, которому стукнуло двадцать пять лет. С младенчества рос он болезненным хилым ребенком, требуя к себе постоянного материнского внимания и заботы. Пока он был мал, купчиха баловала и потакала ему во всем. Петр обучался в гимназии, как и старшие братья. Мать пыталась приучить его, как и старших своих сыновей к семейной торговле, отправляя после уроков вместе с главным поверенным Гаврилой Андреевичем в хлебную лавку.

Но Петр с первых же дней невзлюбил торговое дело. Когда Гаврила Андреевич приводил его в хлебную лавку, он первым делом наедался там до отвала горячими калачами и сдобными булками с изюмом, выпекаемыми здесь же, а потом прятался от всех где-нибудь под лестницей в чулане или укромном углу, или же просто сбегал из лавки на улицу. Где и проводил время до позднего вечера, бегая с ребятишками по какой-нибудь ярмарке, или же сидел возле речки, с интересом наблюдая за местными рыбаками. И пока остальные мальчики в материнской лавке наравне с взрослыми загружали и разгружали многочисленные приезжающие подводы, носили на спинах тяжелые мешки и тюки, Петр отсутствовал, появляясь там только под вечер, когда приходила пора возвращаться домой.

Труд мальчиков широко использовался в торговых лавках для тяжелых и черновых работ. И Александра Васильевна, стремясь приучить сына к труду, не делала для него поблажек. Но все ее стремления разбивались об нежелание мальчика постигать азы торгового дела, как вода об твердый утес.

В гимназии Пётруша Ухтомцев пристрастился к чтению. Теперь уже Бова Королевич и Еруслан Лазаревич, стихи и поэмы Пушкина стали ему любимыми, и он быстро заучивал их наизусть. Впрочем, кто из детей не любит сказок? Деньги, которые выдавались ему на покупку сладостей или игрушек, он тратил на покупку книжек со сказками, бегая за ними в книжные лавки. И вскоре, к удивлению матери, в нём и самом обнаружилась склонность к сочинительству. При этом точные науки, такие как математика и геометрия, естествознание давались с трудом.

Закончив учебу, Петр наотрез отказался от работы приказчиком в семейной лавке, сославшись на то, что в нём нет талантов к математике и счету. Мать согласилась с ним, так, как и сама не единожды могла в этом убедиться.

Два года болтался Петр без всякого дела в родительском доме, не желая отрываться от материнской юбки.

Бывало, встанет он вместе с домочадцами весенним или летним утром ранёхонько, обильно и сытно покушает с матушкой. А как все разойдутся по своим делам, начинает праздно слоняться по комнатам. Поскучает немного и пойдёт поглядеть, чем матушка Александра Васильевна с работниками на огороде или в саду занимается. Постоит возле них, посмотрит, а после присядет в садовой беседке под черемухой, или же примется расхаживать неподалеку между теплицами и громко вслух декламировать, приводя своих невольных слушателей сначала в умиление, а спустя время в раздражение.

Сама-то Александра Васильевна не слишком хорошо разбиралась ни в ямбах, ни в хореях. Можно сказать, она про них ничего толком сроду и не слыхивала. Но так как в момент декламаций купчиха не бездельничала, а в поте лица хлопотала, то и на дух не переносила, когда возле неё, – кто-то без зазрения совести прохлаждался…. А как только она видела такое нерадивое прохлажденье, у купчихи начинало в душе всё зудеть и гореть. И она в сердцах принималась Петра упрекать.

Но Петру быстро надоедало слушать горячие материнские упрёки и выговоры. Сославшись на какую-нибудь нужду, он скрывался от матери в доме.

Найдет Петр Кузьмич себе какой-нибудь укромный уголок в комнатке, приляжет там на кровать или на диван. Да и замрёт, бесцельно разглядывая потолок, или же принимается считать мух на окне, наблюдая за тем, как лениво колышется от легкого ветерка занавесь на окне. И если не сморит его в этот момент сладкий сон, и в голову влетит внезапный стихирь, то он, как ужаленный, так и подскочит со своей удобной и мягкой лежанки: схватится за перо, и начнёт что-то лихорадочно записывать в синюю тетрадь. Или же, энергично жестикулируя, примется размашисто ходить по комнате и с выражением декламировать только что сочинённые вирши. А когда надоест ему так ходить или бегать, и он слегка подустанет, то снова и приляжет на диван, и глазки прикроет, и так мирно себе лежит и потчует.

Тем временем, Александра Васильевна, как заводная кружится по хозяйству: то по делам в лавку в Гостиный двор наведается, то на огороде или в саду так захлопочется, что и пообедать позабудет. А как вернётся домой, то и обнаружит, что в доме тихо. Работников-то и приживалок к полудню уже и не сыщешь: все, кроме сонно клюющей носом на кухне Аграфены, разбредутся по своим углам и каморкам, да и спят. Переполошится купчиха и пойдёт сына Петрушу по двору и дому искать. А как найдет его спящим в каком-нибудь уголке, да и всплеснёт руками, и встревожено спросит:

– А я-то хожу по дому и думаю, куда ж ты подевался…… А что же ты не обедаешь? Уж, не заболел ли, сыночек? Дай-ка, я лобик потрогаю…

– Не лезьте, мамаша, – отвечает хрипловатым басом, проснувшись и широко зевая, великовозрастный детина, – не видите, – вдохновенье сошло….

– Эка, невидаль, вдохновенье твое……да и что же теперь с ним делать-то? – язвительно замечает купчиха. Она берёт стул и усаживается возле изголовья дивана.

– Мне бы твои заботы, …. Вот взял бы, да в лавку сходил. И то прок. А вдохновенье твое, чаю, никуда не денется. Гляди-ка, уже всю свою тетрадку исписал, будь она неладна! И бумаги на тебя не напасешься…. Слышь-ка, сынок. А Гаврила Андреевич-то сегодня утром разве за тобой мальчика не присылал? Чего-то совсем закружилась, да и не заметила, приходил или нет?

– Не было, маменька. А если и был кто, так ещё утром. А сейчас, уже полдень. Что толку теперь куда-то идти? Гаврила Андреевич поди и сам уже из лавки уехал….

– Никуда он не уехал, до вечера там сидит, – ещё пуще сердится Александра Васильевна, чувствуя в словах сына подвох и скрытое нежелание трудиться.

– Сходил бы в лавку, узнал, что почем.

– Не приставайте, маменька. Не пойду. Да, и знаю я, зачем он меня зовет…. Приду к нему, – обязательно пошлёт по своим поручениям. А мне разве охота куда-то ехать? Да и по чину хозяйскому не полагается. Для поручений приказчики и мальчики на побегушках имеются. А я теперь уже хозяин. Вот, если мне быть приказчиком…, – мечтательно произносит Пётр и прибавляет, – да, вот беда: считать не люблю. А без счета в торговле, сами знаете, нечего делать! Вот, братья мои хорошо считают, поэтому и торгуют. Иван в уме даже тысячи складывает. А я не умею, – жалуется он.

– Не умеешь, знаю. Да и какой из тебя приказчик, – соглашается купчиха. Она задумывается, а потом, спохватившись, говорит, – а может, он тебя по другому делу просил зайти… Ты все же сходи, разузнай…

Пётр с искренним недоумением взирает на мать:

– Вот вы только что сами сказали, что нужно идти обедать. Пока мы с вами поедим, потом поспим, а там уже и вечер наступит…. Нет, сегодня я, уж точно, никуда не пойду. Да и, не перепутали ли вы про Гаврилу Андреевича, матушка? Вчера он мне после ужина другое сказывал, что его весь день в лавке не будет, мол, сам поедет за город за мукой с новым поставщиком договариваться.

– Ничего я не перепутала, – в сердцах восклицает купчиха. Терпение её лопается, и она недовольно хмурится.

Но Александра Васильевна знает: сын лжёт. Ведь, она сама вчера тайком договорилась с Гаврилой Андреевичем, чтобы тот прислал с утра мальчика под надуманным предлогом. И Гаврила Андреевич не поехал договариваться насчет муки, и дожидается его в лавке. Купчихе хочется, чтобы любимец её не лежал бы на диване, как бревно и не сочинял глупые стишки, записывая в ненавистную ей синюю тетрадь. Это занятие она считает пустой затеей и блажью.

Заметив по лицу матушки, что та готовится разразиться в его адрес очередной тирадой упрёков, Пётр резво соскакивает с дивана и в радостном возбуждении выпаливает:

– А я вчера свою поэму в редакцию отвёз.

– Взяли? – в замешательстве переспрашивает Александра Васильевна, сбитая с толку решительным сыновним натиском.

– Да! Встретили благосклонно, – торопливо рассказывает Петр и прибавляет, – даже из-за стола изволили выйти, когда я вошел, – его лицо расплывается в самодовольной и победоносной улыбке.

– А чего бы ему не выйти-то, поди, уже знает тебя, – ехидно замечает купчиха и качает головой. Пётр не замечает подвоха и, продолжая говорить, идёт к окну:

– Поэму мою полистал, а потом положил на стол и говорит: «Уж, извините, сударь, но читать на ходу не могу…, тем более такого талантливого автора…». И убрал мою рукопись в стол…, – напыщенно прибавляет он.

– Уж, прямо, и в стол, – бормочет Александра Васильевна и недоверчиво смотрит на сына. Она догадывается, что тот привирает, но, как всякая мать, щадя сыновнее самолюбие, решает ему подыграть. Взгляд её немного смягчается, она согласно кивает, крестится с надеждой и приговаривает:

– Ну, дай-то Бог, сынок…, дай-то Бог…. Хорошо бы уж, тебя бы напечатали. Бедный мой …. Поди, уже и как исстрадался, ожидая, – сокрушенно вздыхает она.

– Ничего. Всё равно я их всех одолею. Они потом ещё и в очередь ко мне выстроятся, умоляя, чтобы я в их журнале печатался. Вы ещё увидите, как обо мне в газетах писать будут. Я знаю…, – уверенно восклицает Пётр. Он поправляет постель и снова падает на диван, закидывает руки за голову и мечтательно смотрит на потолок.

Дело в том, что он ещё ни от кого не слышал по поводу своих сочинений прямой и честной критики, полезной для всякого автора. Его самолюбие растет вместе с ним, как на дрожжах, подогреваемое лестью и естественным восхвалением его матери, и в итоге принимает уродливую гипертрофированную форму, способную поглощать одну только лесть, и не терпящую ни малейших возражений или сомнений в его исключительном таланте. И хотя сама Александра Васильевна уже давно перестала восхищается его сочинительством, считая пустым времяпровождением и блажью, сейчас, она почему-то снова и снова повторяет излюбленную фразу:

– Ну, дай Бог, дай бог……, – вздохнув, повторяет Александра Васильевна и отворачивается. Сердце этой деятельной, здравомыслящей и энергичной женщины тает, будто сопревший снег под ярким весенним солнцем. И она от великой материнской любви прощает сыну все его недостатки, лень и вранье. Наклонившись, она гладит его по голове, будто малого ребенка. Окончательно успокоившись, она поднимается и идёт хлопотать с обедом.

После обеда, Александру Васильевну и саму уже тянет ко сну. Распорядившись об ужине, она уходит в свою маленькую и заставленную громоздкой мебелью и коврами комнатку, где ложиться на пуховую перину. Спустя ещё некоторое время за плотно закрытой дверью разносится её храп.

Дождавшись, когда мать уснёт, Пётр соскакивает с дивана и, крадучись, тихонько проскальзывает в комнату матери. Там он открывает комод и вытаскивает из-под сложенного постельного белья несколько сторублевых ассигнаций, которые прихватывает с собой. Переодевшись, он благополучно покидает дом и исчезает в неизвестном направлении. Обычно его нет до ночи. Молодой человек может гулять до утра в каком-нибудь ресторане или трактире. Возвращается Пётр ближе к рассвету. Иногда ему удаётся проскользнуть незамеченным в свою комнату и юркнуть в постель, притворившись спящим. Но чаще его поджидает уже в сенях рассерженная мать, которая не спит. Александра Васильевна встречает сына громкой и отчаянной руганью. В ответ Пётр может буянить и крушить всё, что попадётся под его пьяную руку.

Однажды, он заявился домой с чужим пистолетом и начал демонстрировать матери приобретенные навыки в стрельбе, заставив и мать, и ключницу приседать от страха при оглушительных звуках выстрелов. При этом утверждая, что стреляет метко и может попасть с большого расстояния даже в самый маленький предмет. В качестве мишени он выбрал стоящие на серванте в гостиной любимые купчихой немецкие фарфоровые фигурки, и начал по ним палить. Шум, дым из дула пистолета, вопли ужаса, крики отчаяния и слёзы…, – мать и домочадцы в ужасе разбежались, прячась, кто в сарае, а кто в кустах. Хорошо ещё, что в тот раз в затворе оказалось мало патронов, да и те, очевидно, были холостыми, а то не избежать беды! Беспокойная ночь заканчивается тем, что проголодавшийся повеса уснул, сидя на стуле на кухне.

Но вскоре до купчихи стали доходить слухи, что сын связался с какой-то нехорошей кампанией. Теперь его частенько видели разъезжающим в чужих экипажах в окружении подвыпивших гуляк. Половые приносят купчихе на дом счета из ресторанов, которые нужно оплачивать.


3

Заветный комод в собственной комнате, из которого Петр раньше мог вытащить деньги на свои пьянки, Александра Васильевна теперь запирала на ключ.

Спустя время, устав от ночных кутежей, Пётр идет с повинной головой к матери и просит пристроить его в какое-нибудь «тёплое местечко».

У родного брата в Гостином дворе он работать отказывается, заявляя, что стыдно быть на побегушках у родного брата.

– Так то же свой человек, братец родной. Он и поможет в случае надобности, и не посоветует. Чужие-то с тебя три шкуры сдерут за провинность…, – уговаривает купчиха.

– Не уговаривайте. Не пристало мне позориться перед братом. Да я ежели ошибусь, Гаврила Андреевич вдруг не удержится и про меня Ивану расскажет, тот засмеёт…. Нет, маменька. По мне, лучше к чужим на службу идти, чем к брату родному….

– Ну, как хочешь, милушка, как хочешь. Лишь бы от этого и впрямь прок какой был…, – соглашаясь, вздыхает Александра Васильевна.

Она договаривается, и Петра берут помощником приказчика в галантерейный магазин старинного знакомого покойного мужа. Но спустя два месяца приключается нехорошая история, о которой купчиха узнает от самого хозяина магазина.

В один из дней в магазине у покупателя пропадает сумка с деньгами, которую тот оставляет при входе, на стуле. В торговом зале в тот момент, никого, кроме Петра, не было, – и все подозрения сразу же падают на него. Находится свидетель в лице дворника, который уверяет владельца, что видел молодого человека, спешно покидающим магазин с черного входа с коричневой сумкой в руках. В тот день Пётр домой не вернулся. Купчиха забеспокоилась сразу и уже на следующий день кинулась его разыскивать. В магазине он с утра он также не появляется. А вечером дворник докладывает измучившейся от неведения матери, что видел молодого хозяина, проезжающим по улице в новом сюртуке с незнакомыми людьми. Об обстоятельствах пропажи чужой сумки купчиха узнает на другой день от владельца магазина, который заезжает к ней с жалобой. Младшего Ухтомцева подозревают в краже, его нигде нет, и на него имеются показания свидетеля.

Александре Васильевне ничего не остается, как попытаться замять судебное дело. Она уговаривает владельца магазина не придавать дело огласке и решить его миром, выплачивает необходимые деньги. И на этом дело из уважения заминают.

Пётр пропадает неделю. А когда заявляется домой, то снова пьян. Мать набрасывается на него с бранью. Петр в ответ тоже буянит. Перебранка заканчивается на кухне, куда разбушевавшийся хулиган наведывается в поисках еды. Насытившись, он там и засыпает, сидя за столом с разлитыми на скатерти щами и, свесив безвольную голову на грудь.

На следующий день Александра Васильевна долго беседует с сыном, увещевает, ругает его и плачет. В конце разговора берёт с него клятву, что такого не повториться.

Но проходит три дня, и всё повторяется снова….

Совсем извелась купчиха в этой борьбе за непутевого сына. Уж, и не знала, к кому ей бежать за помощью: то ли к священнику, то ли к сыну Ивану, который живет поблизости, то ли ей везти его силой к доктору в психиатрическую больницу……

Однако, мучения матери имеют странное свойство. Купчиха свято верит лживым обещаниям сына «больше не пить». Отчего в ней, в здравомыслящей женщине наравне с житейской мудростью, прозорливостью и смекалкой, уживается подобное легковерие, и даже какая-то детская наивность, – сама она не задумывалась.

Стоит только Петруше после очередного кутежа повиниться и покаяться перед матерью, пообещав, что с завтрашнего дня он больше пить не будет, как в сердце матери вместо тревоги воцаряются покой, и дыхание становится легким, свободным. Купчиха распрямляет болезненно отяжелевшую спину, и в голосе её вновь проявляются властные нотки. Черты морщинистого закаменевшего лица разглаживаются и смягчаются, взгляд, которым она смотрит на сына исполнен горячей надежды, глаза увлажняются слезами от переполняющих сердце жалости и умиления.

Царящая в доме гнетущая и нервная обстановка меняется. Из изгоя Петр мгновенно возносился матерью на пьедестал и представал перед ней уже в ареоле страдающего мученика.

И вот уже вновь купчиха старается предугадать любые желания страдальца и с радостью исполняет все его прихоти в пище, питье и уходе. Для «сына Петруши» приготовляется на кухне много всякой вкусной еды: жирные щи и борщи, рассольники и расстегаи, жарко протапливается баня, и Александра Васильевна вместе с Лукьяновной или Аграфеной, как привязанные ходят за ним по пятам, докучая вопросами: «Когда же ты изволишь в баньку-то сходить, милушка мой? А не изволишь ли курочки жареной отведать, а может, мятного кваску или клюквенного холодного морса подать, рассольчик огуречный тоже неплохо испить…, и прочее, прочее….».

Пётр Кузьмич ходит по дому важным гоголем и поглядывает на матушку свысока, позволяя себе покапризничать, а то и ворчливо обругать её за плохо прожаренное мясо. Мясо дожаривалось и подавалось снова. «….Только б не пил…, сыночек», – с горестным жалостным вздохом произносит купчиха, просиживая вечерами с Лукьяновной возле самовара и раскладывая пасьянс.

Если же Пётр Кузьмич изволит встать с утра не с той ноги, то и по дому все ходят на цыпочках, тихо разговаривают, лишь бы тот оставался спокоен и не тревожился б ни о чём, не забивал бы голову посторонними мыслями. На обед или ужин молодому хозяину подаются питательные и аппетитно украшенные блюда в огромных количествах. Купчиха уверена, чем больше еды, тем меньше тяга к выпивке.

При виде эффектно оформленных блюд можно проглотить язык, но Пётр Кузьмич воротит нос. То ли нет аппетита, то ли его уже с утра мучает то изжога, то тошнота или жажда. Какое-то время он стоически держится и никуда по вечерам не выходит. Обычно лежит на диване, а если не спит, то сидит за столом и смотрит в окно пустым остекленевшим взглядом. Чего он там видит, только богу известно! Купчиха, заглядывает в комнату сына, прикрывает тихонько дверь и часто крестилась. Ей пугает пустой и равнодушный взгляд сына, внушает тревогу.

Иной раз, не выдержав, она подкрадывается к нему сзади, заглядывает через плечо в ненавистную синюю тетрадку. А после настырно трясет за худое плечо, выступающее под пледом, сердито восклицая:

– Чего сидишь и молчишь, как сыч на болоте? Что задумал, говори. Ты у меня смотри, ничего себе не придумывай. Знаю я тебя, если за старое примешься, из дома, ведь, прогоню…Ты меня знаешь: я своему слову хозяйка. А ты мне клятву давал! Помнишь?

Пётр знает, что это пустые угрозы.

– И охота же вам, маменька, на пустом месте страх нагонять, – равнодушно произносит он и раздраженно дергает плечом, стряхивая чрезмерно заботливую материнскую руку.

Купчиха незаметно и суетливо крестит его. Присаживается рядом и, облокотившись на руку, вздыхает, грустно приговаривая:

– Вот, спасибо тебе, милушка моя. Утешил мое сердце, а то ведь, опять что-то растревожилась. Принести тебе, милушка мой, холодного клюквенного морса или грибков солёненьких? Поел бы чего-нибудь остренького, чтобы дурной дух вышибло. Глядишь, и полегчает твоей душеньке, бедненький, – она жалеет его. Тоскливо смотрит на его вытертую от лежания проплешину на затылке. Ей тяжко и больно видеть его, совсем молодого человека, в таком неприглядном виде. Сын кажется ей несчастным и беззащитным. И она готова пойти ради него на любую жертву, назначив себя виновной в первую очередь во всех его несчастьях. «Бедный сыночек, ох, горе-то какое….Как же так, а…»? – Думает она про себя и страдальчески морщит лоб.

Внезапно она замечает грязное пятно на сбившейся простыне на его диване, и тотчас отвлекается от своих душевных переживаний.

Она выходит за дверь и возвращается уже с ключницей Степанидой, которой строгим голосом велит перестлать постель. Матери кажется, что такими простыми и бесхитростными действиями, как перемена грязного белья на сыновней постели, или переодевание в чистую одежду, она наведёт порядок не только в его быту: но и в его неустроенной жизни.

И она продолжает суетливо хлопотать возле него, наводит порядок на его столе, вытирает пыль, прячет в комод лежащие на столе тетради и книги, и вызывает своими действиями в нем раздражение. Во время уборки она суетится, и допытывается о его планах, готовая исполнить их немедленно, только бы сын удержался от нарастающей тяги к выпивке. Уборка и разговор кончаются тем, что Петр в ярости выскакивает из-за стола и озлобленно кричит на мать, выгоняя её.

Купчиха уходит. Но выйдя из комнаты, она тотчас преображается и велит Лукьяновне, сбегать в погреб и принести молодому хозяину соленья позабористей и холодный брусничный морс. Из погреба приносятся также моченые яблоки, соленые рыжики и огурцы, хрен с помидорами, квашеная капуста с клюквой и кровяная колбаса. Возбуждающие и вышибающие дух, острые яства оставляются открытыми возле кровати, на которой с отсутствующим видом продолжает возлежать молодой хозяин.

Целыми днями Александра Васильевна, ключница или стряпуха на цыпочках шмыгают мимо дверей Петра по коридору и шепчутся, совещаясь между собой.

Вечером уже после ужина, когда хозяйка уходит к себе на покой. Ключница приходит на кухню к Аграфене и застает её, наклоненной над тазом с мыльной водой, занимаясь стиркой. Покружившись возле кухарки, Степанида не выдерживает и, оживленно блестя глазами, сплетничает:

– Как-сегодня-то наш молодой хозяин из своей матушки веревки-то плёл., – начинает она разговор и прибавляет, – уж, она, наша голубушка с сыночком и так, и этак, перед ним готова плясать, а этот ирод, ни в какую…. Верно говорят, сколько волка не корми, всё-то он в лес глядит…

– Заздравную в церкви ещё заказать, матушка. Истинно говорят, что наилучшего средства против пьянства и бесов не сыщешь, – поддакивает приятельнице со знанием дела Аграфена. Она разгибает спину и вытирает об передник свои намыленные руки.

– Ты погляди в буфете, не осталось обедешных-то ватрушек с творогом? Сегодня они больно вкусные, – живо интересуется ключница и заискивающе глядит на кухарку. Та понимающе усмехается и направляется к буфету.

– Сейчас погляжу. Может, и правда, остались…. А то ведь, и правда, чего зря-то сидеть. Сейчас чайку с тобой на ночь напьемся и спать. Подожди немножко, я поставлю – то самовар, – добродушно произносит она.


4

На следующий день Петру и самому уже надоедает лежать на диване, и он изволяет подняться. Тарелки возле изголовья подчищаются, и у матери на душе становится легче. Пётр теперь ходит по дому с выражением явной скуки и недовольством на лице. Александра Васильевна предпринимает попытки отвлечь его от гнетущих мыслей и алкогольной тяги. В комнате сына распахивают настежь окна, устраивается генеральная уборка, приходит старушка из ближайшей церкви и читает молебен за здравие, в дом приглашают попа, чтобы тот освятил стены.

Незаметно для Петра, в его питье по ложечке подмешиваются материнскими руками всевозможные настойки из народных средств, включающие зеленых клопов с малины, или растворенных в водке дождевых червей с мухоморами. К сожалению, предпринимаемые хитроумные действия не приводят к нужному результату. Проходит ещё некоторое время, и купчиха замечает, что сын Петруша становится особенно тих и задумчив. Теперь его раздражает шум, домочадцы и всё, что вокруг происходит. То он задумчиво и тягостно молчит, то вспылит и начинает кричать на мать или огрызается, когда та обращается к нему с ласковыми словами или вопросом.

Воздух в доме как будто сгущается, весь пропитываясь тревожным ожиданием чего-то нехорошего, и приближением знакомой развязки. Александра Васильевна и сама уже в душе невольно торопит её наступление, желая, чтобы всё поскорее прояснилось, и на этом закончилось. Движимая болезненным инстинктом она больше уже не оставляет сына одного: тихо сидит в его комнатке где-нибудь в уголке, вяжет, или же суетится около него, донимая пустыми разговорами и чрезмерной заботой:

– Не надо ли чего подать или принести, милушка мой? – тревожно вопрошает она и почти не дышит в ожидании ответа.

Но Пётр отрицательно качает головой. По его бледному и брезгливому лицу пробегает судорога, сухие красные губы недовольно кривятся. У купчихи, как в пропасть ухает сердце. Она понимает, беда вновь пришла на порог, и сына снова грызет «адский червяк», ему на всё глядеть тошно и противно.

– Может, чего-то болит, а ты и утаиваешь? А то ведь, молчишь, – бормочет купчиха и подскакивает к нему, дотрагивается до трясущейся сыновней руки.

– Оставьте меня в покое! – Нервно и капризно выкрикивает Петр. Душа его страдает, найти бы стаканчик с водочкой, и он неотвязно думает только о том, как горючая жидкость побежит по горлу, потом по истосковавшимся сосудам, венам, распрямляя их, наполняя энергией…. Жаждущий алкоголя червяк внутри его тела мучительно злобно корчится.

Пётр с тоской смотрит в окно, за которым для него маячит желанная свобода.

– Да, разве же я пристаю к тебе, голубчик мой? – тихо и виновато переспрашивает Александра Васильевна, пожимая плечами. Она делает вид, что не понимает, о чём он толкует и отходит. Петр Кузьмич подскакивает. Остановившись перед матерью, он брызжет слюной и зло выкрикивает, что ему всё опостылело и лучше голову в петлю сунуть….

– А ты, что девка красная? Ишь, как! Опостылело ему! – мгновенно меняется тон у матери. Она распрямляется и гневно смотрит на него. Разговаривает строго, сухо и спокойно, как будто старается утихомирить и пригвоздить его бунт.

– Чего это на тебя вдруг нашло? – В душе купчихи кипят ярость, отчаяние.

– Да, от вас в петлю хоть залезай. До того вы мне надоели со своей заботой. Да, вы меня из дома выживаете! Я давно это понял. Вам спокойно жить хочется. Да живите. Только оставьте в покое. Дождетесь, уеду в Воронеж жить к вашей сестре и там навсегда и останусь…. Или к Ивану в деревню перееду, и буду жить в старом доме. Только бы вас не видеть! – остервенело выкрикивает он. Лицо Петра сделалось красным, от натужного крика. Он останавливается и начинает разрывающее кашлять, с ненавистью глядя на мать.

– Вон, как тебя бесы-то крутят, ишь, как, они тебя бедного-то корежат, за собой в ад тянут, – назидательно заключает та и прибавляет:

– В Воронеж хочешь поехать, поезжай. Держать за портки не буду. А только в деревню ни в жизнь не пущу. Нечего тебе там делать: Иван с семьей живёт.

– Так он там только летом живет. А сейчас, зима. Да, и дом дедов не ему принадлежит. Вы на него наследство никому не отписывали. Захочу и поеду, никто меня не остановит. Я право имею.

– И думать не смей, – отрезает купчих. Лицо её каменеет, – хочешь, чтобы я с Иваном из-за тебя перессорилась, и чтобы он тебя возненавидел? Ну, так и дурак ты после этого. Нечего тебе там делать. Жениться тебе надо, вот что я думаю, – говорит она и пристально смотрит на сына.

Тот сердито отмахивается.

– Бесы, всё бесы…, – повторяет купчиха убежденно и, подойдя ближе, крестит.

– Какие бесы! Да, вы сама – это бес! Как же вы все мне надоели! – истерично выкрикивает Пётр и, в бешенстве выбегает из комнаты, хлопая дверью так, что сыплется штукатурка.

Вечером того же дня Пётр возвращается домой навеселе. Купчиха встречает сына в передней и гневно отчитывает.

Пётр разворачивается и вновь выбегает за порог.

Обратно он возвращается домой уже через неделю, одетый в чужую грязную одежду, сильно пьяный. В сенях его уже никто не встречает. Бормоча и шатаясь, молодой купец проходит к себе и, не снимая сапог и верхней одежды, валится на кровать.

Ранним утром мать заходит к нему, раскрывает окна настежь и снова стыдит.

Петр приоткрывает осоловевшие и красные глаза и равнодушно выслушивает наставления. Весь день он отсыпается, а вечером снова исчезает.

Если же после своего возвращения он никуда не ходит, то обычно отлеживается дня два или три. Иногда в бессильной ярости начинает кидаться в стену какими-нибудь предметами.

В такие драматические моменты, Александра Васильевна, напряженно стоящая за его дверью, подслушивает, что происходит в комнате сына, – понимающе и встревожено переглядывается с Лукьяновной и вздрагивает. Она не заходит к нему, зная, что приход вызовет в нём новый приступ ярости и ненависти.

Улучив момент, когда тот выйдет, она идет за ним неотвязно. Вздыхает, и спрашивает, будто бы невзначай:

– На кого ж ты, милушка мой, так вчера осерчал, что стулья опрокидывал? Лукьяновна чуть самовар на себя не пролила…. Что у тебя случилось, сынок? Не таись перед матерью-то. Совет дам. Я ведь, в жизни все порядки знаю, столько лет уже прожила….

– Вы не поймете, – отмахивается Пётр.

– Это всё пьянки да гулянки виноваты. Говорю тебе, что это тебя пьяные бесы крутят. Почему ты меня не слушаешь? Всё безделье твое. Ты, бы, как старшие братья, в лавку в приказчики поступил. Хочешь, замолвлю словечко? – с надеждой спрашивает она.

Услышав про братьев, Пётр мрачнеет. Грубо отвечает и разворачиваясь, уходит, оставляя мать в ещё большей тревоге.

В другой раз она заводит с ним разговор про женитьбу:

– Ты бы тогда, что ли женился. Глядишь, и жизнь бы у тебя наладилась. Старшие братья-то вон, как хорошо живут. Тьфу, тьфу, – суеверно восклицает она и сплёвывает через плечо. После чего покаянно и с жаром крестится, глядя на икону в красном углу.

– А чего на них глядеть-то, – бурчит Пётр, – я не торговый человек, ум у меня по-другому устроен. Я стихи и поэмы умею сочинять. А братья мои только деньги считать умеют, и на счётах щелкать…, – напыщенно заявляет он.

– Ах, вот оно что! Стихи ты у нас сочиняешь, – скептически повторяла купчиха, – да, ты их уже столько насочинял, – что и не пересчитать! Говорю тебе, брось эту дурь. Пустым делом занимаешься, – со знанием дела уговаривает она.

– Не уговаривайте, не брошу. А будете настаивать, сниму себе квартиру и отделюсь от вас, – пугал маменьку Пётр.

Александра Васильевна вздрагивает. Ей не хочется отпускать слабохарактерного безвольного сына от себя, рассуждая про себя, что уж, лучше он будет у неё на виду, чем на улице, где его мигом погубит дурная кампания:

– Чего удумал! Да, разве же я тебя выгоняю? И слышать ничего об этом не хочу! Никуда от себя не отпущу! – всполошившись, машет она руками.

Порой, не дождавшись сына домой, она усаживается в коляску и отправляется на его поиски, объезжая известные ей злачные городские места. Найдя в каком-нибудь ресторане или трактире, она оплачивала за него счета и привозит домой обычно в полубесчувственном пьяном состоянии.

Не желая тревожить старших сыновей, до поры до времени ей удаётся скрывать от них свою беду. Она тихо надеется на бога, истово молится, ходит по дальним монастырям и церквям пешим ходом вместе с паломниками, однако избавлению сына от бесовского наваждения пьянства это не помогает.


5

Не ведала Александра Васильевна, что Петруша ее попал под дурное влияние преступников, промышлявших в Москве вымогательством, шантажом и воровством денег через поддельные векселя. Мошенники в первый же день знакомства с младшим Ухтомцевым, как только проведали, что тот родом из богатой купеческой семьи, к тому же имеет братьев-миллионеров, напоили и привезли его в одну из съемных квартир, где принялись играть с ним в карты на деньги.

С того дня так и повелось::: днем гулянки и пьянки, ночью – азартные игры. И чем чаще Петр гулял с привязавшейся к нему дурной кампанией, тем больше и сам понимал, что запутывается, отрезая себе возвращение к прежней жизни. А вскоре и таившаяся в его организме давняя наследственная тяга к алкоголю, подкрепляемая ежедневными возлияниями, дала о себе знать и быстро перешла в пагубную и болезненную страсть.

Осенью 1867 года матери удалось уговорить его поехать с Гаврилой Андреевичем в Воронеж к старшей сестре, в надежде, что тот, уехав из Москвы, отвлечётся от прилипчивых приятелей и от выпивки. Купчиха была бы уже и рада, если бы Пётр остался в Воронеже жить, но тот уже и сам не хотел….

Через два дня после приезда, Пётр тайком вытащил из кармана сюртука Гаврилы Андреевича, пока тот спал, наличные деньги и сбежал в Москву. Домой он не вернулся, а сразу же отправился к приятелю Жардецкому.

Поспешивший следом Гаврила Андреевич доложил купчихе о воровстве и исчезновении Петра.

– Как пить дать в Москве уже. Как сам думаешь? Больше негде. Эх, что же, ты… Как же так, – сетовала Александра Васильевна.

Стоявший перед ней Гаврила Андреевич только в смущении разводил руками и ворчал:

– Такая оказия вышла, голубушка. Сам не ожидал. Да, и кто мог подумать…Я ведь, его сидел в номере и ждал три дня. А, ну думаю, вдруг он домой воротится. Городничего просил искать.

– И что же?

– Не нашли нигде.

– Ну, ему, видать, возвращаться то не резон. И ко мне тоже не резон. Знает, что зажму его в кулаке, что и не пикнет. Теперь, пока все деньги не пропьет, не вернется. Ну, погоди, Петр…Дай только добраться до тебя, – возмущалась купчиха.

– А вы его, как он вернется, – заприте в кладовой. И держите на хлебе с водой, – предложил честнейший Гаврила Андреевич.

– Кабы, могла, давно бы уже заперла. Так его ж туда, в эту кладовку ещё надобно и заманить…, – с сожалением вздохнула купчиха.

Перед рождеством, нагулявшись на стороне, Петр воротился домой.

К тому времени Москву сковали лютые морозы, и он вынужденно сидел дома, очевидно, и сам, в очередной раз устав от своих приятелей.

Проходя мимо дверей его комнаты, Александра Васильевна теперь все чаще видела склоненную голову сына, что-то быстро записывающего в ненавистную ей ту самую «стихоплётную» синюю тетрадку. Но теперь она напротив, с облегчением вздыхала при взгляде на эту самую тетрадку, и незаметно суеверно сплевывала через плечо, трижды стучала по дереву, крестилась, а потом подкравшись к нему со спины, незаметно крестила непутевого сына. Бедная мать смирилась с стихоплетством, и теперь даже надеялась, что это «пустяковое» занятие отвадит Петрушу от пьяных загулов.

После масленицы она отправилась с Гаврилой Андреевичем по срочному семейному делу в Тулу. Там должно было состояться судебное заседание о разделе наследства её бездетного старшего брата.

Пока матери не было, Пётр отбил молотком замок на новом дубовом сейфе в её комнате, и вытащил оттуда все имеющиеся деньги и ценные бумаги: вексельных бланков на 14 тысяч рублей, процентных бумаг на 12 тысяч рублей, в числе которых 7 банковских билетов на предъявителя по 500 рублей каждый. А также 12 билетов внутреннего с выигрышем займа. Деньги в количестве семи тысяч рублей лежали перевязанными в двух пухлых пачках. С похищенными деньгами Пётр скрылся из дома в неизвестном направлении.

Когда Александра Васильевна вернулась из Тулы и обнаружила развороченный новый сейф и пропажу денег, её чуть не хватил удар. Купчиха не могла поверить, что сын так подло мог поступить. Сгоряча она обвинила в случившемся Лукьяновну, прогнав со двора. Однако, уже на следующий день, опомнилась и послала за Лукьяновной мальчика. Когда та пришла, купчиха призвала всех домочадцев к себе и провела собственное расследование. Она выслушала каждого из них по очереди, заглянула каждому в глаза, и убедилась, что своровал деньги сын Пётр.

И как только она это поняла, её как будто окатило ледяной водой. Сердце матери как будто закаменело. Обняв Лукьяновну, она попросила у той прощения. Затем, приказав всем работникам уйти, обессилено опустилась перед иконостасом на колени и отчаянно зарыдала. А когда поднялась с колен, твердо поклялась перед иконами, что с этого самого дня ноги Петра больше в доме её не будет….




Часть вторая



1

В тот 1868 год, уже в начале мая, выехав из шумной Москвы, Ухтомцевы были в своем доме в деревне Дуброво Владимирской губернии. Цвели черемухи и вишни. Над деревьями летали шмели, и пригревало солнце. И цветущий сад окружающий дом, стал похожий на рай.

За окнами этого рая, в Петербурге и Москве, в больших и малых городах прокатывались волны рабочих выступлений, которые заканчивались вооруженными столкновениями с полицией и тревожными заголовками в газетах. Неспокойно было и на бескрайних российских деревенских просторах.

Многие дворянские поместья тогда разорялись в силу экономических причин. Помещики, не сумевшие перевести хозяйство на новые капиталистические рельсы, пополняли ряды мелких чиновников. Бывшие дворяне закладывали и распродавали отцовские земли и поместья, уезжая в крупные города. Их поместья и земли скупали новые деловые и предприимчивые люди, поднявшиеся с низов из торговой среды, из купцов и бывших крестьян, обладавшие острым умом и хищнической цепкой хваткой. К которым принадлежал и бывший купец, а ныне фабрикант и миллионер Иван Кузьмич Ухтомцев.

Кое-где в губерниях крестьяне требовали справедливого дележа помещичьих земель и, хотя помещики и дельцы, скупавшие землю, вполне могли опираться на помощь земского начальства и старост крестьянских общин, все чаще для подавления разрозненных крестьянских выступлений, использовались жандармы.

Но все эти перипетии бушующего житейского моря сейчас были так далеки от цветущего сада и хутора Ухтомцева, что их хозяину не хотелось о них даже и думать.

Ухтомцевы в своем райском саду были отгорожены от всяческих внешних невзгод. На десятки верст от хозяйского дома простирались широкие и ровные поля, перемежающиеся густыми лесами. Вековые дубы, вросшие в землю крепкими корневищами, стройные сосны и кудрявые белоствольные березы создавали неповторимую картину. Леса тянулись вдоль всего побережья полноводной реки Клязьмы, огибая кудрявым полукружьем разбросанные вокруг многочисленные деревеньки, большие и малые. Из этих деревень к ним приходили наниматься на поденную работу крестьяне. В соседней деревне, на открытом взгорке возвышалась церковь, блистая на солнце золотыми куполами. И когда ее колокол призывно звонил, приглашая на службу, а ее задумчиво-радостный гул разносился далеко по окрестностям, то его отзвуки слышались и в доме Ухтомцевых.

Собственная ткацкая фабрика и кирпичный завод, небольшой поселок с рабочими придавали в глазах хозяев окружающему пейзажу особенную и суровую прелесть.

Добившись от мужа разрешения на переделку старого, но ещё прочного дедовского дома, Ольга Андреевна с азартом засучила рукава. Уж, так ей хотелось поскорей все переделать и облагородить: придать дому модный дворянский вид, который она уже давно задумала, разглядывая различные журналы.

Для строительства из Петербурга выписали дорогого архитектора, который привез с собой солидный толстый портфель, с торчащими из него свернутыми рулонами эскизов и чертежей. Ольга Андреевна основательно засела с архитектором за привезенные проекты. Тщательно изучила все и просмотрела. Но не все планы ей удалось осуществить, так как по поводу некоторых изменений снискала она непонимание и недоверие мужа. После горячих словесных баталий решили старый дедов дом не трогать, в память об основателе рода Арсении Ухтомцеве, и использовать его, как контору и флигель для дворовых. А чтобы не портил вида главного дома, решено было выстроить перед ним еще один новый дом на дворянский манер из белого кирпича, который обжигался на собственном кирпичном заводе.

Архитектор прожил в хозяйском доме две недели, пока решался грандиозный по замыслу проект, но и этого хватило с лихвой. Все время между супругами не прекращались жаркие дебаты, споры и обсуждения, в которые были вовлечены все, включая детей. И бедный архитектор чувствовал себя песчинкой, попавшей между молотом и наковальней, не решаясь встать ни на чью сторону.

Когда же обсуждение проекта завершилось, он с облегчением перекрестился на образа, схватил свой портфель и дал дёру из шумного имения, перед этим попросив радушных хозяев незамедлительно предоставить ему экипаж и, напрочь, отказавшись погостить ещё.

Но как, же отрадно было теперь хозяйке дома возвращаться в экипаже или пешком домой, особенно если встать на крутой взгорок напротив белеющего с дворянской пышностью хозяйского дома и радостно вглядеться в него. Эта картина наполняла сердце Ольги Андреевны счастьем и ощущением полноты бытия – этот дом: оплот её семьи и деяние её рук….

На хозяйском подворье, со всеми стоящими рядом с ним основательными и добротными хозяйственными постройками, сараями и амбарами заботливыми хозяевами был также разбит новый сад, в котором щедро росли вишни – шпанские и местные (муромские и вязниковские) – и большое количество яблонь разнообразнейших сортов, среди которых попадались анис и боровинка, пеструха и бель. Выращивали в саду сливу, красную и черную смородину. Плоды и ягоды рачительные хозяева не только сбывали на базар, но и отправляли в Ростов для водочных заводов. В Нижний Новгород на ярмарку в урожайный год тоже снаряжался обоз с приказчиком во главе. В хозяйстве всё привыкли делать сами. Из фруктов, овощей и ягод, выращенных в саду и на огородах, впрок заготавливались различные консервы, которые ближе к осени благополучно отправлялись на нескольких подводах вместе с солониной, вяленой рыбой, мясом, мукой домой, в Москву.

В заросшем старом парке в стороне от хозяйского дома, можно было встретить небольшие уютные беседки, обвитые диким виноградом и темно-зеленым плющом. Кусты белых роз, которым Ольга Андреевна намеренно предоставила свободу, образовывали густые заросли в укромных и темных уголках сада, а под растущими, вперемешку березами и елями, в укромных уголках, можно было отыскать грибы с коричневыми и влажными шляпками и огромное количество брусничных зарослей.

Центральные ворота парка и его тенистый покой важно охраняли пожелтевшие от времени суровые каменные львы на белых постаментах. Дети Ухтомцевых Наташа и Таня знали каждую щербинку и выемку на могучих лапах и головах своих каменных и любимых питомцев, ведь, кто, как не они могли оживить этих львов своим детским воображением в веселых играх и смелых мечтах.

В глубине парка, за кустами разросшейся акации, прятался таинственный пруд с темной стоячей водой, покрытый загадочной темно-зеленой ряской и тиной. Возле пруда на старенькой скамейке можно было уединиться ото всех с интересной книгой и помечтать о чем-нибудь удивительном.

И каждый раз Наташа, и Таня заново открывали для себя и этот таинственный пруд с зеленой тиной, и колючие елки, под ветками которых в темной густой глубине, могли водиться таинственные лесные создания….

Уже за оградой, огибающей парк, за территорией хозяйского подворья находился обрыв, спуститься к которому можно было по узкой тропке, идущей по высокому холму. В низине из-под земли пробивался родник, впадающий в извилистую и чистую речушку, возле которой жарким летним днем почти всегда резвились под ивами дворовые ребятишки. Сверкающая лента реки, с причаленными у берега лодками, огибала нетронутый рукой косаря, небольшой луг – рядом с родником. А за рекой виднелось золотистое пшеничное поле с цветущими между колосьями синими васильками, и простирающееся далеко – аж, до самого горизонта. А неподалеку, рукой подать – раскинулся лес.

Здесь, на даче в деревне двум дочерям Ухтомцева вольготно жилось и дышалось, вдали от пыльной летней Москвы. Для сестер не было чудесней момента, когда они вместе с родителями теплым майским днем въезжали на хозяйский хутор Дуброво.

А когда подъезжали к дому по широкой дороге с растущими с обеих её сторон высокими могучими вязами и полями, над которыми стаями носились веселые стрижи, то их радости и вовсе не было предела. С бьющимися в нетерпении сердцами въезжали сестры в распахнутые, настежь, широкие ворота, и здесь, за воротами… а за воротами можно было наконец-то, сбросить с ног надоевшие жесткие туфли и сколько угодно бегать вольными босыми ногами по мокрой зеленой траве, отворачиваясь от густых зарослей жгучей крапивы. Можно было, бросившись с размаху на теплую разогретую свежескошенную траву, лихо, перевернувшись на спину, смотреть в высокое чистое небо, с улыбкой угадывать и спорить, что изображает плывущее белое облако. А какими восхитительно-сладкими были эти пряные летние травки, которые можно было держать во рту, пока они не превратятся в зеленую кашицу и быстренько сплюнуть, пока мама и французская гувернантка m-l Bangui их не видят. На разогретом солнцем пригорке можно найти россыпи душистой и тающей во рту земляники. А как приятно холодили им руки зеленые, закрученные в красивые спиральки, стебли одуванчиков, из которых можно смастерить травяные куклы для игр.


2

По утрам, в деревне, Иван Кузьмич обычно вставал раньше всех. Он бодро умывался и садился в столовой завтракать. Во время завтрака Иван Кузьмич деловито просматривал «Губернские ведомости», которые доставлялись ему два раза в неделю посланным в город работником. Если же свежей газеты не оказывалось под рукой, то годился и прошлогодний засаленный номер, который фабрикант наобум вынимал из стопки старых газет, лежащих на пузатом дубовом буфете.

Сегодня еще до рассвета он прискакал от своего приятеля и купца Коровина Ильи Тимофеевича, у которого гостил неделю, успев вволю поохотиться. Охота вышла удачной, и на кухне стряпуха Глафира уже ощипывала пятнадцать штук бекасов.

Иван Кузьмич достал с буфета письмо из Москвы от материного приказчика Голованова, которое дожидалось его неделю, и начал читать. Прочитав, ненадолго задумался и отложил письмо в сторону, взяв в руки газету.

На этот раз газета ему досталась двухнедельной давности и, отхлебнув в очередной раз глоточек горячего чая, и откусив очередной кусок творожной ватрушки, он пробежался взглядом по ее заголовкам. Еще раз с удовольствием отметил возникшее в его душе, приятное чувство прочности и незыблемости своих позиций в мире капитала.

Сегодняшний день, как и все остальные его дни в деревне, начинался хорошо и спокойно. В контору на фабрику он не намеревался сегодня ехать. Упаси, Бог! Итак, весь день там вчера пропадал! А сегодня можно заняться хозяйством и сельскими работами.

Напившись чая, и доев ватрушку, дочитавши до конца свою любимую газету, Иван Кузьмич легонько вздохнул, пружинисто встал и с удовольствием потянулся. А, вспомнив старинную русскую поговорку, что «весенний день и год кормит», пошел к себе в кабинет переодеваться.

Погожий майский день только вступал в права. Ночью отгремела первая весенняя гроза, сопровождаемая оглушительными раскатами грома и частыми молниями, но к рассвету распогодилось. Небо очистилось от хмурых и рваных облаков, и теперь только сырая и расползающаяся под сапогами земля, да грязные лужи, заполнившие все земляные ямки и рытвинки, напоминали о ночной сильной грозе. Утренний воздух, который всей грудью вдыхал идущий сейчас по двору Иван, был наполнен той крепкой и влажной молодящей свежестью, которая бывает только после дождя. На востоке в бескрайних небесах уже занималась вешняя зорька, разливаясь по краю горизонта нежно-розовым молочным заревом.

Ухтомцев быстро прошел по дорожке, выложенной из красного кирпича и очутился на большом хозяйском подворье, затем миновал высокие и распахнутые настежь сенные и дровяные амбары, птичники, возле которых уже копошились работницы, завернул за угол старого дедова флигеля и очутился возле летней кухни. Выхватил оценивающим взглядом рослые фруктовые деревья в саду, миновал парк и вышел к воротам. И вскоре оказался перед избой, приспособленной под приказ чью контору. Толпа крестьян, стоявшая возле конторы, как по команде, почтительно скинула свои шапки и картузы и поклонилась проходившему мимо хозяину. Мельком им кивнув, Ухтомцев подошел к конюшне.

Его уже ждали. Две запряженные лошади, удерживаемые с одной стороны крепкой рукой конюха, а с другой – рукой управляющего, медлительно переминались с ноги на ногу, всхрапывали и косились на людей. Управляющий Михаил Яковлевич Бармасов и конюх стояли между лошадьми и о чем-то громко спорили.

Завидев хозяина, управляющий прекратил разговор и стащил с головы картуз с лакированным козырьком, потом придержал полы распахнувшегося овчинного тулупа и почтительно поклонился. Столь же почтительно поздоровался и конюх Еремей.

Управляющий Михаил Яковлевич был высокого роста, плечистый, как и хозяин, и на лице носил аккуратно стриженую бородку. Синие выцветшие глаза его, с хитрым прищуром, заблестели на хозяина из-за широких и светлых бровей:

– С добрым вас утречком, Иван Кузьмич! Погодка какая сегодня будет славная! Аккурат, к урожаю. Эх! – с умильной улыбкой проговорил управляющий, перекрестился и крякнул, кивнув на синеющие небеса. Бармасов помял картуз в руках, сделал деловитое лицо и со значительным видом, хлопнув картузом об колено, спросил:

– Куда прикажете трогаться, Иван Кузьмич?

– Сначала – на Любавиху, а дальше посмотрим.

Ухтомцев бросил взгляд на конюха, крепкого бородатого мужика, который натягивал подпругу, и поторопил:

– Не медли, Еремей, – затем посмотрел на небо, пытаясь определить погоду на день.

Конюх поспешил подвести, держа под уздцы, запряженную и сытую лошадь, которая глядела на хозяина выпуклыми блестящими глазами и громко фыркала.

Ухтомцев, в ответ по-отечески похлопал ее по теплому шелковистому боку и вставил ногу в стремя. Вскочив в седло и решительно натянув поводья, он тотчас почувствовал знакомую волнующую дрожь, которая возникала в его душе всякий раз, в ожидании вольной, а главное, быстрой езды по широкому полю.


3

Бог, ты мой! До чего же было славно опять очутиться в седле! Ощутить в ушах свистящий свежий ветер, когда в распахнутую грудь, что было силы, бьётся, норовя выбить из седла, и трепещет звенящий весенний воздух, еще таящий в себе отголоски ушедшей холодной зимы.

В Ивановой груди то больно вырастала, то сладко замирала душа. Ему хотелось, как могучему великану-мальчишке привстать в седле и закричать вдаль в синие просторы, что было силы: «Эге – гей!». Чтобы громкое раскатистое эхо откатилось вдаль по безбрежному полю и отозвалось в лесу.

До чего любил Иван Ухтомцев быструю и лихую езду в широком поле, наперегонки с вольным ветром. Когда густые высокие травы, достающие ему до пояса, будто безбрежное море волнуются под копытами его резвой лошади, мчащейся к горизонту. Но еще более, всем сердцем, любил он зимнюю охоту на лисицу. Держал специально для этого, лучших охотничьих собак и начищенные ружья. Как упоительно, как хорошо, когда ловко и уверенно, по-хозяйски, сидишь в седле, и охотничьи собаки стремятся вперед, обгоняя лошадь, превращаясь в слух и трепет, как напряженная музыкальная струна. Тогда пьянящая полнота окружающей жизни с неистовой силой охватывала всю Иванову душу и проникала во все ее уголки, и он сладко забывался в пылу по-первобытному яростного охотничьего гона….

Для езды в поле Ухтомцев надел свою любимую «сибирку», черный длиннополый сюртук из теплого сукна. Синие суконные шаровары заправил в щегольские сапоги с высокими голенищами. На голове вызывающе красовалась сдвинутая набекрень, черная фуражка.

Ивану Кузьмичу Ухтомцеву было около сорока лет. Правильные и мужественные черты волевого лица подчеркивались ровной линией коротко стриженых усов и аккуратной бородки, обрамлявшей жесткий решительный подбородок. Когда-то черные смоляные волосы теперь кое-где поблескивали сединой и придавали лицу фабриканта очертание суровой, но приятной зрелости. Темно-серые глаза смотрели цепко и внимательно. Если хозяин глаз был сердит, то взгляд его становился пронзительным, стальным. А когда Ухтомцев улыбался – то и глаза его улыбались, и лицо уже не было строгим и сосредоточенным. Дочкам фабриканта – Наташе и Тане – нравилось наблюдать, как почти неуловимо, серьезные отцовские глаза наполняются радостью, и вокруг них стремительно собираются по-солнечному добрые лучики морщинок.

Владимирская земля всегда была малородной. Однако если на ней по-хозяйски трудились толковые крестьянские руки, то и эта неприветливая земля могла откликнуться на человеческую заботу и стать ласковой и щедрой на всходы, родить своим хозяевам хороший урожай. Но год на год все равно не был похож. Иной год и вовсе, для сельских жителей, можно было назвать плохим, почти полуголодным.

Сегодня Ухтомцев намеревался сделать основательный объезд своих полей и посмотреть, что уже сделано, как вспахано, где уже бороновали и как сеют. И утренний объезд оказался приятным для глаз фабриканта.

Вместе с управляющим они проехали несколько верст и успели объехать все дальние пашни. И вот теперь, с удовлетворением, возвращались обратно, вдоль темной кромки густого, по-весеннему гудящего и стремительно оживающего леса. Здесь тоже было его поле, засеянное рожью, подальше – поле с ячменем.

Все было уже сделано. И сделано хорошо. Во всем, чувствовались умные и надежные руки Бармасова. И оттого, что он увидел, Иван Кузьмич пришел в приятное расположение духа. За полезным для обоих разговором о ведении посевных работ, мужчины, неспешно поворотили лошадей ближе к полю.

Вспаханная земля пахла теплом и влагой. Когда Иван Кузьмич смотрел на парную, лоснящуюся, жирную и вздыбившуюся землю, жадно призывающую к себе человека, сердце его полнилось радостью. Оттого что это его поля так аккуратно возделаны и уже почти все засеяны яровой пшеницей – заранее, еще до того, как начали цвести черемухи вокруг. Оттого что это на его полях совсем скоро пробьются нежные зеленые ростки, которые быстро взойдут и дадут новый хороший урожай.

Вокруг ехавших людей, царила та самая буйная майская пора, когда на всех деревьях и кустах уже давно выглядывали наружу по-детски любопытные, влажные и терпкие зеленые листочки. На склоненных и легко качавшихся ветках берез, распустивших свои девичьи косы, вместе с молодыми листьями уже появились длинные желтоватые сережки. Свежая ярко-зеленая листва и трава неудержимо заполняли собой недавно оголенное в холодном зимнем сне окружающее пространство. Луговые травы и первые весенние цветы тянулись ввысь к синему небу и солнцу, в очередной раз, поражая человеческий глаз своей извечной и мощной жизненной силой. И вся земля, как-то вдруг и сразу оказалась покрыта сплошным ковром новой зелененькой травки, сквозь которую то там, то здесь виднелись многочисленные родинки-островки желтеющих одуванчиков и мать-и-мачехи. Здесь же, вдоль лесной кромки, также цвели черемухи. И ветер щедро разносил и раздаривал вокруг ее дурманящий и пряный запах.

Копыта лошадей утопали в сырой коричнево-рыжей вспаханной земле. Ехать было тяжело. Поэтому, всадники вновь выправили лошадей в сторону густого леса, который темно-зеленым ожерельем огибал свежевспаханное поле. Здесь, рядом с лесом, земля все же была тверже, неподатливей и упрямей.

По дороге Бармасов сдержанно, но красноречиво докладывал хозяину о том, сколько десятин земли уже засеяли яровой пшеницей, и сколько мешков из амбаров они уже выбрали. Вскоре надо было опять бороновать. Гречиху и ячмень, они решили в этом году сеять меньше, по причине их неурожая в прошлом году.

– Под картофель надобно бы еще вспахать пятьдесят десятин. А через день, другой – можно и сажать. Как думаешь, успеем управиться? – спросил у него Ухтомцев, приподымаясь в седле и вглядываясь вперед.

– Успеем, отчего не успеть, – бодро отрапортовал Михаил Яковлевич и услужливо переспросил:

– Поедем на заимку, Иван Кузьмич?

– Завтра. Сегодня дел хватит. Скажи, Михаил, сколько на заимке осталось бочек с дегтем? В августе я собираюсь с Егоровым на макарьиху. Если что нужно для хозяйства купить, принеси мне потребную ведомость. Чтобы не было, как в прошлом году: кинулись скотину от гнуса помазать, – а нечем. Твоя, ведь, была оплошность.

– Моя, я вины с себя не снимаю. Да, вы не извольте беспокоиться, Иван Кузьмич. В этот год уж я постараюсь: с внимания ничего не выпущу, за всем прослежу. Истину говорю, – ответил Бармасов и истово перекрестился. – Завтра же пересчитаю бочки, и доложу, – он замолчал для пущей важности, потом так вздохнул, будто гору сдвинул:

– У меня, в вашем хозяйстве все учтено. Но я все равно все снова проверю, как вы велите. И отдам вам потребную ведомость. А вы уж, тогда, сделайте милость, все и купите. Лады? – заискивающе поглядел он на хозяина.

– Ну, добро, коли ты все давно учел. Но все же пересчитай и принеси мне еще бумажку для моей бухгалтерии, – согласился Ухтомцев и поставил на память зарубку, что Бармасов перед отъездом должен подать ему ведомость необходимых закупок для хозяйства. Но ему обязательно надо все проверить за ним.

– А, что Михаил Яковлевич, прижился твой сын на заимке? – спросил Ухтомцев про младшего сына Бармасова, поступившего прошлой зимой на работу на скотный двор.

– Прижился, а как же! Он у меня парень работящий. Исправно работает, горькую не пьет. Опять же, находится под отцовским приглядом. Ежели, что надо, так я ему и сам подсоблю и прослежу, чтобы все было точно исполнено. Так что, не извольте беспокоиться! Да, и места на дальней, сами знаете какие? Травные и кормильные для любой скотины – хорошие. Поди, плохо? Знай – лежи себе на солнышке и стереги скотину! – одобрил сыновнее место работы Бармасов.

– Пускай работает. Хозяйский харч и спать – есть где. Да, еще и деньги получит, за то, что смотрит на облака…, – в шутку сказал Ухтомцев и улыбнулся, искоса поглядев на своего управляющего. – Заплачу за работу, как договорились. За трудодни и за новых телят, к Покрову! Сам посчитаешь ему количество трудодней и скажешь. Но, смотри, не соври. Не люблю этого. Ведь, могу и проверить. А ежели, телочки хорошие, то и денег побольше получит. По рукам, Михаил Яковлевич?

– Премного благодарствую! Я всегда согласен на хорошее предложение, – обрадовано отозвался тот. «Чего зря хозяину прекословить? Любой хозяйской подачке радоваться надо, а не нос от нее воротить. Еще спасибо, что хозяин расщедрился, да сынка-балбеса, на работу пристроил. А то, ведь, мог, кого и из пришлых нанять. Много их тут по осени околачивалось, в поисках работы,» – между тем рассуждал про себя Михаил Яковлевич.

Работа на скотной заимке и впрямь, была несложная. Нужно было только аккуратно и прибыльно пасти коров и овец, следить, чтобы они не болели, хорошо доились и нагуливали свои круглые бока.

В пяти верстах от хозяйского дома, в месте, отдаленном от человеческого жилья у фабриканта была своя скотная заимка. Где скотники держали табун лошадей в 20 голов. Было там также 15 голов породистых коров и примерно столько же и овец. Все они тоже попадали теперь под присмотр сына Бармасова Якима. А вот свиньи, козы, четыре дойные коровы и куры – так те держались на главном хозяйском поддворье, в теплом хлеву.

Скотины в хозяйстве водилось вполне достаточно, чтобы кормить не только собственную семью и родню круглый год, но и продавать излишки молока и мяса на ярмарках в Москве и во Владимире. И это тоже было заботой Бармасова и двух приказчиков из местных, нанятых для подмоги. Те проживали в соседней деревне и приезжали в хозяйский дом, с оказией или по делам, следуя с обозами с ткацкой фабрики на Москву и обратно. У приказчиков водились собственные избы с крестьянским крепким хозяйством и большими семьями. Это были обремененные земельными наделами крестьяне, которые на время отсутствия управляющего и по его приказу обязаны были преимущественно поздней осенью и зимой заезжать в хозяйский дом и приглядывать за оставленным без присмотра подворьем.


4

Впереди всадников на середине поля тащились три мужика. Каждый шел по своей полосе за тяжелым двухколесным деревянным плугом-сеялкой, впряженными в пару быков, третий шел без плуга, рядом по ровно вспаханной борозде. Держал перед собой сито и, уверенным размашистым движением, разбрасывал вокруг себя зерно. Мешки с зерном, приготовленным для посева, лежали возле распряженной телеги, с края поля. Рядом с телегами наваленными как попало лежали деревянные бороны.

Ухтомцев попридержал лошадь. Глянул на деревянные бороны, потом бросил пытливый взгляд на Бармасова.

– А что же сеялок две? – спросил он, – остальные что ж?

– Да, людей – то все равно не хватает, Иван Кузьмич!

– Ясно, – Ухтомцев привстал на стременах, поглядел вперед на мужиков. Понаблюдал за тем, как те работают, отвернулся в сторону и раздраженно сплюнул:

– Да, идут, будто мухи ползают! Не по душе, видать, работа? Сколько ты им обещал?

Бармасов почувствовал, что разговор принимает неприятный оборот.

– Все, как вы велели! По три рубля за десятину, – отрапортовал Бармасов.

– Вот и то. Сразу видно, наемные люди! Не свои. Идут, как через силу ползут! Успеем ли бороновать с такими работничками? Уж и сроки поджимают? Что будем делать? – огорченно спросил Ухтомцев управляющего, – а? Михаил Яковлевич? – чеканисто, с нажимом повторил он вопрос.

Тот тоже придерживал лошадь, но старался держаться позади хозяина. Так они и стояли, гарцуя на месте, и издали, наблюдая за работающими крестьянами.

– А ничего не будем, Иван Кузьмич. Успеют в срок. И посеем мы вовремя, даст Бог. Так что не сомневайтесь! То ж моя печаль и забота. А вы, барин, не сомневайтесь. Пока эти посеют, другие в Березниках управятся. Так я тех сюда и перегоню. Так потихоньку все и сделаем. Не извольте беспокоиться, Иван Кузьмич! И время у нас еще есть, успеем.

– Ну, смотри. Тебе, конечно видней! Как людей в работе расставлять и подгонять! – однако фабрикант поглядел на Бармасова таким взглядом, будто сомневался в его организаторских способностях.

– Ты, еще вот что мне расскажи. Вчера ты мне про бороны толковал? Вроде, прутья поломаны и не привязанные? Не эти? – фабрикант недовольно ткнул пальцем на деревянные бороны, сиротливо лежащие возле телеги. – Да, Михаил Яковлевич! Надо было тебе еще в прошлый год сеялок в запас закупить или заказать кузнецу. Я ведь тебе велел, и с обозом московским мог бы выслать.

При этих словах Бармасов виновато опустил голову вниз.

– Ну, что молчишь, Михаил Яковлевич? Сказать, поди нечего? – голос Ухтомцева наполнился иронией, он раздраженно нахмурился, еще раз кивнул на лежащие бороны. Бармасов виновато молчал. Ответить и впрямь было нечего.

Нахмурившись, фабрикант смотрел то на Бармасова, то на пахарей. Но Михаил Яковлевич по-прежнему избегал на него смотреть и отводил глаза в сторону, сознавая правоту барина.

– А что в сарае лежит? – голос хозяина зазвенел от гнева. – Говорили недавно. И что?

В ответ Бармасов только вздохнул. И опять промолчал, понурившись еще более.

– Эх…, – укоризненно выдохнул Иван Кузьмич, – ты ведь и сам, поди, все знаешь? Ведь не дурак же ты, Михаил Яковлевич? Только, что-то в иной раз я тебя вроде и не пойму никак! То ли ты шутишь ты, то ли притворяешься. Знаешь ведь, что чинить инструмент надо загодя, до пасхи! А срок пришел – так ты и в ус не дуешь! – фабрикант рассерженно выдохнул, понимая, что сотрясает воздух пустыми словами.

Он знал, что Бармасов, хоть, и слушает его внимательно и во всем, вроде как соглашается, но подчиняясь какому-то своему внутреннему крестьянскому смыслу, многие хозяйские указания переиначивает. Выполняет не так, как хотелось Ухтомцеву. Что-то добавляет в поручения, а что – то не делает вовсе, руководствуясь собственными мужицкими представлениями о ведении хозяйства. Сейчас же, особенно были причины ругать «нерасторопного» управляющего.

Неделю назад Ухтомцев в первый раз заглянул в плотницкую в полной уверенности, что в его хозяйстве все к севу уже готово, и идет как должно. Однако, неожиданно для себя, обнаружил погнутый и сломанный инструмент, сваленный в кучу и требующий срочного ремонта, а кое-где и замены! Фабрикант тут же вызвал к себе Бармасова и велел, чтобы тот принял меры.

Вчера под вечер Иван Кузьмич опять заглянул в плотницкую и увидел перед собой все ту же неприглядную картину: не разобранный инструмент все также сиротливо лежал в углу сарая, являя своим видом хозяину немой укор. А это был уже совсем перебор со стороны Бармасова – не исполнять поручения хозяина.

– Я тебе в феврале с приказчиком письмо передал? И просил сообщить, что еще надобно привезти в хозяйство к посевной? И про сеялки написал, чтобы ты позаботился. А ты мне тогда и не ответил. Привозил тебе Савельич мое письмо или нет? – прозвенел металлической нотой хозяйский голос.

– А-то, как же не привозил, Иван Кузьмич! Привозил-с. Но вы, уж, меня извиняйте, сделайте милость! Каюсь, припозднились мы нынче с инструментом-то! – стал оправдываться Бармасов, – ох, беда! То одно дело полезет, то другое вылезет. Еще плотник энтот! Дери его, почем, зря за ногу! По селу ходит, заказы под себя делает. Сами знаете, как у нас на селе бывает. То один хозяин позовет, то другой.

– Ну, знаю. Мне что с того? Для меня и постараться можно! Сам-то ты у кого служишь? У меня! Ты хоть и волостной староста, а только наперед о моей, хозяйской выгоде должен заботиться.

Заметив, что Бармасов открыл, было, рот, чтобы объясниться, строго осек:

– Даже рта передо мной не моги разевать, чтобы оправдаться! Слушать не стану! Говори по делу! – велел грозно. Брови хозяина нахмурились, взгляд стал тяжелым. Он посмотрел на упрямого управляющего в упор.

– А плотник сегодня уже их чинит! – радостно воскликнул Бармасов в ответ, стараясь не встречаться взглядом с тяжелым хозяйским взором, – сам проверял! Вот, ей, богу! Не вру! Ремонтирует, дери его за ногу! – при этих словах он богобоязненно перекрестился и поднял глаза кверху, – я к нему еще с утречка как забежал, так все и проверил! И пригрозил шельмецу строго-настрого, что ежели, к завтрашнему дню не справит инструменту, то – все! Под расчет пойдет! На вылет! Так что не извольте сомневаться, Иван Кузьмич! Все будет в полном порядке! – для подтверждения своих слов, Бармасов, что было силы, стукнул себя кулаком в грудь. Преданными глазами посмотрел на хозяина:

– И насчет сеялок…Вы это уж, того! Не извольте серчать! Крест святой – не моя то вина! Это ведь такая в деле оказия получилась! Мы с этими сеялками могли за расходную смету выйти! А разве хозяйка наша, Ольга Андреевна не изволила вам доложиться, позвольте полюбопытствовать? – будто невзначай поинтересовался Бармасов и блеснул на фабриканта невинным голубым глазом.

Ухтомцев отрицательно покачал головой.

– Надо же, какая незадача! Вишь, как все повернулось. Так ведь, хозяйка наша, дай бог ей доброго здоровья! Еще прошлой осенью, ну, никакого спуску нам с Гришаней не давала! И смету вашу, после вашего отбытия в Москву, она как в ручки взяла, так вдоль и поперек просмотрела и все в ней почиркала – это не брать, то не покупать! А вы что ж, не знали об этом? Эх. Видать, не доложилась вам хозяйка-то, – в сердцах пожаловался Бармасов на решительность хозяйки. И опять искоса бросил хитрый взгляд на хозяина.

Иван Кузьмич вздохнул, но промолчал. Лицо его казалось непроницаемым.

– Она мне на ярмарке строго-настрого не велела ничего, сверх списка покупать! – голос Бармасова почему-то показался Ухтомцеву тоненьким и обиженным. Он поморщился на этот голос и демонстративно отвернулся в сторону.

– И даже плуги из сметы велела вычеркнуть! Крест святой! Упаси бог, говорит, ежели потратите! Хозяин, дескать, если увидит – враз вычтет из заработка. Как же можно было ослушаться? – обиженно пробормотал Бармасов и неловко поправил картуз. – Еще Ольга Андреевна сказывала, что на собственном заводе сеялки в скорости изготовят. И что она сама тот заказ передаст. И мы оттуда все получим по весне на хозяйство! – виновато оправдывался Бармасов, легонько шлепнул рукой по лошадиной гриве, отчего та вздрогнула.

– Понятно. Так это значит Ольга Андреевна во всем виноватая? И тратиться, дескать, она тоже не велела? А вы, стало быть, тут тоже не при чем? – нарочито медленно протянул Ухтомцев, – ну, тогда это да! Тогда я понимаю. У нашей Ольги Андреевны это просто – не велеть! Женский догляд – он того, на хозяйстве, конечно, всегда нужен! Куда же от него на хозяйстве – то скрыться? Да, и про завод она, конечно, все загодя лучше меня знает! Будто не я завод строю, а она в моих цехах командует, и инструмент на станке делает? – Ухтомцев сказал это, глядя куда-то вдаль за горизонт. Но гляделтак выразительно, что Бармасов даже замер.

– А скажи-ка мне вот что, братец! Не напомнишь ли ты мне, кто у нас на хозяйстве первый и главный хозяин? Я что-то и сам тут запутался. Да и ты, Михаил Яковлевич видать, так сильно испугался под хозяйкиным глазом, что позабыл об этом! Говори – кому наперед обязан подчиняться? – сердито спросил фабрикант.

– Вам! Истинно вам. Да, только, я что? Я ничего! Что прикажете мне делать? – растерянно развел руками в ответ управляющий.

– Как чего? А ты сейчас, поди, и вставай рядом с мужиками! И борони землю, хоть, руками, раз инструмент не хватает!

Бармасов согласно и часто кивал, понимая, что возразить нечего. Ухтомцев же, недовольный собой, размышлял о словах Бармасова, улавливая его хитрость: «Как же это понимать? В Москве – собственные металлические и кузнечные мастерские, как раз по изготовлению железного инструмента! Продаем инструмент в трех окрестных губерниях. А сами? Как в той поговорке про сапожника, который вечно сидит без сапог? Э, нет! Увольте! Не будет так впредь! Вот возьму, и рассчитаю этого хитреца! Ишь, как сейчас передо мной выкручивается! Ольгу приплел зачем-то, а у самого, где голова должна быть?»

– Эх, Михаил Яковлевич! Попадешь ты у меня под раздачу! – многозначительно и с нажимом промолвил Ухтомцев, – возьму и рассчитаю тебя по осени. Так сразу вспомнишь про свои обязанности.

– Уже вспомнил, – обреченно вздохнул Бармасов.

Они оба замолчали. Один – обиженный. Другой – справляясь с раздражением и негодованием, вызванными этим разговором.

– Впредь, завсегда докладывай мне обо всех хозяйкиных решениях! – назидательно заключил фабрикант. Конечно, рассчитывать он своего управляющего не станет. И управляющий хорошо это знал. Где еще в округе найдешь такого, как он, да еще на время сева или уборки урожая? Но правила игры требовали показывать хозяину смирение, и Бармасов совсем уж, виновато и сокрушенно качал головой, соглашаясь с принятым хозяйским решением и подтверждая все сказанное барином. Это вековое подчинение «родному» барину сидело в крестьянском сословии глубоко и прочно. И не имело никакого значения для русского крестьянина, пусть даже и хозяйственного человека, а Бармасов вышел из этой обширной крестьянской массы, что крепостное право уже отменено, и он является вольнонаемным работником. Во всем, а в особенности в сельских работах должен быть виден ясный и привычный смысл и заложенный предками вековой порядок: есть хозяин и барин, а есть работник. Дальше мужчины ехали, молча, задумавшись каждый о своем.

Хотя, крепостное право было уже почти десять лет как отменено, и Михаил Яковлевич, имея доверие и власть в общине, управляя ею, перед фабрикантом он оставался все тем же крестьянином. И в глубине души был согласен с таким устоявшимся положением вещей, когда на селе есть хозяин и работник, и второй должен подчиняться, не перечить и соблюдаться привычный порядок.

Михаил Яковлевич управлял большой волостью, состоящей из двух богатых сел и пяти деревень, разбросанных на шесть верст. Был он родом из крепостных и раньше принадлежал помещику Алексею Дмитриевичу Трубину, чье поместье располагалось на другом берегу реки от хозяйского хутора. Когда сосед разорился, Ухтомцев с выгодой для себя скупил у него землю и лес. А вместе с землей и лесом выкупил и прикрепленного к земельному наделу Бармасова с семьей.

Еще будучи крепостным, Бармасов с выгодой для себя приторговывал, скупая у сельских кустарей пряжу и холсты. И после реформы 1861 года он активно продолжил заниматься торговлей, и даже выезжал на ярмарку в Нижний Новгород. В 1865 году, сельское правление выдало ему свидетельство, что за «…крестьянином Михаилом Бармасовым не числится недоимок, и его семейство не состоит на очереди по отправлению рекрутской повинности, а, следовательно и нет препятствий к причислению его в купеческое сословие.»

Уверенно вскинув седую голову, Бармасов зыркнул в хозяина умным синим глазом из-под кустистых бровей и промолвил:

– Успеем, Иван Кузьмич. Не сомневайтесь, батюшка наш. Исполним до паров!

– Я не буду сомневаться, когда зерно в землю вовремя ляжет и взойдет, как положено, – отозвался Ухтомцев и укоризненно покачал головой – И еще, Михаил Яковлевич, впредь держи передо мной данное слово! Чтобы не напоминать об этом. По осени сам подойдешь ко мне – скажешь про инвентарь, за каждый плуг и сеялку. Прикинем с тобой, что из инструмента надо будет еще привезти из Москвы. Я сюда до будущей весны весь инструмент переправлю на подводах, вместе с Прокопием.

– Как скажете-с, так и сделаем-с, Иван Кузьмич, – согласно кивнул Бармасов, и оба, выговорившись, замолчали.

Все было сказано и решено. Бармасов успокоился. Хозяйская гроза прогремела в стороне, задев его чуть-чуть. На то он и хозяин, чтобы ругать работников, и выговаривать им, ежели что. Таков закон жизни. И он, Бармасов, был с этим полностью согласен. А, будь он сам сейчас на месте хозяина, то вел себя точно так же!

Между тем, лошади, не сдерживаемые руками своих седоков, не обращали внимания на человеческий разговор, брели не спеша дальше, по влажному чернеющему полю, где мужики уже вспахали и посеяли зерно. Теперь, здесь надо будет повторно проборонить.

Возле леса, с раннего утра было совсем тенисто, сыро и прохладно. Только под прямыми лучами майского солнца на ровном месте уже было жарко. А в тени деревьев, от земли еще тянуло легким холодом. Островки молоденькой травки, сквозь жухлые стебли прошлогодней травы, пробились через недавно мерзлую землю и теперь радовали глаз.

И при взгляде на вылезшую, где робко, а где и настырно, новую зелененькую травку вперемешку с желтыми и любопытными головками одуванчиков на открытых солнцу пригорках, ясное небо, у Ивана схлынуло с души, и вновь стало покойно и легко. Хорошо – то, как вокруг! И его управляющий, даст Бог, все успеет к сроку.

– Травы в этот год должно уродиться много, урожай будет хороший, – прервал молчание Бармасов.

Ухтомцев согласно кивнул. Он и сам, пока они ехали, давно это заприметил. А прикинув количество будущей скошенной травы для своего скота, пришел в еще более хорошее расположение духа.

Они подъехали близко к работающим мужикам. А те, заметив хозяина и старосту, перестали сеять, и пошли со своего места, где пахали, к ним на край. Двое мужиков шли с трудом, загребая на лапти тяжелые комья свежевспаханной земли. Третий, помоложе, который сеял, остался на месте. Он присел возле плуга, и, достав самокрутку, раскурил. Движения его были неспешные. Между тем, подошедшие мужики сняли свои шапки, низко в пояс, поклонились барину и управляющему.

– Бог в помощь, братушки, – бодро сказал Ухтомцев. Крестьяне понуро кивнули, молча, глядели в землю.

– Как справляетесь? Успеете в три дня одолеть? Проборонить бы еще разок? – и Ухтомцев бодро кивнул в сторону поля.

– Успеем, отчего ж не успеть, батюшка наш. Не извольте беспокоиться, барин хороший, – ответил крестьянин постарше и побойчей: глаза у него – бледно-голубые, будто выцветшие на солнце, лицо морщинистое, задубевшее от ветра. Натруженными руками он судорожно мял свою драную шапку:

– Это да, барин! Землю кормить надо! И нам управиться надо поскорей, – попытался он по-мужицки успокоить барина.

– А я вижу, что не больно-то вы и торопитесь? Вот водки вам поставлю, коли успеете! – пообещал ему Ухтомцев.

– Да не! – глянул мужик уже веселей, – это мы немножко, с устатку. Сейчас, отдохнем чуток и быстрей пойдем, – проявляя готовность услужить ласковому барину, отозвался тот.

– Вот и добро! Коли, быстро засеете, в накладе не останетесь, – пообещал Ухтомцев, прекрасно зная, что не добавит больше ни копейки. Итак, хорошо! Расспросив еще мужиков о том и осем и пообещав еще раз водки, если успеют засеять с в срок, Ухтомцев вместе с управляющим поворотили лошадей обратно.

Вернувшись к хозяйскому подворью, Иван Кузьмич соскочил с лошади и велел Бармасову принести ему вечером отчет по податям с задолжавших сел. Сам же, довольный тем, что все объехал и все увидел, с чувством исполненного долга, неспешно прошествовал дальше.

Возле птичника на подворье копошились в песке вышедшие погулять куры и утки. Воробьи тут как тут: шмыгали возле мисок, стремительно и весело взлетали, громко чирикая, стремятся поскорей стащить из-под зазевавшейся птицы хотя бы малое зернышко. Из раскрытых дверей хлева до слуха фабриканта донеслось сердитое мычание быков и коров, желающих тоже погреться на солнышке.

Ухтомцев миновал дедов дом и еще издали заприметил стоящую возле входа в хозяйский дом высокую и тощую фигуру француженки. Та прикрыв глаза, блаженно грелась на солнышке в своем облезлом заячьем тулупчике.

Лукаво усмехнувшись, Ухтомцев подкрался сзади и гаркнул француженке в ухо:

– Ты что, окопалась….?

От неожиданного окрика та испуганно ойкнула и схватилась за сердце. Рассерженно повернулась к хозяину и залопотала что-то непонятное по-французски.

– Ну, чего раскудахталась, глупая ты баба? Все равно ни черта не смыслю, что ты бормочешь. Надо же, как сыплет…, забористо…, – с добродушной ухмылкой сказал фабрикант и похлопал рассерженную m-l по плечу. После чего, резво и весело взбежал по ступенькам.

Дверь за ним уже захлопнулась, но вслед продолжали нестись обиженные вопли оскорблённой француженки.

«Ну, до чего забористая бабёнка, эта французская Маруся. А с виду и не скажешь…. Понять бы ещё, что она там лопочет…Сейчас к Ольге наверно, помчится…… Ну, и пускай. Шутка ли? – Пройти мимо такого знатного драного тулупа…. Ха-ха»! – подумал он про себя и беззлобно усмехнулся.

В душе-то Иван понимал, что поступил сейчас дурно. Однако же не видел в этом поступке вины и относился к нему легкомысленно. Когда ему приходилось и самому по молодости стоять за трговым прилавком и обслуживать покупателей, уже тогда любил он съехидничать или беззлобно подшутить над зазевавшимся сонным приказчиком, – тихонько подкрасться к нему и гаркнуть над ухом. Подобное шутовство не порицалось в торговой среде, а наоборот, приветствовалось, добавляя веселья и смеха в рутинную и тяжелую работу за прилавком. И хотя, подобное скоморошничание в глазах жены, вышедшей из дворянской среды, представлялось особенной дуростью, которую нужно изжить, Иван не прекращал подшучивать и скоморошничать при случае. И эта въевшаяся в него привычка была такой же особенностью его яркой и самобытной натуры.

Иван Кузьмич направился в спальню, где по его разумению должна была находиться его жена.


5

Ольга Андреевна стояла у залитого солнечным светом окна. Подняв руки, она скручивала свою русую косу на голове в какой-то немыслимо замысловатый и тугой узел и глядела через окно на двор.

От центральной усадьбы хозяйское подворье и находившиеся там постройки отделялись широкой дорожкой, мощенной красным кирпичом. Вдоль дорожки тянулись аккуратно постриженные кусты диких роз, которым в эту пору еще не пришел черед цвести. Они создавали подобие невысокой естественной изгороди. За кустами, на расстоянии нескольких аршин, возвышались аккуратные беленные известью задники сараев, навесов и амбаров – и тот самый старый купеческий дом, с которого когда-то всё и началось: освоение владимирской земли и строительство кирпичного завода.

Дедов дом именовался домочадцами флигелем. Он имел в себе множество комнат, подсобных мастерских и кладовых, которые использовались под разные хозяйственные нужды. На втором этаже флигеля располагались жилые комнаты для Бармасова и еще двух приказчиков, уезжавших отсюда с торговыми поручениями в Москву и обратно. Приказчики были местными жителями, и почти постоянно проводили время в дороге, во флигеле жили только, когда останавливались с дальней дороги. В нескольких верстах отсюда, в деревне они имели на своем попечении крестьянские дворы и многочисленные семейства.

Под старым флигелем находился вместительный подвал с холодными кладовыми комнатами, в которых хранились всевозможные съестные припасы.

В торце старого флигеля, через узкую каменную дорожку, упиравшуюся в невысокую ограду за ним, стоял еще один небольшой каменный флигель, который служил кухней. За этими зданиями, находились шумный птичий двор и любимая домочадцами баня. А еще поодаль, за этими зданиями и парком, разбитым полукруг дома, располагались конюшня, псарня и хлев, с живущей в нем немногочисленной скотиной. Также здесь находилась и контора управляющего. А сам большой скотный двор находился на дальней заимке, в нескольких верстах от главного подворья.

– Я вижу, ты уже встала. Как спалось, радость моя? – проговорил Иван Кузьмич, по-хозяйски любуясь, свежей прелестью своей жены.

Он подошел к ней и пощекотал ей пальцем по мягкой атласной шейке. От него пахло свежестью ясного утра и запахами весенних парных полей. Постояв около жены, он отошел и сел на зеленый, обитый бархатом диван. Сладко зевнул и вытянул на паркет свои длинные ноги в грязных сапогах, облепленных рыжей глиной.

– День-то сегодня, до чего хорош, благость и тишина! Весна… – проговорил он расслабленно, невольно любуясь очертаниями её женственной и статной фигуры.

Ольга стояла перед ним вся облитая лучами солнечного света, пронизывающего спальню, необыкновенно волнующая и красивая. Глаза ее загадочно блестели, нежные полные губы улыбались.

«Хороша! До чего же ты хороша, душа моя!» – улыбаясь, думал Иван и с удовольствием глядел на жену. Глаза его заблестели, а губы непроизвольно раздвинулись в хищной и плотоядной улыбке.

Всей душой чувствовал Иван пьянящую полноту и радость жизни, которая появлялась в его душе всякий раз, когда он по-хозяйски взглядывал на свою жену, или любовницу, как на принадлежащую ему собственность: или же окидывал взглядом вокруг себя пробуждающуюся к новой жизни сельскую природу.

Он точно знал, что в Москве, в торговой и шумной людской сутолоке никогда не испытает такого прекрасного, пьянящего и свободного чувства, какое испытывает только здесь, в деревне. И даже близость жены, детей, их семейное благополучие не сделает его таким счастливым, живи он все время в Москве. Там в его суетливой торговой жизни, за частоколом вылезающих на него из всех углов разных и важных дел, никогда не приходил он в состояние такой безмятежной и спокойной отрешенности, которая случалась с ним только здесь, в деревенском имении.

В Москве Иван почти никогда не замечал пробуждения природы. Лишь, иногда, стоя в церкви на службе, и после, слушая гулкие переливы колокольных звонниц, или же сидя в экипаже и направляясь куда-нибудь по своим срочным делам, он поднимал голову вверх, и неожиданно замечал, что над ним – ослепительно светит солнце, ярко синеет московское небо и величественно плывут вдали позолоченные церковные купола. Но это было другое солнце и другое небо. Не его, не Иваново.

Но здесь – в деревне для него, все было по – другому! По-другому, Ивановы глаза смотрели на окружающий мир. По – другому, свободно и вольно дышала грудь, и успокоено билось сердце. Другими, простыми и понятными мыслями наполнялась здесь, в деревне его душа и голова. Простыми и незыблемыми казались здесь многие жизненные истины, которые принято называть философскими.

У себя в деревне Ухтомцев особенно был хозяин. И только здесь появлялось у него в душе чувство особенно радостного удовлетворения, когда год выходил урожайный. Земля давала ему это чувство удовлетворения, земля воспитывала в нем чувство красоты: единение природы и человеческого труда более всего были близки Ивану.

Однако он не слишком задумывался над простым и естественным вопросом: почему же ему в деревне так легко дышится и вольнее, кажется? И почему, его сердце так и льнет к земле. Он просто наслаждался размеренной деревенской жизнью и дышал полной грудью. Никогда не сравнивая эти две составляющие своей жизни, в шумной сутолоке Москвы и в деревне, он продолжал просто жить в неутомимом и бесконечном круговороте своих коммерческих и торговых дел. Однако, он хорошо знал, что когда в его голове крутится назойливый рой цифр и деловых вопросов, то ему уже точно не до поэтики.

– Сегодня успели объехать все пашни и выгоны. Представляешь, видели зайца. Пострел убежал прямо в лес. Эх, жаль, Кудлатку не взял, а то погоняла бы, – с сожалением выдохнул Иван. Он был заядлым и страстным охотником, а Кудлатка – любимой гончей, которая неизменно сопровождала его на охоте.

Он потянулся к низенькому столику из красного дерева, схватил колокольчик и громко в него позвонил:

– Подай туфли, Гришка! Да, поживей! И прибери грязь с полу, пока не разнесли ее по всему дому, – велел он вбежавшему в комнату работнику и ткнул пальцем в пол, где насыпалась глина с его сапог, – потом опять обернулся к жене:

– Ну что, барышни наши встали? Ты утром мне начала рассказывать, да я торопился. Вроде, они нам вчера чуть чердак наш не обвалили, – расспрашивал Иван у жены, находясь в наилучшем расположении духа.

– Верно, – улыбнувшись, кивнула головой Ольга Андреевна, – взбрело же им вчера в голову, что надо влезть на чердак и покопаться там в сундуках! А сколько у них про то между собой разговоров велось. И ведь, поди ж ты, влезли. Пока я с делами на огородах-то управлялась, зашла потом в сени водицы испить, а они у меня над головой, как угорелые бегают. В сенях – пыль столбом, наверху – кошки носятся и благим матом орут. Потолок ходуном! Ну, что было делать? Взяла я, Иван, нашу с тобой заветную хворостину и полезла на горки. Ну, а там! Что твориться! Поглядел бы ты, как они гоняли среди соломы и хлебов бедных кошек и чердачных мышей. Вот была б тебе веселая потеха! – улыбаясь и морщась, покачала Ольга Андреевна головой, прижимая как старушка, ладонь к щеке.

– И ты, что же, за ними сама на чердак и полезла? А что же ты, душа моя, не кликнула Дуню или француженку? Видать тебе, душенька, самой захотелось ревизию провести в своих чердачных закромах? Признайся, радость моя, – с ласковой иронией усмехнулся Иван Кузьмич, мысленно нарисовав картину, как его взрослая и деловитая жена, охающая и умиляющаяся при виде старинных безделушек и нарядов, стоит, подперев руки в бока посреди чердака.

– Вот еще! Устала, ведь, я с огородов-то, – задорно отозвалась Ольга Андреевна в ответ и встряхнула головой, вставляя в волосы шпильки.

Между тем, Иван сел поудобней на зеленый диванчик и оттуда лениво наблюдал за ловкими и быстрыми движениями женских рук.

– А вообще это хорошо, Иван Кузьмич, что утренний заяц убежал от тебя, – между тем, приглушенным голосом прибавила Ольга Андреевна, вновь поправляя прическу и зажимая губами шпильки для волос, отчего звук ее голоса получился каким-то приплюснутым. Она точными и уверенными движениями быстро вкалывала шпильки в высоко закрученную короной косу, одну, за другой. Справа оставила кокетливо извиваться, одну волнистую светлую прядь.

– Зато другие точно не убегут, – она покончила с прической, погляделась в маленькое круглое позолоченное зеркальце и с улыбкой, обернувшись к Ивану, поманила его к окну, – поди, ко мне, глянь вон туда… – и Ольга Андреевна кивнула на окно.

В окне видна была крепкая светловолосая девушка с русой косой. Это была Даша, старшая дочка Бармасова. Забавно приседая и вихляя короткими перебежками, она ловила сбежавшую курицу. В руках девица держала веник, которым она отчаянно замахивалась на бегущую птицу, загоняя ту в угол. Припертая между флигелем и кухней в темном углу, курица заметалась в разные стороны, но исхитрилась и выскочила из-под растопыренных рук девушки. С громким кудахтаньем и смешно подпрыгивая, курица побежала прочь за угол кухни, стремясь коротким путем, как можно, скорей добраться до птичника. Девушка бросилась за ней вдогонку, задорно и яростно размахивая веником, как томагавком.

Наблюдавшие через окно за происходящим супруги, весело рассмеялись и быстро переглянулись между собой.

– Да, погоди же ты, погоди! Пойди, лучше ко мне! – поймав блестящий взгляд жены, улыбаясь, отозвался Иван Кузьмич и, обняв ее за талию, притянул к себе, – даю голову на отсечение, что курица ускользнет от нее.

– А вот и, нет! – азартно возразила Ольга Андреевна. Она легонько уперлась своими маленькими и крепкими ладонями ему в грудь и откинула назад свою голову, – ты плохо знаешь эту девицу! Она настырная, как и твой Бармасов. Боюсь, несчастной курице придется несладко, и на обеде бедняжка окажется в нашем супнике, – но тут в голове у нее зашумело от горячих и нетерпеливых прикосновений мужа, поэтому она легонько отстранилась от него.

– Когда тебя не было, – продолжала рассказывать Ольга Андреевна, – он ко мне приходил, похлопотать за нее. Сказал, что хочет отправить осенью с нами в Москву, выучиться на учительницу. Мол, будет потом брать уроки в богатых домах, и будет его дочурка, как сыр в масле кататься…, – с ехидством прибавила Ольга Андреевна и сделала паузу, давая мужу осмыслить сказанное. Бросила взгляд на мужнин упрямый подбородок, желая увидеть эффект, но не увидела. Усмехнулась сама и продолжила громче:

– Крестьянке, да еще стать учительницей, можешь себе такое представить? – совершенно искренне возмутилась Ольга Андреевна честолюбивым замыслам бывшего крепостного. Как будто забыла, что тот живет не хуже, чем мелкий купчик.

Иван Кузьмич также как и жена, с осуждением покачал головой.

– И вот что еще, – неожиданно противореча самой себя, воскликнула Ольга Андреевна и упрямо вскинула подбородок, – сидела я тут однажды и размышляла. А знаешь, что я решила? А возьму-ка, я ее и правда в помощницы к нашей француженке, пускай присматривает за детьми. А потом на макарьиху пусть с вами поедет. А француженку я дома оставлю. В Даше же я почему-то уверена, да и тебе там с Таней будет полегче.


6

– Это вот эту девицу ты хочешь отправить со мной на макарьиху вместо Маруси? (Так по-русски они называли француженку, хотя имя той было Mari). – ткнул пальцем в окно Иван Кузьмич и прищурился, – по-твоему, девица понадобится ей для таких же забав, как с курицей? – в голосе мужа прозвучала насмешливая ирония. Ольга слегка покраснела. Сдерживая напряжение, она ждала ответа мужа, и ирония его была ей неприятна. Заметив ее смущение, Иван миролюбиво добавил:

– Ну, ну, не сердись на меня. Мое мнение в воспитании во всем совпадает с твоим. И ты это знаешь! – слукавил он и бросил насмешливый взгляд в сторону жены. – Если по твоему, эта девица справится с Таней лучше француженки, то и ладно.

– Но, ведь, и мы с тобой, чай не дворяне. Чего же гнушаться крестьянки? – заметила Ольга и улыбнулась, подумав, что подобное определение к ней не относится, так как сама она была дворянского сословия.

– Учти, что платить по билетам, как городским студентам, я не буду. За благодарность послужит, так и передай Бармасову.

– Хорошо. Ты лучше вот что, расскажи…, – проговорила Ольга и нетерпеливо повела покатым плечом, завернутым в белый атлас, невольное движение которого раньше сводило Ивана с ума.

– Может, отменишь свое решение взять ее с собой на ярмарку?

Прошлой зимой младшая дочь Татьяна уговорила отца взять её летом с собой на ярмарку в Нижний Новгород. Вначале разговоры об этой поездке в семье велись на уровне шуток и детских просьб. Посовещавшись, супруги решили поехать на ярмарку всем семейством. Но потом Иван передумал и объявил домочадцам, что поедет один, а с собой возьмет только младшую Татьяну. И если восторгу последней не было предела, то Ольга Андреевна потеряла сон и покой. Всю зиму отговаривала она мужа от этой затеи, из-за чего между ними постоянно вспыхивали ссоры.

– А ты что же, еще сомневаешься? – ласково переспросил Иван и внимательно поглядел на жену.

– Но ты же знаешь, как мне не хочется ее отпускать, – воскликнула Ольга Андреевна в надежде, что муж еще одумается.

– Ну, это ты зря, душа моя! Да, ты по ней и соскучиться не успеешь, как мы приедем…Да мы же зимой с тобой все решили! Зачем спрашиваешь? – непреклонно ответил тот, давая понять, что разговор на эту тему закончен. Однако потом он все же ласково погладил жену по шейке и мягко прибавил:

– Поездка решена, и отменять ее я не собираюсь.


7

Но та будто не замечала, ни его взгляда, ни легких поглаживаний. Ольга Андреевна стояла, всё, также нахмурившись и поджав недовольно губы. Она была расстроена его решением, как будто оно не было принято ими давно, а вот только сейчас муж решил на все лето отнять у неё – матери младшую дочь…

– Вот скажи мне, отчего ты так любишь спорить? – Иван Кузьмич убрал свою руку и, отойдя от жены, раздраженно прошелся по комнате. – До чего не люблю я в тебе этакой твоей заковыристой черты, перечить мне! Тебе, Ольга, во мне купце много не понять. В родительской семье у тебя торговым делом не занимались, и батюшка твой по бедности своей все больше по казенным местам прислуживал, и скудное жалование под старость лет выслужил. А мы – купцы, не хотим жить в нищете, и потому привыкли капиталец себе сызмальства добывать! К этому меня и брата, матушка моя Александра Васильевна и батюшка, Кузьма Арсеньевич, царствие ему небесное, почитай с люльки приучали. И приучили, как видишь, не зря! Все, что имею, – Иван довольный обвел рукой вокруг, показывая на богатое убранство спальной комнаты, – все моими руками нажито! – в подтверждение своих слов, он решительно постучал пальцем по своей голове, – имею, благодаря отцовской науке, миллионы! А имел бы я эти миллионы, если бы я, как лодырь сидел бы на печи?

Ольга Андреевна рассеянно слушала его, уже догадываясь, к чему приведет затеянный разговор.

«И где же он лодыря-то нашел? Уж, в моей-то семье никто им не был…», – с досадой подумала она, готовая возразить.

Дело в том, что между супругами давно уже продолжался их внутренний спор. И если в повседневных житейских делах они принимали в основном общие решения, то в воспитании дочерей – между ними в последнее время все чаще проявлялись глубокие разногласия. Ухтомцев был дельцом и потому руководствовался собственным представлением о жизни, в которой деньги и прибыль занимали для него первое место. Конечно, речь шла о деньгах, заработанных собственным трудом и «практическим талантом». Но не всегда, по мнению Ольги, такие деньги были «чистыми» – если таковое слово вообще могло подходить к определению денег. Кроме того, ранней этой весной она вдруг случайно узнала об амурных похождениях мужа с певичкой Сытовой, что также мешало ей удерживать душевное равновесие и уважать мужа и себя: потому что приходилось искать оправдания его постыдным поступкам, чтобы «не думалось» и не болело на душе. Она уже давно убедилась в том, что есть вопросы, в которых она никогда не будет с ним заодно. Стена непонимания пролегала между ними в разных вопросах, но особенно в отношении к деньгам и стремительному обогащению Ивана. Все это порой мешало супругам прийти к общему мнению в разных волнующих ситуациях, которые возникают в жизни любой семьи. Вот и сейчас, этот вопрос острым углом вновь вклинился в их разговор. Тем временем Иван Кузьмич приблизился и остановился перед женой, возвышаясь над ней, будто высокий и твердый утес:

– Погляди на соседа Трубина. Помещик, – а как беспечно жил! Всё за свои дворянские принципы и манеры держался, в столицах деньги спускал на ветер и пропивал! А как результат – разорился. А тут я! Не будь дураком! Подсуетился и у него почти весь лес и землю по дешевой цене ухватил! Семейные угодья расширил! Опять же, капиталец нелишний приобрел за счёт …свойственной вам, дворянам, лени и глупости, – довольный собой заключил Иван Кузьмич.

Услышав такие несправедливые слова про несуществующую «дворянскую лень и глупость», Ольга Андреевна подперла руками свои бока и наскочила на мужа:

– Это, чем же ты хвалишься? Да тебе стыдно должно было быть за такие слова! Тебе ли по твоим богатствам и чину так говорить?

– Эка! Как ты заговорила? – с искренним удивлением и даже обидой пробормотал Иван, – за что же мне стыдно? Разве я довел его до разорения? – Нет! Помещик был глуп и пьяница и самолично дошел до скотского состояния, не стерпел и повесился! А мне-то что? Мне важен барыш: его земля и лес стали моими, – сухо и высокомерно прибавил он, после чего демонстративно заложив руку с ладонью, сжатой в кулак за спину, а другой рукой барабаня себя пальцами по висящей на животе цепочке от часов, отошел от жены к другому окну.

– Всюду ты ищешь барыш. А лучше совесть поищи…, – в сердцах промолвила Ольга, обращаясь к мужниной спине.

– Пустые разговоры…, – брезгливо отмахнулся Иван Кузьмич.

– Нет, не пустые. Не хочу, чтобы ты детей за собой в коммерцию тянул. Пускай растут нам на радость, а как вырастут, жизнь сама покажет, что к чему.

– Как трава в поле они расти у нас не будут.

– Какая же трава…они и французскому обучаются, и в гимназии учатся. Что еще нужно? Или хочешь, чтобы они стали такими же бездушными и алчными, как сам? – вырвалось у Ольги Андреевны из глубины души. Когда у них случались такие, как этот споры о заработанных миллионах, Иван казался чужим. А ей захотелось вновь ощутить близость родной души, успокоиться и забыть обидные слова о дворянской глупости, не видеть и не слышать в муже дельце хищного стремления к обогащению – как казалось ей – без стыда, без нравственности.

Однако, увидев, что тот продолжает с безразличным видом глядеть в окно, отступила:

– Твоя взяла, бог с ней, с землею соседа. Умоляю, не увози от меня мою дочь, – попросила она.

– Она одна из наследниц моих капиталов, – стремительно обернулся Иван, – торговые лавки, фабрика и завод, главная доля моего наследства по завещанию принадлежит моим дочерям, – не тебе, Ольга. Скажу тебе, что в моем завещании ты указана, как опекун и сможешь в случае моей смерти распоряжаться лишь малой долей всего наследства до наступления их совершеннолетия. Затем тебе будет назначена небольшая доля. Не буду скрывать, я сделал это намеренно, чтобы ты вспоминала и на себе прочувствовала цену моим «грязным деньгам», как ты их всегда презрительно называла и продолжаешь называть. Так вот тебе мои деньги не достанутся. И еще. Хотя деньги значат много, но не более, чем дети! Всегда помни об этом. Дети на первом месте. Потом деньги! И только потом ты. Это я так решил. А то стоишь здесь, чего-то отчитываешь, – процедил он сквозь зубы и презрительно оттопырил нижнюю губу.

Ольга Андреевна заметила и нарочитую грубость, и последнее его изменение в завещании не в ее пользу, а также подчеркнутую издевку, отчего ей тотчас сделалось тошно. Однако вместе с тем, при взгляде на презрительно оттопыренную губу мужа, ей неожиданно вдруг припомнилось, до чего же приятно было целовать в моменты их близости именно вот эту нижнюю губу, которая сейчас так презрительно и высокомерно оттопырена на нее и видимо, поэтому кажется ей особенно гадкой и скверной. Вслед за этой мыслью в ее памяти также неожиданно всплыла нехорошая и ужасная картина возможных и страстных поцелуев ее мужа с той самой ненавистной «гадкой и подлой» певичкой из ресторана – Варькой Сытовой, которую она на дух не переносила. С этой Варькой муж тайно «гулял» всю прошлую зиму.

В голове у нее вмиг зашумело от нахлынувшей ревности и обиды, а в душе поднялась жаркая и гневная волна: «Ах, ты! Да что же ты так невыносимо на меня глядишь! Какие же у тебя ужасные издевательские глаза и презрительный голос! Но главное, что ты мне говоришь….», – возмущенно подумала она, сама ошеломленная собственными воспоминаниями и чувствами, которые властно напомнили ей об испытанном страдании. Спасительная сдержанность покинула Ольгу, ей стало тесно и душно в груди.

До чего же невыносимо вот так покорно и молча стоять сейчас перед ним и слушать его суровую отповедь: «Разве я это заслужила? Ишь ты, как он разошелся! И не остановишь с лёту! И зачем мне – дуре, понадобилось его спросить? Стояла бы себе и стояла, в окошко гляделась, да на двор любовалась! И кто ж меня дернул за язык? Эх, да что же это я? Или стушевалась перед каким-то мужиком?» – с досадой на себя, подумала Ольга Андреевна. Она вспыхнула, вздернула подбородок и с вызовом посмотрела на мужа.

– Ох, ты…, – между тем продолжал подначивать жену Иван. – Пустое дело! Ты по своей женской глупости не понимаешь, какое удачное время для деловых людей наступило. Прогресс наступил, прогресс. Впрочем, что ты в этом понимаешь! – махнул он рукой на неё, – такие закостенелые и отсталые люди, как ты – не способны по узости мышления это понять! Вы со своими дворянскими корнями живёте в своем мирке и желаете перед всеми казаться благодушными и прекрасными, однако живете вы за счет тех, кто для вас и ваших детей в поте лица зарабатывает миллионы! Вы тешите себя иллюзиями о своих высоких нравственных принципах, мало вникая в деловых вопросах, и презрительно считаете, что остальные люди также должны подстраиваться под вас! Нет уж, Ольга Андреевна! Кукиш! И таким как ты! Так гладко, как раньше не будет! Пришло наше время дельцов. И ты и подобные тебе, людишки, с дворянскими мерехлюндиями должны подстроиться под нас! А не подстроитесь, сотрем вас в порошок. И без нас вы уже не обойдетесь! Признай же сей неоспоримый факт, моя дорогая! Что ты без меня – дельца ни на что не годишься! Ну, как ты проживешь без моих капиталов в сытости и достатке? Постепенно впадешь в нищету, а в старости и вовсе в какой-нибудь богадельне дни закончишь. Как матушка твоя там бы перед смертью своей оказалась, если бы не я! И будешь ты, Ольга Андреевна, в богадельне свой век доживать. Да как ты смеешь на меня, своего мужа и благодетеля голос поднимать? Молчи уж, – и Иван Кузьмич с презрительным прищуром поглядел на жену.

– И запомни вот еще что! Я своего куска никому не отдам! И первый его вырву изо рта другого! И детей наших тому же научу! А ты – не перечь и не становись на пути! – жестко заключил он, пристально наблюдая за её реакцией. Он знал, что своими словами задевает ее самолюбие.

«Смотрит на меня так, будто в лупу отвратительную муху увидал,» – уже со злостью подумала Ольга Андреевна, заметив презрительный мужнин взгляд.

– Ах, вот вы как! – вспылила Ольга Андреевна, – я, конечно, все поняла! Чай, и мы не глупые уродились! Но ответьте, же мне! Разве только в деньгах и богатстве заключается смысл вашей жизни? Отчего-то мне раньше казалось, что вы, как и я живете, стараясь честно соблюдать священные церковные заповеди. Но слова говорят о другом! Неужели, ты даже в такой малости нечестен? Разве не знаешь, что всякому честному человеку надо жить и уклоняться от непозволительного богатения? Надо стремиться, чтоб душа была как алтарь для свечи. Только тогда можно сохранить свою душу и совесть, – она говорила взволнованно, но твердо, стараясь, чтобы ее слова звучали как можно убедительней и понятней для него.

Стараясь не спугнуть его излишним красноречием, а также, чтобы не сложилось впечатление, что она защищается от напора мужниных истин – и только поэтому говорит высокие слова. Она хотела быть сдержанной. Однако, всегда спокойные глаза жены прожигали Ивана огнем. Ему не понравилось, что этот твердый и решительный женский взгляд явно пытается подчинить его своей воле.

– Ну, уж нет! Это дудки! И не тебе говорить! Про смысл жизни. Ты его для себя сперва найди, а потом других поучай! Каждый человек его для себя сам ищет! Кто находит, а кто и нет! У тебя свой смысл, у меня другой! – осуждающе покачал головой Иван Кузьмич и нахмуренным взором поглядел на жену, – я предполагал, что ты не удержишься и попрекнешь меня! А только зря старалась! Я ни одной божьей заповеди в своей жизни не нарушил. И мне стыдиться не за что! И смею вам заметить, что в отличие от вас, я как коммерсант никогда не увлекаюсь подобной филантропией! Для меня важней всего в жизни – дело! А то, к чему вы меня в своих проповедях призываете – служение во благо обществу и христианская философия отвлекают меня от моей коммерции! Общество – оно, милочка моя, не прекраснодушное! Оно ни меня, ни моих детей кормить не станет! Только я сам себя накормлю! Хотя, не скрою, перечисленные вами душевные порывы присутствуют и в моей жизни! И кто, как не вы – моя жена, лучше других осведомлены об этом! Но почему-то делаете вид, что не помните ничего! Знаете сами, сколько пожертвований я оставляю в церквях и приютах! Подобные филантропические настроения услаждают всякую душу, но для меня они не являются главным предметом моих забот и упражнений! Я коммерсант и этим все сказано! Может, когда и грешен бываю? Да и что с того? Однако ж, заметь, я за грехи свои всегда каюсь, – сказавши это уже более тихим и успокоившимся голосом, Иван почему-то неожиданно поморщился, будто только что надкусил кислый лимон. Все же невольно он поддался упорному влиянию жены и произнес это вырвавшееся, но совершенно ненужное в этом споре признание о его прегрешениях и покаянии.

Иван Кузьмич Ухтомцев искренне полагал, что если он обладает большим богатством, чем остальные люди-то это вовсе не означает, что он одним только этим обстоятельством окончательно и бесповоротно погубил свою бессмертную душу.

Что есть богатство в нашей земной жизни? – Ончасто задавал себе этот вопрос. И однажды нашел для себя довольно любопытный и изящный ответ, который, правда, и сам услыхал от батюшки на воскресной проповеди: «Богатство вверено человеку, сумевшему его взять, самим Богом во временное пользование. Все сущее принадлежит Богу. А человеку позволено распорядиться лишь небольшой частью Божьего достояния. Не от богатства надо отрекаться, а душу свою от страстей неправедных освобождать. Кто добр и праведен – тот и богатство употребит во благо себе и ближнего,» – так увещевал своих прихожан благочинный Николай Погребняк.

Ухтомцев знал, что заниматься благотворительностью во имя Христа – необходимо и полезно, и только этим можно спасти душу. И что у него, как у богатого имущего человека и возможностей для этого больше, чем у бедных. Но он и жертвовал хорошо, оставляя крупные денежные подношения в церквях и приютах, когда бывал на службе и присутствовал на исповедях. Но так как был человеком увлекающимся, то и не всегда в повседневной жизни следовал правильным истинам. Имея сложный, не поддающийся простой однозначной оценке характер, и в поступках своих, чаще бывал подвержен буре неистовых страстей: хороших и плохих.

– Ах, да, я же помню все твои благодеяния! – воскликнула Ольга Андреевна. – И то, сколько вы жертвуете людям и церкви, тоже. Прошу тебя, давай успокоимся, Иван, – предложила она, проявляя снисхождение и великодушие.

Голос Ивана пробудил в ней женское начало, материнское чувство. Кроме того, у нее уже не в первый раз появилось ощущение, что она живет с этим человеком, как духовный наставник, или как ангел-хранитель, который приставлен к грешной душе, чтобы оберегать его от заблуждений.

И в который раз она пожалела мужа. Этот большой и сильный человек вновь показался маленьким и жалким, хотя, стоял рядом, высокий, красивый и уверенный в себе, возвышаясь над ней. И в этом своём великодушном прощении брошенных им жестоких слов или деяний, находила Ольга выход из глубоких противоречий, встающих на пути их взаимного уважения, близости и душевного родства.

«Бедный, бедный Иван! Я знаю, ты – слабее, чем я! И совершенно запутался в своих метаниях. Ты просто не осознаешь, как ты неправ! Но это ничего, мой дорогой! Я помогу тебе и научу тебя! Это мой долг!» – с несгибаемым воодушевлением подумала она.

Будучи глубоко верующей, она давно определила для себя место супруга в их отношениях, – как заблудившегося, слабого и подверженного всяческим страстям, человека. И она совершенно искренне считала, что он просто не понимает многих святых истин, поэтому и мечется, выбирая между добром и злом. А ей, как доброму его другу и поводырю в грешном мире, всего лишь надо все понятно и доходчиво объяснить ему, как слепому про все его ошибки и заблуждения, и он сразу же проникнется, всё поймет и всё прозреет. И чувствуя перед Богом и миром свою великую ответственность за мужа, она в который уже раз пожалела его своим благородным и чутким материнским сердцем. И подобно бесстрашному небесному войну, засучив рукава повыше, бросилась в бой за него, но с ним!

Но как, же далека она была от истины!


8

Не понимала, да и никогда не поймет жена фабриканта, что в этой отчаянной борьбе за душу своего мужа дельца она давно проиграла и сражается с ветряными мельницами. Потому что на самом деле все обстояло не так, как ей казалось. Почему-то забыла она житейскую истину: только сам человек может определить для себя меру и цену своих поступков: и то, к какому берегу плыть и пристать. Каждый выбирает счастье по себе.

Только ей одной из них двоих, казалось, что ее муж запутался и мечется в поисках истины, как малый ребенок. Потому-то и говорит ей сейчас свои нехорошие, злые и несправедливые слова. А она, его жена так сильно желает ему помочь! Почему же он не понимает этого? Не понимает её устремлений? Добрая и бескорыстная женщина и мать, а вместе с тем и охранительница своей семьи, она и к мужу своему, крепкому и взрослому мужчине, относилась не как жена, а как мать, считая его личной собственностью, глупым и неразумным ребенком, которым ей обязательно должно и нужно управлять. Коли «попал к ней в руки»… И с завидным упрямством, лишь только звучал призывный гонг, она воинственно устремлялась на борьбу с ним самим за спасение его же души, стремясь доказать мужу неправильность его поступков.

Тем временем, ярко выраженное материнское и собственническое отношение жены было видно Ивану, и потому особенно злило и раздражало его. Иван Кузьмич был прожженный делец и твёрдый прагматик, не приемлющий полутонов и сантиментов. И уже давно не метался он между добром и злом, а прочно и жестко стоял на выбранной им позиции. И уж тем более, не допускал никакого давления со стороны жены по отношению к себе, своим взглядам и помыслам.

– Но вот ты сам признаешь, что вырвешь кусок из любого горла? – горячо начала она свое наступление на «ослепленного заблуждениями» мужа, – а Господь что говорит? Помнишь его: «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения». Богатство, полученное неправедно – станет орудием. А как ты используешь полученное богатство? Не для служения людям и очищения от грехов, а для своих страстей. Неужели тебе безразлично, спасется ли твоя душа в конце жизни? – убеждала она его.

– Конец жизни нескоро, а потому пустой разговор, – охладил Иван ее пыл. Он изучающе глядел на жену. В такие моменты спора её намерения становились ему непонятны. У них был общий богатый дом, общее ложе, общие дети, общее хозяйство – неужели, жена хочет завладеть еще и его личным, внутренним пространством, подчинить себе, своей морали? Не бывать этому!

– Давай закончим. Разговор зашел далеко! И не советую больше читать мне морали. В какой-нибудь момент для тебя это плохо закончиться! – прибавил он угрожающе, – не забывай, что я твой хозяин и муж. И перед Богом свой страх имею, и ответ перед ним свой держать буду. Я душу свою перед Богом благотворительностью облегчаю! Ине вам о моей совести судить, хоть и жена ты мне, в горе и в радости! Не человекам судить, а Богу: кто спасен, а кто падет под землю, яки червь! – повторил Иван Кузьмич слова проповеди.

Однако от его сердитых глаз не ускользнуло болезненное подергивание атласным плечом, грусть, досада, моментально затуманившие ее лицо и глаза, и то, как принужденно, но надменно вздернула она вверх свой точеный подбородок. Довольный, что задел жену за живое и осадил, Иван Кузьмич усмехнулся.

Да, он был зол на жену за этот глупый и пустой, с его точки зрения, спор в такое прекрасное весеннее утро. Поэтому, и решил поставить ее на место.

Ему, как прирожденному дельцу, и, правда, всегда были важней всего деньги и получаемые прибыли. Но на полученное собственными усилиями и трудами все возрастающее богатство у него уже давно имелась своя собственная философия и точка зрения, которой он всегда старался придерживаться, и которая помогала ему «улаживать» внутренние вопросы, касающиеся морали, совести и чести.

Иван надеялся, что его жена, прожившая с ним пятнадцать лет, понимает это. Но оказалось, что она не понимает, не хочет понимать, а считает его ещё более циничным и жестоким, чем он был на самом деле! И вдобавок, она – баба! Смеет поднимать на него – мужика! – свой голос и высказывать свое недовольство. Это обстоятельство особенно раздражало его.

Хотя, говоря откровенно, сам Ухтомцев при этом не делал ни единого шага к тому, чтобы разрубить все чаще возникающие между ними противоречия, сесть и поговорить со своей женой. Очевидно, так происходило в силу его упрямого и тяжелого характера, а также сурового взгляда на роль близких ему людей в существующей для него деловой реальности. Ему хотелось бы, чтобы она как жена сама все поняла и одобрила все его действия без объяснений.

– Что слышно про матушку и Петра? – перевела она разговор, вспомнив про письмо из Москвы. Когда младший брат мужа Петр заходил к ним с какой-то нуждой: выпросить денег на очередной поход в трактир или ресторан, то обычно пробирался к хозяйке тайком через чёрный ход, чтобы его не увидел брат Иван. И Ольга Андреевна всякий раз вела с ним нравоучительные беседы и подкармливала, давала копеечку, и уговаривала больше не пить. Иван, поссорившись с младшим братом, не желал его видеть. И не знал, что тот периодически появляется в его доме. А если бы узнал, то Ольге Андреевне не поздоровилось бы. Иван и терпел-то Петра в качестве подсобного рабочего на казенной мельнице, взяв его туда по просьбе матери.

– Матушка грехи замаливает в монастырях, а Петька как всегда, прохлаждается.

– На мельнице-то он появляется?

– Бывает. Вот Василий Андреевич написал, что давеча он нам на мельнице чуть пожар не устроил.

– Господи, неужели там что-то сгорело? И ты молчишь, – переполошилась Ольга Андреевна.

– Типун тебе на язык, слава богу, все цело. Я – не дурак, мельницу застраховал на семьсот рубликов серебром. Заказ взял огромный для военного ведомства. Объемы до десяти тысяч кулей муки в год. Представляешь, какие бы убытки для меня бы были. Да, я под суд могу попасть, если мельница пострадает.

Ольга Андреевна слушала мужа и сокрушенно охала. Когда тот закончил перечислять грехи младшего брата, не удержалась:

– Куда же он пойдет, если ты его выгонишь?

– Не твое это дело. Надоел, хуже горькой редьки. Пускай, живет как хочет, – отрезал Иван и добавил. – Послушай, что скажу.

– Что?

– Хочу поставить рядом с нашим хутором паровую мельницу.

– Зачем она тебе, неужели, мало забот?

– Для забот приказчики есть. В этом году лето будет засушливое, и мельница мне понадобится.

– Опять ты выгоду ищешь…… – упрекнула Ольга Андреевна, – и с чего ты взял, что лето будет жарким?

– Будет, помяни мое слово. О том все приметы говорят. Вот и Бармасов нынче тоже сказал, – рассердился Иван Кузьмич, недовольный тем, что жена снова перечит.

– Да, сколько уже этих засух с приметами было. Пережили же. Не нужна еще одна мельница, есть уже казенная в Москве. Говорю тебе, откажись, – запричитала Ольга Андреевна.

– Молчи. Я на продаже хлеба хороший барыш получу. Сейчас мы привозим муку и зерно за двенадцать верст от себя, – разве же это нам выгодно? Самим нужно молоть, а не покупать втридорога…, да и излишки можно продавать, – со знанием дела пояснил Иван.

– Ты, Иван, когда выгоду увидишь, как коршун на нее бросаешься, – укоризненно заметила Ольга.

– Ну, так я делец. Да, и любой человек прежде всего для себя старается, выгоду ищет, и о прибылях думает. Может не всякий признается, вот, мой брат Федор – не признается, а подумает. Да и вообще: всё на свете цену имеет, и всё – товар: и хлеб и зерно, и лес, и вода……

– И люди тоже? – спросила Ольга.

Иван утвердительно кивнул:

– И люди, конечно. – Заметил, что жена скептически смотрит, прибавил. – И даже ты, Ольга, свою цену имеешь…. А что касается еще одной мельницы. В конце лета цены на хлеб взлетят до небес. А тут я подъеду в земство и скажу: «Не изволите ли, господа хорошие, у меня зерно и хлеб прикупить? Ну, те господа не откажутся…. Особенно, если им в карман незаметно сунуть конвертик…, – Иван многозначительно хмыкнул. План же, который в эту минуту окончательно укрепился в его голове, заключался в следующем: построить мельницу, накопить запасы зерна и муки, а затем, воспользовавшись нехваткой его в амбарах земского комитета, что наблюдается каждый раз в голодное лихолетье, продавать это зерно с выгодой для себя, в разы, увеличив его оптовую цену.

Когда между ними случался какой-нибудь жаркий спор, оба не уступали друг другу, цепляясь даже в мелочах. Каждому хотелось одержать победу над противником. И если Ольга, будучи более гибкой по натуре, и опасаясь крутого нрава мужа, могла отступить на время, то уж, тот ни в чем ей не уступал. Ну, а Ольге Андреевне, чтобы оправдаться в собственных же глазах, и «не ударить перед злыднем в грязь лицом», приходилось прибегать к известному всему женскому полу приёму: к увещеваниям и поучениям. А так как споры между ними происходили часто, в любом месте и в любое время, то и увещевания, к которым она прибегала, заставляли Ивана Кузьмича с досадой морщиться, отвечая такой же монетой. Бывало, сидят супруги за столом с детьми или же куда-нибудь едут, и если вдруг начинался между ними какой-нибудь разговор или спор, а так как у обоих характеры были настырные и горячие, особенно, если касалось отстаивания собственных принципов, то уж, Ольга Андреевна обязательно взбрыкнет и начинает в ответ ворчать и поучать его уму – разуму, но пуще любит советовать. Тогда и у Ивана Кузьмича возникал раздражающий зуд в печенке. И тут уже разгорались между ними взаимные «увещевания» и поучения. А уж, если кому случится побольней уколоть другого и упрекнуть, то выходил тот после такого спора с торжеством победителя, получая от своего мнимого превосходства ни с чем несравнимое удовольствие и радость.

И хотя Иван отдаленно догадывался, отчего нарастают между ними внутренние противоречия, но это казалось настолько несущественным и совершенно не заслуживающим его внимания и решения.

Но он не желал глубоко и отчетливо определять свои отношения с женой, и хотя бы в чем-то уступить. Упрямство, жестокость, душевная леность и черствость мешали ему постичь внутренние законы ее мира, ее представления об окружающем и происходящем с ними. Ему было хорошо и так. Хотя, пожалуй, уже и не всегда хорошо: потому, что разногласия между ними все больше обострялись. И Ольга Андреевна это хорошо видела и чувствовала.

Но каждый из них решал для себя самостоятельно, что было виной их нарастающего отчуждения. Однако, именно это недопонимание друг друга в столь важном для обоих вопросе только все больше усугубляло возникающее между ними расхождение и начинающееся охлаждение. И это уже было замечено ими обоими. Но было еще кое-что, что мешало им обрести покой и счастье во взаимоотношениях друг с другом. И это что – то была произошедшая измена Ивана Кузьмича в прошлую зиму с певичкой из хора Сытовой Варей.

Но и это было еще не все. В прошлую зиму в жизни самой Ольги Андреевны неожиданно состоялось знакомство, которое заставило ее усомниться в силе любви к своему мужу, а главное – в стойкости своих моральных принципов и мучительно бороться не только с этим наваждением, но и с самой собой!

В ее жизнь, в ее душу неожиданно, стремительно и настойчиво вошел Яков Михайлович Гиммер. Он был инженер, служил на заводе мужа. Был приятен внешне и умен. Обладал удивительным магнетизмом. И хотя она всячески пыталась его забыть, сделать это у нее не получалось. Испуганно билось взволнованное женское сердце при одном только упоминании о нем!

Таким образом, ее тайные метания между мужем и инженером, подлая и низкая измена Ивана с «этой гадкой певичкой», непробиваемый прагматизм мужа, а в особенности все чаще возникающее между ней и Иваном равнодушие и отчуждение – все это страшно мучило ее, терзало и лишало покоя.

Сейчас, после неприятного разговора, она продолжала думать о разладе с мужем и внутренне вела с ним диалог: «Не человекам – а Богу судить о делах наших! – размышляла она про себя, – в этом ты, конечно, прав, милый Ванечка. Но ты кто! Ты – делец! И живешь в мире своих страстей. А они разрушают тебя. Не ведут твои грешные страсти к спасению твоей души. И жаден ты уже давно стал, Ванюша милый, до любого барыша! Сам не заметил, как поменялась твоя душа. Ты давно стал другим. Не таким, как раньше. Через всякого человека с легкостью перешагнешь. Любого подомнешь, даже не поморщишься! Но я помогу тебе обрести себя вновь! – она грустно, но решительно подняла на него глаза.

А тот, которого она так нежно и почти, по-матерински любила, тот, кого так сильно хотела подчинить своей воле и кому так страстно желала помочь обрести себя вновь – тот, который причинил ей столько страданий своим жестоким неукротимым и сильным духом, тот стоял и смотрел свысока и надменно.

«Ах! Отчего же так бывает? Почему люди так слабы в своих страстях? Мы все так грешны! Вот, и я! Отчего продолжаю с ним жить? Отчего я смирилась со всеми его недостатками? С его падением, изменой и жадностью? Это я то – при своих высоких нравственных принципах, будучи дворянкой и женой? И почему я целую подлого изменника и люблю гадкого мерзавца и негодника, больше жизни? Я просто простила. И ведь, признайся, душенька! Что нет для тебя ничего лучше, чем его сладкие поцелуи и страстные ласки? И этот негодник меня в прошлый год на какую-то Варьку Сытову запросто променял!» – сокрушенно и грустно размышляла она, в глубине души признавая свое поражение и полную зависимость от мужа.

«А если он прав? И нам надо любой ценой добиваться материального богатения? Ведь, если на всякого вокруг оглядываться, да кланяться перед тем, как взять или спросить, то так, ведь, и впрямь, ничего не добудешь в семью и для себя? Так ведь, и в нищету впасть можно? И всей семье, не дай Бог! Разориться? Нет! Нет. Боже упаси! Спаси и сохрани! – Ольга Андреевна истово, с глубоким чувством перекрестилась.


9

Между тем, Иван Кузьмич сердитый отвернулся, сделав вид, что не замечает, как поникли женские плечи и погрустнели тёплые карие глаза: «Ишь, вздумала хозяина поучать…».

Следуя семейной традиции, Иван Кузьмич еще с прошлого года начал постепенно приучать дочерей к торговле, велев обоим после занятий в гимназии приходить к нему в лавку в Гостиный двор по вторникам и четвергам, и выполнять посильную работу. И тут в спорах с женой он был непреклонен: дети должны с ранних лет учиться коммерции. Но при этом они также обязательно должны продолжать свою учебу в гимназии и получить принятое в светском обществе приличное образование. Надо сказать, что эти две стороны жизни сестер никак не конфликтовали между собой. Потому что на все эти сферы обучения детей родителями, по обоюдному согласию, отводилось строго ограниченное и определенное время. На все должно быть выделено время: и на уроки, и на гимназию, и на рукоделия, занятия музыкой и языком, и на обязательный труд в лавке. Только благодаря такому оговоренному и строго выделенному времени родителям удалось совместить для детей такие практически несовместимые вещи.

А то, что они обе девочки, и у них должны быть больше детства – того деятельного безделья, которое помогает детям расти и развиваться, а не работы в его торговых лавках – отца это совсем не заботило. Она это знала.

В разногласиях она чаще уступала хозяину. Да, и как не уступишь? Тот был суров и строг со всеми домашними без исключения. Он не был деспотичен и не был тираном. Но строгость его порой доходила до явной жестокости. Зная это, в семье все подлаживались под главу семьи, стараясь никогда не спорить с ним. Ольге тоже приходилось иногда и смолчать, и подстроиться, и подладиться под его горячий неласковый норов, сглаживая шероховатости семейных отношений, заранее определяя, что если она этого не сделает этого, то может быть еще хуже. Да, и как иначе? В крепкой и дружной семье, считала и сама Ольга, должен быть один глава семьи – хозяин. Не два. По- другому и быть не могло. Потому что ежели иначе – то будет разброд и шатания. Она и сама была так воспитана в родительском доме.

– Если сына родишь, отстану от дочерей! Мне наследники нужны, – сказал он и требовательно сжал за плечи.

Ольга Андреевна, отводя взгляд, в ответ только кивнула и покрепче сжала пересохшие губы.

– Ну, коли так, то и хорошо, – оживился Иван, и сам устав от неприятного разговора. – А мы тебе и Наташе гостинцев разных привезем? Будешь, ведь, рада, – сказал он, с силой прижал к своей груди гибкое женское тело. Потом, почти успокоившись, наклонился и выдохнул ей теплый воздух прямо в нежное розовое ушко.

Ольга согласно кивнула, еще раз поняв, что уговаривать его бесполезно и придется собирать дочь в дорогу.

Заметив, что она грустно смотрит на него, удрученная его решением, Иван Кузьмич, и сам уже расслабившись от близости ее теплого и податливого тела, покрепче прижал ее к себе и нежно поцеловал в мягкие шелковистые завитки волос возле виска:

– Так, так, моя дорогая жена! Признайтесь мне, какими такими важными делами вы будете заниматься сегодня днем? – перешел он на легкомысленно-игривый тон. – А я и знать ничего не буду? Могу, ведь, и рассердиться на вас! Отвечай же скорей, душенька? – шутливо изобразив обиду, прошептал он, часто дыша ей в ухо.

– Какие у меня могут быть дела, милый? – Ольге было непросто сейчас, после обидных слов Ивана подстроиться под его настроение. – Что ты спрашивать? Конечно же, домашние, – задышав так же часто, прошептала она в ответ. Дыхание мужа обожгло ее, и захотелось забыть обо всем, спрятаться от внешнего мира в его руках.

«Прочь, прочь дурные мысли…. Ребенок будет с отцом, должно быть все хорошо…», – подумав так, она придвинулась ближе к нему, готовая согласиться с ним. А ощутив напряженным телом крепость родных рук, и вовсе успокоилась. Желая забыть неприятный разговор, и снова став покорной женой, Ольга заговорила просто, деловито, почти защебетала:

– Ты знаешь, мой друг, я ведь в прошлую среду была у помещицы Черепановой. Мы с ней часто в саду чаевничали. Помнишь ли ее? – спросила она.

Муж наморщил лоб, как будто вспоминая, потом кивнул в ответ.

– Так вот, моя Изольда Тихоновна, знаешь, поди? Все печется о земских делах. И нам бы с тобой не грех об этом помнить! – назидательно проговорила она и тут же осеклась, бросив на мужа вопросительный взгляд:

– Ну, да не об этом сейчас речь идет! Так вот, моя Изольда Тихоновна изволила пригласить меня на званый ужин. Скажу тебе, мой друг, что там будет очень весело, ты и сам это знаешь. Будут и разговоры, и дамский преферанс. Что же мне теперь ей отказывать?

– Потом решим, – пожал плечами Иван Кузьмич. Он слегка усмехнулся, более занятый собственными ощущениями, вызываемыми шелковистыми прикосновениями ее волос к его собственной щеке и волне сладкого искушения, подымающегося в душе.

– Представляешь, дорогой, сколько новостей я узнаю? – продолжала с воодушевлением говорить Ольга Андреевна.

Между тем, Иван Кузьмич, нисколько не слушая, что она говорит, продолжал поглаживать ее по теплой шее и плечам:

– Ох уж эта Изольда Тихоновна! Вот скажи мне, что за надобность тебе ехать к ней? Ничего, кроме пустой женской болтовни ты не услышишь! Сидела бы ты дома, душечка! Да занималась хозяйством!

– Ты же знаешь, у Черепановой соберется почти вся местная знать и дамское общество. – Возразила Ольга Андреевна. – Поеду на чай, а узнаю всё: уездные новости и сплетни, – решительно произнесла Ольга Андреевна. Она вскинула упрямый прямой подбородок, с вызовом посмотрела, – а с хозяйством да ткацкой фабрикой я справляюсь не хуже вас! Не переживайте. – Упрёк в склонности к «женской болтовне» не понравился Ольге. – Ведь, и раньше справлялась. Неужто, позабыл? – щеки ее заалели.

Чтобы не сердить его, она медленно протянула руку и как можно нежней провела ладонью по его рубахе. В ответ на этот интимный жест Иван облегченно и спокойно вздохнул, как будто ему самому не хотелось больше ругаться. Отпуская прочь с души свое раздражение («Ну, вот, наконец, этот неприятный разговор завершился,»), Иван ласково и шаловливо потрогал пальцем женское ушко.


10

– А что же, старший братец ваш, Федор Кузьмич? Когда в гости пожалует? Хорошо бы под рождество с семейством приехал, давно не видались, – промолвила Ольга, откликнувшись на мужнину ласку.

Однако, Иван уже пошел от неё к зеленому диванчику. Сел на нем и вытянул вперед свои длинные ноги. Поглядел на жену и поманил к себе, приглашая присесть:

– Твой Федор Кузьмич не просто приедет – быстрее ветра примчится, как только вернемся в Москву. Я ему уже написал, чтоб ждал от меня телеграмму, – хохотнул Иван.

Жена присела, и он снисходительно похлопал ладонью по её укрытому атласным платьем колену:

– А до этого…, – тут фабрикант многозначительно поднял большой палец кверху, – душенька, мне надо много успеть еще сделать на заводе. Впрочем, я на сей счет не волнуюсь нисколько. Есть Яков Михайлович, он сделает все, что нужно. Помнишь его? Этакий интересный и симпатичный экземпляр? Ого? Неужели, не помнишь? – и бросил быстрый испытующий взгляд на жену.

Заметив ее вопросительный и недоумевающий взгляд, поинтересовался:

– А я вот помню, как представил его тебе на приеме у Миловановых. Да, постой же. Вот я тебе сейчас о нем напомню! Ты с ним и после виделась, кажется раза три или четыре? Хотя, может я и ошибаюсь? Но в последний раз, мне кажется, ты его видела на именинах у Миловановых и Оглоблиных? И кажется, даже разговаривала о чем-то, пока меня не было……Он, кстати, довольно занятный и интересный собеседник! И, между прочим, весьма симпатичный экземпляр для дам! За ним, я слышал, в Петербурге длинный шлейф из разбитых женских сердец тянется.… Даже я заметил – как только сей господин вошел, многие дамы сразу начали между собой шушукаться и перемигиваться. Но только не ты, моя милая! Ты была неприступна и холодна, как лед, – фабрикант хохотнул и лукаво блеснул веселыми глазами на Ольгу, – а знаешь что, странно? Мне тогда показалось, что он тебе отчего-то, вдруг даже стал неприятен? Правда же странно… Ведь, после он не раз бывал у нас в доме, приезжал ко мне с докладом. Но ты его всегда избегала. Все же странно, что и сейчас не помнишь его, – и он подозрительно посмотрел на нее.

– Ах, этот. Да. Кажется, слегка припоминаю. Но к чему эти настойчивые воспоминания и расспросы о вашем служащем? Какое мне до него дело? – спокойным певучим голосом сказала Ольга Андреевна и безразлично пожала плечами.

Однако, в груди ее в этот момент что-то больно и мучительно дрогнуло. Сердце бешено заколотилось, с силой разгоняя горячую кровь по жилам. А предательская память своей услужливой непрошеной рукой оживила желанный образ Якова Михайловича, его влюбленные и жаркие глаза, которыми он в тот вечер почти безотрывно следил за ней.

– Ах, ты боже мой! Ну, что вы все пожимаете своими плечиками? – допытывался Иван, – вам, конечно же, нет дела до моих служащих! Тем более, что вы только меня любите больше жизни! Я точно это знаю, – самодовольно произнес он и привлек ее к себе, – я в вас уверен, moncher! Вы – порядочная честная женщина, и вы – мне жена. Этим все сказано. Хотя, частенько огорчаете своим упрямством и этаким высокомерным дворянским гонором, – не удержавшись, прибавил он.

– Впрочем, я не сказал вам самого интересного. Дело в том, моя душечка, что этот почти неизвестный вам господин и мой служащий выпросил у меня отпуск в июне и просил похлопотать для него дачу у Стародумовых.

Стародумовы были мелкопоместные помещики. Они жили почти безвыездно в своей деревне, имея поместье с небольшой захудалой деревенькой в шести верстах от Дуброво.

– А…, понятно, – безразличным голосом проговорила Ольга Андреевна и поинтересовалась:

– А, что же Наталья Николаевна, согласилась принять?

– Конечно. Ведь, это мои рекомендации! И мой инженер. Нашлась в их доме лишняя комнатка с мебелью и столом. Да и сто рубликов, поди, ж ты, опять же не лишние и на дороге не валяются! Так что, moncher, Яков Михайлович Гиммер приедет в середине июня к Стародумовыми будет отдыхать неподалеку от нас. И вы тогда уже точно не отвертитесь, что не помните его! – он с добродушной улыбкой посмотрел на жену.

Но увидев, что она остается все такой, же неприступной и безразличной, покачал головой: «Так-то. А то, ах! Ах! Никого не помню! Никого не знаю…» – шутливо передразнил он.

Муж ещё продолжил говорить о заводе, но Ольга Андреевна не слушала и думала о Гиммере.

Их первая встреча действительно, состоялась два года назад, на именинах у купца Милованова, когда инженер только приехал из Петербурга в Москву и поступил к Ивану на службу на строящийся завод. Он снимал комнатку во флигеле Миловановых, и был вхож в купеческое семейство, как завидный жених для двух дочерей купца. В тот памятный вечер на именинах он также присутствовал за столом.

И хотя эта встреча между ними оказалась почти мимолетной и ничего не значащей, она не оставила в её душе особенного впечатления, кроме того, что она сразу же выделила, какой он красивый мужчина. Потом они ещё не раз пересекались на улицах и на прогулках в парке, где она часто гуляла с дочерями или, когда она вместе с мужем приезжала в экипаже к нему на завод за какой-нибудь надобностью, или же Гиммер сам однажды приехал в их дом по служебным делам и, привозя Ивану бумаги. Все эти встречи были поверхностны и мимолетными, и она спокойно относилась к ним, не выделяя его присутствия среди остальных мужчин, окружавших её повседневную жизнь.

Но потом они снова встречались на собрании, посвященном сбору пожертвований вдовам и раненым в Крымской войне, которое состоялось в купеческом клубе. Она находилась там с мужем, а Гиммер присутствовал в толпе разношерстных гостей. И хотя она не хотела себе в этом признаться, но именно тогда в клубе она заметила и выделила его впервые в толпе. И потом, когда они ещё не раз случайно встречались возле заводской проходной, и она замечала его фигуру в отдалении и окружении служащих или рабочих, сердце её почему-то предательски вздрагивало ему навстречу. Она заметила, что и он с каждой последующей их встречей все чаще оглядывается на ней и задерживает свой взгляд, всё настойчивей и радостней, всё доверчивей наблюдает за ней, за её каждым мимолетным движением.

Потом было ещё одно торжественное собрание в купеческом клубе, посвященное именинам царя.

И он подошел к ней, воспользовавшись отсутствием мужа и тем, что она одиноко стоит в огромном парадном холле, и неожиданно заговорил с ней после того, как поздоровался:

– Почему вы одни?

– Муж сейчас подойдет.

– Пока его нет, позвольте сказать, что я страшно рад нашей случайной встрече. Она, явно, будет короткая, но много значить для меня. Вы совершенно удивительная женщина, Ольга Андреевна. Как вы думаете, могу ли я надеяться, что снова увижу вас ненадолго и смогу с вами поговорить? Может быть, я смогу вас развлечь какой-нибудь интересной историей про завод вашего мужа, и вы перестанете грустить, как сейчас…, – мягко промолвил он и тепло улыбнулся.

Она пожала плечами и опустила глаза.

– Я буду за вас теперь всегда молиться, Ольга Андреевна…, – неожиданно ласково и немного виновато признался Яков Михайлович. Он хотел ещё добавить «потому что вы моя женщина, милая Ольга Андреевна!» – но не посмел. Он был так поглощен своей радостью от того, что снова видит ее и может с ней перекинуться хотя бы словом, и даже не пытался это скрыть. Она удивилась и возмутилась:

– Почему вы так говорите, – сказала она твердо. Но потом снова отвела в сторону свои глаза, стараясь избежать его пытливого и настойчивого взгляда. – Вы же понимаете, что то, что вы сказали – нельзя. Никогда, слышите? Вы знаете, я – замужем. И никогда, прошу вас! Не говорите мне так больше. Это ничего не нужно и напрасно, – но говоря эти правильные слова, она страшно боялась, что каким-то образом сможет выдать собственное сумасшедшее волнение, заполонившее в эту минуту её собственную душу.

Выражение лица Якова Михайловича изменилось и сделалось серьезным.

– Возможно, вы подумали что-то плохое про меня, но это не так, – мягко и внушительно проговорил он.

«Сейчас невозможно…. но впереди у нас целая жизнь…… И кто знает, как она сложится. Только Бог и знает, всё в его воле, а ты …когда-нибудь ты будешь в моих руках. Ты также, как я, рада меня видеть, я это вижу…,» – думал про себя Яков Михайлович, на время похоронив надежду в глубине своего сердца.

Ещё, когда он увидел Ольгу Андреевну в первый раз у Миловановых на званом ужине, он сразу же выделил её среди прочей публики, собравшейся на именинах. И в течение вечера осторожно наблюдал за ней. Её строгая и одухотворенная красота, резко контрастирующая и с присутствующими на ужине женщинами, и тот факт, что они не подходят друг другу с мужем, слишком уж, он простой для неё, с мужицкими замашками, – явно бросилась ему в глаза. Сразу было видно, что она принадлежит к более высокому, дворянскому сословию и получила благородное воспитание.

«Почему она рядом с этим купцом? Они же друг другу не пара. Он из торговых людей, из купцов.…… А эта женщина – из благородных, и явно, не такая, как местная публика….», – подумал он тогда в первый раз про нее, мысленно сравнивая обоих супругов.


11

После этого разговора были ещё встречи, и снова в гостях у Миловановых.

Однажды после одного такого ужина, когда довольные гости потихоньку разъезжались по домам. Иван Кузьмич, сильно напившись, на все уговоры жены поехать домой, только сердито и упрямо мотал головой, а потом и вовсе, несдержанно выругавшись на неё, пересел на другой конец стола и о чем-то громко и пьяно стал спорить с таким же осоловевшим от обильных возлияний товарищем купцом.

Некоторые гости, насытившись вкусных и жирных блюд, пошатываясь, разбрелись по комнатам. Через мутную и слоистую пелену табачного дыма в дверном проеме Ольга Андреевна, сидя за столом в одиночестве, видела, как мужчины продолжают шумные и бестолковые разговоры, прерываемые шутками, пьяными вскриками и взрывами смеха. В углу у фикуса в кадке кто-то бренчал на гитаре. В опустевшей столовой, развалившись в углу в глубоком кресле и, не реагируя на гомон, дремал дородный купец с лоснящимся красным лицом и пушистыми бакенбардами, имя которого она не запомнила.

Оставшись одна, она решила дождаться хозяев, чтобы попрощаться и уехать домой одной.

И в какой-то момент почувствовала на себе чей-то взгляд. Повернувшись, она увидела стоящего возле окна коренастого темноволосого мужчину, который с интересом глядел на неё. Заметив, что и она на него взглянула, он кивнул ей, как давней знакомой. Потом стремительно пересек залу и, спросив разрешения, присел возле неё:

– Я рад, что могу оправдаться в ваших глазах после последней встречи.

– Попробуйте, – улыбнулась она.

– Обязательно, – воскликнул он и взъерошил волосы.

– Вам не скучно здесь?

– Нет. А почему мне должно быть скучно?

– Возможно потому, что такой прекрасной и умной женщине, как вы, среди местной публики может быть скучно. Здесь собрались мещане, купцы.

– Я замужем, и тоже купчиха.

– Нет, нет…. Вы другая, не такая, как эти люди.

Она подумала и пожала плечами.

– Странно мне вас здесь видеть…, – задумчиво продолжил он и, откинувшись на спинку стула некоторое время пристально смотрел на неё.

– Почему вам кажется странным?

– Вы – здесь…, среди выпивших и горланящих людей с опухшими красными лицами…, – он сделал многозначительную паузу и продолжил, – вы, ведь, понимаете о чем я говорю?

– Нет, – спокойно отвечала она.

– Среди этой толпы вы кажетесь мне пришельцем из другого и совершенного мира, – такая прекрасная и тонко чувствующая женщина. Вы, как тот ограненный бриллиант, который внезапно появился и сверкает среди неухоженного поля резеды и репейников.

– Вы рассуждаете как поэт.

Он отрицательно покачал головой.

– Понятно, откуда у вас такой поэтический взгляд на людей. Но я с вами не согласна. Все присутствующие здесь – почтенные и именитые горожане. У всех нас есть свои человеческие слабости. А вы судите о людях по внешним проявлениям. Откуда вы знаете, что они из себя представляют? Они точно не заслуживают сравнения с репейниками, – прибавила Ольга и мягко улыбнулась.

– Вы можете думать, как угодно, – ответил Гиммер, – я же останусь при своем мнении. Но не буду с вами спорить. Ваша точка зрения мне понятна. Мне здесь наскучило: много пьяных людей, шумят, спорят. Пора мне вернуться в свою холостяцкую берлогу, завалиться на постель и поспать. Мне, ведь, завтра равно вставать, и идти на службу на завод вашего мужа. Вы знаете, что он такие, как он люди, – настоящие капиталисты, – спросил он и доверчиво посмотрел на неё.

– Я знаю, что вы работаете у него на заводе, – сказала она.

Он согласно кивнул:

– Я достраиваю корпус, потом поставлю туда станки, наберу людей и запущу в работу. И на этом мои обязанности на заводе закончатся.

– Вы уйдёте в другое место?

Он пожал плечами:

– Пока не знаю.

– Муж о вас хорошо отзывается. Мне кажется, он предложит вам остаться у нас на заводе.

– Возможно…… я подумаю над этим, – сказал он и слегка усмехнулся.

– У вас, наверное, есть уважительные причины, чтобы отказаться от предложения моего мужа, – предположила она.

– Вроде, нет. Но даже если бы были, вряд ли они сыграли в моем решении важную роль. Принятие положительного решения зависит совсем от других обстоятельств, – и снова она уловила в его голосе сарказм.

На что она сказала с непонятным ей самой вызовом:

– Я, кажется, догадываюсь, о каких обстоятельствах вы говорите. У Ивана Кузьмича непростой характер. И иногда он бывает довольно резок с людьми.

Он хмыкнул и с изумлением посмотрел на неё:

– Вы, правда, так думаете? Думаете, что характер вашего мужа может как-то повлиять на меня? Боже мой, только женщина может так думать….Это всё ерунда! У меня, ведь, тоже есть характер, я совсем не подарок…. Так, во всяком случае, говорят мои знакомые, – он с высокомерной усмешкой наблюдал за ней.

– Я ошиблась. Но это меня не касается, – холодно сказала она. Он опять усмехнулся:

– Дело – не в характер, – дружелюбно и мягко пояснил он, – дело в принципиальной различии наших с ним взглядов на способы извлечения прибыли. Ваш муж – алчный и жестокий капиталист, честолюбивый делец. И между прочим не желает тратить ни одну лишнюю копейку на улучшение условий труда рабочих, на новшества, новые станки. Да, он шагу не сделает, пока не будет уверен, что новый станок не даст ему максимальную прибыль. Его точка зрения понятна. Но уже сейчас появляются новые технологии и станки, внедрение которых возможно даст прибыль, а может, и нет. Это можно узнать только из практики. Я вижу, что по своим характеристикам новый станок будет работать с высокой производительностью. Подхожу к господину Ухтомцеву. Но так как у меня нет точных цифр полученной прибыли, он мне отказывает. Сложно работать в таких условиях.

– Почему вы так уверены. Завод начал работать недавно. Иван Кузьмич отказался покупать станки?

– Не только отказался, ещё и отчитал, как школяра. А яездил на завод к Демидовым и изучал их производственный цикл. Я всё просчитал, прибыль просчитал и с цифрами к нему подошел. Но ваш муж пожадничал.

– Я могла бы поговорить с ним, если это действительно важно для вас, – взволнованно проговорила она.

– Перестаньте. Он вас не послушает. Да и с чего бы вам хлопотать за меня?

– В нашем окружении существуют люди, которые совсем не понимают моего мужа и видят в нём акулу капитализма. Поверьте мне, он не такой, как вы его изобразили. Мне ли не знать его! Но я понимаю, что такое отношение к Ивану Кузьмичу возникает у людей из зависти…

Гиммер искренне и весело расхохотался.

– Да, вы только что сами подтвердили мне, что капитал правит миром и людьми. Мир стал несовершенен. Вот, вы образованная, умная женщина, защищаете алчного капиталиста, которого ничего кроме прибыли, не волнует. Впрочем, чему удивляться: ведь, вы его жена, и для вас он – сам бог. Но люди, вступающие с ним в рабочие отношения имеют другое мнение. Зря я вам это все говорю. Все равно не поймете.

– Пойму.

– Да? – Он с интересом взглянул на неё и сказал:

– Если вы, и правда думаете, что я могу завидовать вашему супругу, то вы заблуждаетесь. Я могу себе позволить жить безбедно и не работать. Мой дед – происходит из старинного дворянского рода.

«Так вот откуда в нём столько благородства и обаяния, это всё врождённое, и благодаря хорошему воспитанию….», – подумала она, испытывая неловкость и огорчение из-за того, что он скептически отнёсся к её словам.

– Я работаю на заводе по собственной воле. Мне нравится моя служба. Я выучился на инженера. И совсем не жалею об этом. А что касается денег, – для меня они не важны. Поверьте! Прошу вас не думайте обо мне, что я ему завидую. Хорошо?

Она подумала и кивнула.

– Вы здравомыслящая женщина. Я рад, что познакомился с вами, – проговорил он, серьезно глядя на неё.

На какое-то время оба замолчали. Гиммер поглядывал по сторонам, иногда задумчивым взглядом – на неё, впрочем, не делая больше попыток с ней заговорить. Она сидела внешне спокойная, но в душе её поднималось странное невольное волнение. Мужчина, сидящий рядом с ней, был не просто красив, – в его облике было что-то магнетическое. Он был физически привлекателен, образован, благороден, мужественен. В нём сквозила какая-то особенная стать. У него был такой же, как у Ивана прямолинейный решительный взгляд, приятный и звучный баритон, черные глаза.

Их молчание неприлично затянулось, и он первый прервал его. Стал расспрашивать её о каких-то пустяках, о театре, потом спросил, где обычно она гуляет с детьми. Она отвечала. И вскоре, забыв о неловкости, они снова непринужденно болтали об известных московскому обществу событиях и пустяках: кто на ком женился, чего добился в звании, и даже о нашумевшей в этом сезоне театральной постановке, о том, что пишут газеты, о ценах на базаре. И в какой-то миг, когда она, смеясь над только что сказанной им шуткой, взглянула на него, – неожиданно вдруг поймала на себе его обжигающий и полный восхищения взгляд. Она замерла, прочитав в его взгляде неприкрытую страсть и вопрос. Её бросило в жар.

Но и она сама какое-то время не могла оторвать свой взгляд от него. Так они, молча и безотрывно глядели друг другу в глаза, как будто пили молодое вино из одного опьяняющего волшебного сосуда и никак не могли напиться…… Найдя в себе силы, она оторвала от него свой взгляд и, испытывая непонятное смущение, граничащее со смятением, отвернулась.

А Яков Михайлович, как ни в чем не бывало, взял графин с вином, разлил в два бокала и протянул со словами:

– Предлагаю выпить за наше знакомство, и за то, что мы начали разговаривать. Надеюсь, что бог пошлет нам ещё не одну такую встречу, – голос его прозвучал мягко и настойчиво. Он не скрывал, что открыто, любуется её заалевшим от смущения лицом.

– За вас, Ольга Андреевна. Благодарю вас за то, что позволили оправдаться, – серьезно и просто сказал он и поднёс свой бокал к губам.

Она тоже пригубила вино, испытывая мучительное смятение и непонятный страх.

– Ага, …. вот вы где, любезный Яков Михайлович…, – раздался у них за спиной елейный и вкрадчивый голос незаметно подкравшейся к ним хозяйки дома Софьи Ильиничны, – а мой-то Михаил Евграфович вас обыскался, и во дворе, и в комнатке вашей…. Найти не может…. А вы оказывается, с нашей милой гостьей любезничаете…, – протянула хозяйка дома со слащавой улыбкой, за которое явственно ощущалось скрытое недовольство. Ольга встала из-за стола и сказала:

– Спасибо за вечер, любезная Софья Ильинична. Все было чудесно, и угощенья, и музыка. Но мне пора уже уезжать.

– Да, да…Ваш муж стоит на крыльце вместе с Михаилом Евграфовичем, провожают гостей.

Гиммер поднялся, сдержанно произнес:

– Не стоит обо мне беспокоиться, Софья Ильинична. Ведь, мне уезжать не надо. Пойду, поработаю над чертежами. Ах, да. Сегодняшний вечер удался на славу. Ваш именинник был на высоте. А вы сегодня – само очарование.

Круглое лицо Софьи Ильиничны расплылось в довольной улыбке. Но разговор не клеился. Обменявшись с Ольгой Андреевной ещё парой ничего не значащих фраз, она с напыщенным видом кивнула им и удалилась.

Гиммер проследил за ней веселым взглядом и обернулся к Ольге Андреевне:

– До свидания. Надеюсь ещё увидеться с вами. Смею ли я надеяться?

– Почему бы и нет, – отвечала та.

– Позвольте на прощанье поцеловать вашу руку, – и прижался губами к её руке.


12

После этого они до самого рождества не встречались. Но уже после праздников, в один из солнечных морозных дней, когда она гуляла в парке с дочерями, – она снова неожиданно увидела его, идущего к ней навстречу по запорошенной снегом аллее. И пройдя мимо неё, на расстоянии вытянутой руки, и он обрадовано и по-дружески с ней поздоровался. Она же, поймав его внимательный и теплый взгляд, и тоже поздоровавшись, снова почувствовала, как забилось её сердце.

После этого, она стала всё чаще его замечать в тех же местах, где любила гулять: на катке, или на горке, и куда приходила кататься с детьми на санках или коньках.

Здороваясь с ней, или кивая из отдаления, он пытливо глядел на неё и всё доверчивей улыбался. И видя такую его искреннюю и сердечную улыбку, она также тепло улыбалась ему в ответ.

Они долго не виделись, и однажды вдруг поймала себя на мысли, что вспоминает о нём чаще, чем следовало бы и даже ищет его порой глазами в толпе среди прохожих. Она стала думать, что с ней происходит, и вывод, к которому пришла, – ей совсем не понравилось. Однако изменить что-либо, она уже не могла, даже если бы захотела. А она и не хотела.

На Рождество они снова увиделись. Он подошел и заговорил с Иваном Кузьмичем о делах на заводе, сделав и ей комплименты. Ольга Андреевна заметила, как неприязненно блеснули глаза Ивана. Но дома муж ничего ей не сказал.

А потом в конце зимы между ней и мужем, вспыхнула та ужасная ссора из-за его любовных похождений. К их дому неожиданно пожаловала его любовница Сытова Варвара. И хотя Ольга приревновала мужа, к своему стыду она вдруг обнаружила, что испытывает в душе какое-то странное и мстительное торжество, зная, что и у неё теперь появился тайный поклонник, о котором он не знает. И всё же она относилась к происходящему с ней легкомысленно. Пока в одну из ночей не проснулась из-за того, что ей приснился Гиммер и она сама, и она чуть не сгорела со стыда из-за картины, которая ей приснилось. И в тот же миг с ее глаз будто пелена упала. Лежа в темноте, она с ужасом перебирала в памяти обрывки своего сна. Отчего-то ей пришло в голову сравнить себя с крохотной песчинкой, которая по неизведанным ей причинам вдруг оказалась в бурной реке и теперь несётся к краю пропасти бешеным потоком.

После той ночи она дала себе слово не думать о нём, но все равно продолжала думать. Иногда среди ночи, когда муж, утолив свой естественный голод, мирно засыпал у неё на плече, могуче храпя на весь дом, она осторожно отодвигалась, отворачивалась к стене и с грустной негой погружалась в мысли о Якове Михайловиче. Их встречи казались теперь ей вспышками молний среди грозы.

Якову Михайловичу же сразу стало понятно, что между ним и так понравившейся ему с первого же взгляда прекрасной и нежной женщиной промелькнула та самая божественная искра, которая никак не попадает под определение банальной симпатии между мужчиной и женщиной. Но его любимая женщина была чужой женой и имела двоих детей. А муж её являлся его директором завода, на котором он служил.

И Яков Михайлович, и Ольга Андреевна уже давно перешагнули тот невидимый порог житейской зрелости и мудрости, когда сразу же ясно и четко осознаёшь смысл любого жизненного явления, с которым приходится сталкиваться. Оба понимали, что так неуклонно и неотвратимо надвигается на них. И оба догадывались, какую цену возможно придется им заплатить за свое безрассудство.

Поэтому сопротивляясь затягивающему его, будто в бездну, водовороту чувств, Яков Михайлович перестал ходить туда, где мог её повстречать. Сделать это оказалось легко, так как работы в тот момент на него навалилось много: одновременно с наладкой станков в уже работающих цехах, получением, исполнением и отгрузкой заказов для начинающих сельских работ, когда московским семьям, готовящимся к летним посевным работам, вдруг понадобилось заказывать садовый и огородный инвентарь в неисчислимом количестве, и их кузнечный цех работал в три смены, к тому же приходилось ещё и доделывать ремонт на последних этажах заводского корпуса.

Миновала зима, и за ней стремительно наступила весна. И Ольгу Андреевну закружили совсем другие заботы: она собиралась выехать со своим семейством на дачу, и ей необходимо было перед отъездом привести свой дом и хозяйство в порядок. Оказавшись на даче, она окончательно успокоилась, наивно полагая, что окончательно забыла и вычеркнула из сердца так сильно заинтересовавшего ее человека. Она надеялась, что навсегда одела свое сердце в крепко сшитую ею броню безразличия.

И вот она здесь, на даче за сотню верст от Москвы. И до этой самой минуты наивно полагала, что забыла об инженере, уверив себя, что случившееся – ничего незначащее наваждение. Но как же, она ошибалась!


13

Не замечая изменившегося лица жены, Иван радостно делился с ней планами на осень:

– Устрою званый обед в купеческом клубе, приглашу чиновников, именитых людей. Пусть все пройдет по высшему разряду. Это мой завод! Понимаешь, Ольга? Мой металлургический завод! Гиммер скоро обустроит второй этаж. Позавчера он мне телеграфировал и доложил, что налаживает в готовых цехах станки. Эх, хорошо бы потом наладить еще и прокатный стан! Чтобы свой металл делать, не хуже чем на Донбассе! – Глаза Ивана блестели от переполнявших его эмоций и радужных перспектив. Ему казалось – руку протяни и возьми в неё новые громадные прибыли!

– Эх! да, что ты понимаешь? Я промышленник, и это мое дело, моя душа! И вот что я решил! Поселок для рабочих в Москве возведу такой же, как здесь. Баню построю, пекарню, лавки всякие, и казармы с амбарами. Люди должны держаться за завод!

Иван Кузьмич замолчал, всматриваясь внутренним орлиным взором в стремительную панораму прекрасной будущей промышленной жизни, разворачивающуюся сейчас у него в душе. Потом будто очнувшись, обвёл взглядом лицо жены:

– Ты не понимаешь в коммерции и промышленности! Но тебе и ненужно, для этого есть я! – Гордо заключил Ухтомцев и снисходительно поглядел на жену.

– К сентябрю, инженер обещался достроить корпус возле заставы. Как сделает, я переведу туда все механические мастерские, – продолжал, с гордостью делиться планами на будущее фабрикант. – А пока, такая незадача: есть мастерские, которые разбросаны по всей Москве. Мне их надо все поскорей в кучку собрать, – посетовал он огорченно.

– Ничего, милый, – подбодрила его Ольга Андреевна. – Это ведь, только пока, а скоро все они в одной кучке будут. Вот тебе радость, какая будет! Все будет на твоем новом заводе. Ты за всем успеваешь следить. Не всякий и сможет!

– Это да, – согласился Иван Кузьмич, – а ежели, не следить – развалится.

В дверь комнаты постучали. Иван обернулся и велел войти. Вошла горничная Дуняша, пригласила в столовую.

– Ступай. Сейчас придём – махнул на неё рукой хозяин. Дуняша кивнула и с глуповатым выражением попятилась спиной к двери. При этом её взгляд заинтересованно следил за хозяевами, стремясь угадать значение происходящего разговора, чтобы потом дать волю разговорам в дворницкой. Супруги дождались пока за горничной закроется дверь, и Ольга снова повернулась к мужу:

– Если дешевле, то, что же тут думать? Ты давно все решил. Коли решил – то и делай.

Также как и муж, она знала, что ее мнение на этот счет не сыграет в принятии им решения никакой роли, и сейчас меньше всего ей хотелось подыгрывать ему: «Пущай, сам решает!»

Она положила свою маленькую теплую ладонь на колено мужа и молвила:

– Я рада, что у вас такие грандиозные планы. Только сомневаюсь, что Петр Сергеевич согласится? – с сомнением в голосе проговорила она, – вроде, как слыхала от дворовых, что он, до Покрова, хочет жену с ребенком привезти к себе.

Егоров был не женат. И квартировал в казарме, возведенной в рабочем поселке специально для семей инженеров и мастеров.

– Егоров не венчан, следовательно, не женат! – возразил фабрикант.

– Однако, признаю, что деваться ему с фабрики некуда! – хмыкнул он. – Я – хозяин на фабрике и жизни его! Как скажу – таки сделает. А коли ослушается, вон пошёл! За ворота! Свято место пусто не бывает! Был бы хомут, а лошадь всегда найдется! Выпишу инженера иностранца на фабрику. Мне так-то и дешевле, – решительно заявил Иван.

– Так он же с тобой давно работает? Еще как фабрика строиться начала? – удивленно посмотрела Ольга Андреевна на мужа, – неужели, верного человека выгонишь?

– А ты что сомневаешься, что я так сделаю? – искренне удивился Иван. – Э, нет. Милая моя! Ты что же так и не поняла, что у меня на первом месте – дело, деньги, завод и наши дети? А люди, которые на меня работают – ничто! Люди – что песчинки в кучке песка, который сегодня здесь насыпан, а завтра его ветер перенесет, и песок окажется вон там! А песчинки-то, в этих кучках, все одинаковые! Так и люди, моя милая, для меня все одинаковые! И мне совершенно все равно, кто у меня сейчас будет работать. Егоров Петр Сергеевич, Помидор Васильевич, или кто другой! Был бы практик и инженер полезный для дела, да прибыль мне приносил! А какой человек, мне все равно! Конечно, Егорова я больше знаю, но если придется рассчитать его, то так тому и быть! – Иван снисходительно глядел на Ольгу, как на маленькую и несмышленую девочку.

– Пойдем, Иван, лучше пить чай! – предложила Ольга Андреевна мужу и улыбнулась теплой примирительной улыбкой, – смотри – за окном опять дождь собирается. Что за погода, не пойму её, – кивнула она в сторону раскрытого окна.

Слова Ивана лишний раз подтвердили её наблюдение, что он изменился даже по отношению к надежным и проверенным людям. (Когда успел стать таким бездушным и чёрствым?)Ей же отчаянно захотелось уюта, надежности семейного миропорядка.

Серые тучи и впрямь как-то неожиданно быстро захватили в плен ясное весеннее небо, неистовый порывистый ветер нагнал откуда-то тучи и с силой принялся хлопать распахнутыми ставнями, грозясь сорвать их с петель. В воздухе запахло сыростью, в спальне стало нехорошо и зябко. Ольга Андреевна поежилась. Она поднялась, подошла к окну, закрыла рамы и обернулась к мужу:

– Ветер-то какой сильный! Не люблю я такой резкий ветер. То ли дело, когда дождь тихонечко и ровно идет! Пускай идёт и поливает наше поле! Нам он только на руку, правда, ведь, милый Ванечка? И пашням нашим, и лесам он всегда в радость, – она тепло и задумчиво вгляделась в гордый профиль мужа, сидевшего рядом с ней…


14

Они перешли в столовую, где для них уже накрыли завтрак. В центре стола возвышался начищенный медный самовар, наверху которого сидела тряпичная кукла в красном сарафане, рядом с самоваром лежали на подносе бублики и пряники, булки, ватрушки и коврижки. Стояли на столе маленькие чайники с различными заварками, чашки, блюдца, два изящных молочника и кувшин с топленым молоком. Рядом примостилась сахарница с колотым сахаром, различные варенья в вазочках, повидла и пастила, яблочные и грушевые, абрикосовые и вишнёвые. Около стены на стуле притулился Григорий. Увидев вошедших хозяев, подскочил в ожидании распоряжений. Ольга Андреевна отпустила его и принялась сама хозяйничать.

– Тебе какой кирпичный или травяной? – спросила она, примеряясь, какой чайник взять ей в руки со стола.

– Кирпичный, – отозвался Иван и подал жене свою чашку.

– Бармасов тебе рассказал, что зябликовские мужики отказываются выходить на работу. Говорят, ты им мало платишь, – рассказывала Ольга Андреевна домашние новости.

Кипяток, возмущенно журчал, низвергаясь из уютной и блестящей самоварной глубины, и точно такое же возмущение звучало в женском голосе.

При взгляде на дождь и вдруг возникший разговор о мужиках, нанятых на работу и отказывающихся выполнять работу на их полях, из-за низкого жалования, Ольга Андреевна, как и муж, думала, прежде всего, о количестве урожая. И совсем не думала в этот момент и не рассуждала о иных высоких материях таких, как: пожалеть наемных работников или облегчить их материальное положение, и уж тем более ей и в голову в этот момент не пришло, чтобы подумать о прибавке им жалования.

Несмотря на свою деятельную любовь к бедным, нуждающимся и обездоленным людям, Ольга Андреевна на некоторые явления и окружающие её семью события, как и её делец супруг, уже давно смотрела исключительно с точки зрения количества собранного урожая и полученного дохода, и никак иначе. Она впитала в себя особенности крепкого купеческого быта, как иссушенная губка впитывает речную воду. И хотя, не во всем была с ним согласна, но подчинялась установленным в их семье житейским законам и правилам, неукоснительно и свято их соблюдая. Никакого поэтического взора на окружавших ее жизнь и быт крестьян, она вполне сознательно больше иметь не хотела. Все это осталось в далеком прошлом, в ее быстро и трудно промелькнувшей юности, когда можно было позволить себе иногда всякие романтичные «охи» и «ахи».

Сейчас в ее повседневной обыденной жизни все было по-другому. Просто и буднично. Уже давно с сословной дворянки и купеческой жены Ольги Андреевны слетел, ненужной луковой шелухой, весь ее былой дворянский лоск, и «некоторые особенные» дворянские манеры, полученные во время учебы в Смольном институте.

И хотя в душе своей она уже давно ощущала собственную принадлежность к купеческому сословию и могла по праву назваться купчихой, все же в ее облике хорошо видна была окружавшим ее людям особенная утонченность и полученная классическая образованность. И в манере одеваться, и в том, как она ходила и несла себя людям. Однако, если было нужно, она могла разговаривать с любой купчихой или крестьянкой на том языке, который был присущ именно купчихе или крестьянке. И в этом также было видно все многообразие ее человеческой натуры.

Но эта почти крестьянская простота отношений ее семьи, которую они, как трудолюбивые и умные пчелы создали вдвоем с мужем, была изнутри наполнена глубоким и особенно правильным жизненным смыслом. Именно из этой, почти бесхитростной крестьянской внутренней простоты повседневной жизни и привычки трудиться изо дня в день без устали, черпала она в какой-нибудь замысловатой ситуации житейскую мудрость. Но, несмотря на кажущуюся поверхностному взгляду, будничную простоту, все внутри этой простоты было подвержено сложному течению и наполнено особенной жизненной глубиной, отточенной классическим образованием и высокой культурой, привитой еще в родительском доме.

Как будто бы это был сам океан! Сверху человеческому взгляду кажется: просто вода – она и есть вода. Но под этой водой скрывалось глубинное течение, полное сложной загадочной жизни, недоступной поверхностному взгляду. Точно такой же внутренней силой и простотой давно были наполнены отношения Ольги Андреевны с собственным мужем. Теперь, ни ей, ни ему уже не нужно было, как раньше на заре их семейной жизни, никаких выяснений отношений и разгадывания настроений.

Им достаточно было только просто взглянуть в глаза друг друга, как все определялось и становилось на свои положенные случаю места. Один взгляд или вздох объяснял то, что чувствует или хочет сказать другой. Хотя споры и разногласия меж ними происходили частенько. Но они быстро затухали под одним только строгим взором хозяина дома и его твердо сказанным: «Нет! Я так решил!»

У Ольги Андреевны давно сформировался устойчивый взгляд на сложившуюся семейную жизнь. Она уже успела перенести в своей жизни некоторые моральные страдания. И теперь сознательно избегала ненужных для себя возвышенных и бурных эмоций, потрясений и иных трепетных чувств. Тем более, что в ее отношениях с мужем всякие потрясения и эмоциональная напряженность были излишними.

Простота и сдержанность – вот что было главной составляющей, которая теперь навсегда определяла все ее душевные внутренние переживания и чувства, включая восприятие окружающей ее действительности: будь то яркое солнце, освещающее зеленые луга, колышущийся на ветру свежей покосной травой, или дождь, льющийся с ошеломляюще прекрасных и торжественных грозовых небес, или же бредущие по тропинке крестьяне, или же мужики, которые артачились и требовали невозможного, а именно, прибавки в жаловании за свою работу – обо всем этом Ольга Андреевна тоже теперь никогда возвышенно и уж тем более, жалостливо, не думала.

Однако, умиротворенное спокойствие их супружеских отношений и приземленное, почти, крестьянское восприятие окружающей действительности, вовсе даже не значили, что ее женская трепетная душа более никогда сладко не замирала при взгляде на окружавшее ее спокойное и удивительное очарование нашей русской природы.

Нет! Где-то глубоко на дне ее сердца таилось могучее подводное течение, полное страстных и бурных эмоций, о существовании которых не подозревала даже она сама. Четкого определения своему спокойному нынешнему и умиротворенному душевному состоянию Ольга Андреевна, находясь в счастливом супружестве, давать, не хотела, считая, что подобные размышления и разговоры на отвлеченные и возвышенные темы совершенно излишни и исключительно вредны для ее повседневной жизни.

Особенно лишние эти разговоры были теперь. Когда на селе наступила жаркая посевная страда. Прежде всего, ей, как и мужу, необходимо было думать о том, какую пользу их хозяйству может принести то, или иное происходящее рядом с ними житейское событие или природное явление.

Именно по этой причине, вчера, при взгляде на Бармасова, подошедшего к ней с докладом о мужиках, нежелающих выходить на господское поле и несделанной из-за этого работе, у Ольги Андреевны, в первую очередь, возникла лишь одна возможная на тот момент практическая мысль, что это плохо для домашнего хозяйства и получения прибыли с будущего урожая. Вся душа ее, сколь ни была она романтична и сострадательна к бедным крестьянам, возмутилась таким положением вещей.

Как так? Да, как они посмели? Бунтовать! Перестать трудиться? Невозможно им этого позволить! Сделать так, чтобы никогда не повторилось подобное!

Какие-либо другие, возвышенные и уж тем более, жалостливые мысли по отношению к бедным крестьянам, и вследствие чего, возможного повышения им жалования просто никак не могли прийти ей в тот момент в голову. Потому что, как ни крути, а сама Ольга Андреевна так прочно и основательно вросла в быт своей семьи, как колесо хорошо смазанной телеги, ровно идущей за своей лошадью. И глубоко спрятанная поэзия ее женской души не беспокоила её: Ольга Андреевна жила в ладу с самой собой, не подозревая, что для настоящего счастья мало размеренного существования, что нужно найти еще что-то для осуществления своей мечты…

– Какова природа людская? А уж особливо, деревенская! А ты говоришь – подставь другую щеку! Дескать, прояви милосердие, и научи дочерей быть благодушными или юродствовать… Нет, так нельзя! Иное благодушие принесет человеку только вред и не пойдет на пользу. А люди таковы, что и эту, подставленную им щеку и ту норовят побольней ударить и откусить. Да, только я не поддамся! – уверенно усмехнулся Иван Кузьмич, продолжая обнимать ее за плечи сильной рукой, – но вы, душа моя, всегда и во всем слушайте мужа-то! Да, убоится жена мужа своего! А об этом деле не рассуждай. Не твоего ума дело о прибылях думать. Это мне решать – не тебе! – Серые глаза блеснули сталью. – Добавлять жалование не собираюсь! Не хотят работать на меня, пусть уходят. На их место придут другие, им и буду платить, – уверенно заключил он и рывком поднялся с дивана. Повернулся и снисходительнонебрежно поцеловал жену в теплую макушку, будто маленькую девочку. И решительно направился к двери:

– Пойду к себе. Сосну немного. А вы велите официанту, подать мне обед в кабинет. Буду работать. Да, и велите Савелию, чтоб хорошо протопил к вечеру баню. В контору сегодня не поеду! Отдохну, – он махнул на Ольгу рукой так, как бы отгоняя от себя и ее и все остальные дела.

Ольга Андреевна не успела ничего ответить ему вслед. Только поглядела в широкую, быстро удаляющуюся от нее спину. Хлоп! – За Иваном громко захлопнулась дверь. Разговор мужа с ней был решительно закончен.




Часть третья



1

В то время, пока глава семьи вплотную занимался делами своей фабрики и сельским хозяйством, у Ольги Андреевны находились другие, не менее важные и необходимые дела, связанные с ведением домашнего хозяйства. У нее, как и у мужа, было множество всяческих помощников и помощниц, часть из которых прибывала с ней из Москвы – француженка m-l Mari Bangui, которую в семье называли Марусей, работник Григорий, девица Дуняша и стряпуха Глафира. Другая часть работников при необходимости их использования, нанималась поденно из деревень и была родом из местных. И в эту более обширную часть работников входили: Бармасов и два приказчика, ключница и одна приживалка, которая была старой нянюшкой Ольги Андреевны – Акулина Саввишна, далее следовали два конюха Еремей (родной брат кухарки) и Савелий – последний числился еще плотником, дворником и истопником, и вообще – был мастер на все руки. Завершали список работников телятница и два пастуха, постоянно жившие на скотной заимке. Хотя и была на постоянной службе у Ольги Андреевны такая многочисленная рать помощников и помощниц – без ее внимательного и придирчивого взгляда в хозяйстве все равно никак нельзя было обойтись!

Каждое утро вставала она с постели с колокольным звоном или криком петуха, и шла после заутрени выверенным курсом из дома на кухню, наказать кухарке, что той из еды и питья следует приготовить на сегодняшний обед и ужин. А ключнице же приказать, что в наступающий день надо исполнить и отчитаться за то, что с утр и не сделано. И в особенности курс этот был строго выверен, если в доме в тот день намечался приезд гостей.

Следуя по коридору, будто императорский крейсер, строго означенным курсом, Ольга Андреевна распахивала все попадающиеся ей на пути двери комнат и кладовок и заглядывала в них.

Вот и сейчас, скомандовав невесть чего испугавшейся Дуняше бросить свои дела и проведать детей, с остальными работницами направилась обходить дом.

Попадая в комнату, Ольга окидывала все вокруг зорким глазом и четким командным голосом отдавала распоряжения маячившим у нее за спиной девицам, попутно проверяя, как быстро и слаженно движется у уже находившихся в комнате уборка. Неповоротливая и недавно принятая на поденную работу местная двенадцатилетняя девчонка получила от хозяйки нагоняй за то, что встала столбом над ворохом белья в непонятных каких-то своих раздумьям. И именно в тот момент, когда надобно было уже хвататься за утюг и приниматься гладить этот огромный ворох! Другой бестолковой бабе досталось за то, что в горшках для цветов, плотно стоящих на подоконниках, она не успела вовремя обрезать пожелтевшие стебли, разрыхлить землю и полить цветы. А пыли-то, пыли сколько было на подоконниках! Возле ее драгоценных горшков с цветущими любимыми желтыми, белыми и красными бегониями? Просто, ужас! Впору, самой хвататься за тряпку и вытирать.

В гостиной Ольга Андреевна провела пальцем по полированной крышке рояля и строго нахмурила брови, после пальца осталась дорожка. Можно было рисовать на крышке, как по холсту. А в одной из массивных хрустальных ваз, стоящей посредине стола на красной бархатной с желтой бахромой скатерти, цепкий взгляд хозяйки выхватил – о, ужас! – лежащую на дне, кверху лапками, дохлую муху. Да и сама хрустальная ваза не блистала кристальной чистотой, когда Ольга Андреевна подняла ее и посмотрела через нее на свет.

В другой комнате высоко в углу, почти на потолке, ею была подмечена свисающая паутина, а стекло на окнах и сервантах не скрипело при проведении по ним хозяйкиным пальцем.

И еще множество всяческих упущений и ужасно неправильных действий работников и работниц подметил по пути следования зоркий взгляд Ольги Андреевны.

Дойдя до передней, она приказала вернувшейся из детской Дуняше остаться в доме и привести всё в порядок. А сама надела галоши, сняла с вешалки теплую душегрейку и, накинув на плечи, вышла во двор. В воздухе парило теплом и влагой от разрыхленной под посадку цветов земли.

В этот момент строгий хозяйский взор заметил, как мимо нее за амбаром, быстро прошмыгнули в кусты две крестьянские девицы, нанятые вчера на работу в огородах и одетые в старенькие залатанные тулупчики, перепоясанные толстыми веревками. Головы их покрывали темные платки, из-под тулупчиков болтались почти до земли коричневые суконные поневы. Ольга Андреевна строгим голосом окликнула их. Расспросив девиц, куда и по какой надобности она «спешат», хозяйка велела все бросить, никуда не бежать, а ступать к луковым грядкам, класть под них навоз и рыхлить землю. Напоследок, она сурово пригрозила бездельницам, что через час сама лично придет проверить, как они работают и что будет сделано.

Проходя мимо флигеля, она нагнулась и посмотрела под нижнее крыльцо, острым и дотошным глазом подмечая – какая внизу солома? «Так и есть! Солома – была несвежей, а крыльцо – в песке. Войлок при входе тоже лежит нечищеный, свалявшийся. У входа – грязь вперемешку с опилками. Непорядок! Такую же картину она увидела и около кухни. «Ох, и попадет сегодня бездельнице….», – решила она, поднимаясь по ступенькам и воинственно вступая на порог кухни.

– Бог в помощь! А вот и я! Пришла, посмотреть, что за дела тут творятся, – провозгласила она, но, не успев сделать и пяти шагов, вскрикнула, потому что чуть было не наступила на большого и рыжего кота, который, подняв хвост трубой, стремительно бросился ей под ноги, стремясь к выходу.

Это был пушистое и упитанное животное. Замерев, будто вкопанный, выгнув рыжую спину ровной дугой, он глядел возмущенными янтарными глазами на вошедшую хозяйку. Раздраженно урчал, держал в зубах огромного карася, и явно опасался, что добычу у него сейчас отберут, поэтому, надо бы испугать вошедшего человека, а затем самому спастись от него бегством. Пришлось Ольге вернуться и отворить перед ним дверь со словами:

– Ох, ты ж, разбойник, Рыжик. Ну, иди, иди на двор, ешь своего карася….

Круглолицая и раскрасневшаяся от усиленной непрекращающейся работы, стряпуха сидела на высоком стуле возле выскобленного добела круглого, почти во всю кухню стола. Жар шел от большой, недавно побеленной печи.

Стряпуха Глафира была пышной на вид, спокойной и добродушной женщиной с круглым и румяным, как блин, лицом. Она была отменной поварихой, и никто, как она, не готовил также отменно исконно русские кулебяки и пироги, расстегаи и сбитни. Попав много лет назад вместе с молодой своей хозяйкой в купеческий дом, стряпуха в первые трудные дни новой семейной жизни и очень поддерживала своим участием и ласковым словом растерявшуюся поначалу от нового уклада Ольгу Андреевну.

Одной рукой Глафира вытирала свой вспотевший лоб, другой – быстро замешивала в миске творожник. Скоро должен был подоспеть Григорий и забрать уже готовые блюда к хозяйскому завтраку.

В чугунке в печи у кухарки уже давно томилась обеденная картофельно-куриная похлебка, распространяя по всей кухне чудесный аромат. Рядом с кухаркой, на круглом подносе лежали сложенные горкой, ржаные ватрушки с творогом и ржаные пироги с картофелем и репой. Возле подноса с пирожками и ватрушками на столе возвышались разнообразные чугунки, кастрюльки и сковородки. Здесь же лежали неубранными рассыпанные шкурки от репы и картофельные очистки, которые – с точки зрения пришедшей хозяйки – уже давно пора было бы сбросить в деревянное корыто, приготовленное для свиней и стоящее под столом.

Рядом, с яростно месившей тесто стряпухой сидела еще одна женщина в темном длинном суконном сарафане, подпоясанном светлым фартуком. Это была та самая ключница Авдотья, с которой у хозяйки и предстоял сейчас серьезный разговор. Левой рукой она аккуратно и ловко отламывала от ржаного пирога крошки и быстро засовывала их себе в рот, запивая водой из жбанчика, а правой рукой записывала в промасленном смятом листке, лежащем перед ней, цифры для отчета. При этом ее зоркий взор не отрываясь, шарил по столу, подсчитывая количество получающихся ватрушек и пирожков. Увидев появившуюся в дверях грозную хозяйку, Авдотья вскочила со скамьи и испуганно закрыла рот ладошкой, пытаясь поскорей дожевать то, что было у нее еще не проглочено.

Жирные черные мухи настырно и гневно жужжали возле маленьких распахнутых окошек. Они путались в белоснежном кружевном тюле, лениво пикировали на подвешенные к потолку липкие ленты, специально смазанные медом для ловли назойливых и обнаглевших насекомых.

Аккуратно смахнув хлебные крошки со стола к себе в ладошку и высыпав в корыто, Ольга Андреевна деловито махнула рукой Авдотье, показывая, чтобы та садилась. Сама присела за стол и вынула из кармана домашнего платья свою заветную бухгалтерскую тетрадочку с карандашом, приготовившись записывать приходы и расходы за прошедший день.

Но тут ей опять помешали. Загромыхало скатившееся с крыльца коромысло, и поставленные на крыльцо ведра, кто – то чихнул, потом чертыхнулся и рывком распахнул дверь.

Сгибаясь под тяжестью ведер с водой, в кухню влетел парнишка лет десяти. Звали его Артёмка. И был он сыном кучера Еремея и родной стряпухин племянник.

Артёмка был ровесник Тани и большой сорванец: кричал громче всех крестьянских ребятишек, живущих за рекой в деревне, да так, что его вопли слышались и в усадьбе. А когда мальчишка дразнил петуха Пирата у них во дворе или хозяйских кур, или гикал, разбегаясь от обрыва вместе с другими такими же горластыми ребятишками прямо в реку, Ольге Андреевне хотелось заткнуть уши или хорошенько его отшлепать. Рыжие веснушки весело плясали на Артёмкином носу, напоминавшем картошку, а уши сидели по бокам головы почти перпендикулярно к ней. Этот парнишка был тот еще озорник и веселый товарищ её дочкам здесь на даче в их шумных забавах и играх. И поэтому, Ольга Андреевна относилась к нему почти по-матерински, не упуская возможности его повоспитывать.

Дойдя до скамейки, мальчик водрузил на неё полные ведра, расплескав воду. От его лаптей на полу осталась глина и песок. Не обращая внимания на сидящую за столом барыню, он схватил ещё два пустых ведра и уже развернулся, собравшись бежать обратно на улицу. Не тут-то было!

Ольга Андреевна вскочила с места и цепко ухватилась за острое и вертлявое мальчишеское плечо, удержав парнишку от дальнейшего побега. Она громко проговорила голосом, не терпящим возражений:

– А это чего это ты тут, Артемка, мне грязи-то сколько нанес? Да постой же бежать, мальчишка ты этакий! Кому говорю, пострелёныш! – строго прикрикнула она на мальчишку, заметив, что тот не оставляет тщетных попыток вывернуться из-под ее хваткой и крепкой руки. Для пущей острастки Ольга Андреевна с еще большей силой притянула его ближе к себе.

– Поставь ведра-то на лавку, Тема. Видишь, в углу веник стоит? Возьми, да смети с крыльца грязь, что принес за собой. Старый войлок – тот, что лежит у порога – его поди и выброси в яму. Ну, что стоишь-то? Ну-ка, ступай, милый, исполняй, что велят! – приказала она и отвесила мальчишке легкий подзатыльник. Потом суровым взором вопросительно поглядела на Глафиру. «Мол, все за тебя сама сказала. Что молчишь то?»

– Ох! Матушка вы наша! Голубушка барыня! Это же, лишенько мое! Уж, не знаю, что с этим иродом и делать? Позвольте мне самой все за ним прибрать и помыть? Матушка вы наша! Ума не приложу, где он так извозился? И где тебя черти носят, ирод ты этакий? – Обратилась Глафира к мальчишке. – И грязи-то сколько в этакую чистоту нанес! Барыню беспокоишь почем зря! Сил моих на тебя больше нет! – жалобным голосом причитала стряпуха, виновато поглядывая то на нерадивого племянника, то на барыню. Стряпуха глядела так, будто только что сама принесла эту грязь. Однако же, не заметив в лице барыни даже намека на поддержку, она с яростным выражением вновь обернулась к племяннику и громко скомандовала:

– Ну, что стоишь, как истукан? Исполняй, что барыня велеть изволили! Ах ты, ирод этакий! Навязался на мою бедную голову! – пожаловалась она, обращаясь уже куда-то в пространство.

Тёма в ответ шмыгнул носом и кивнул, а сам держал в голове одну только мысль, как бы ему получше извернуться и удрать. Ему это почти удалось. Наконец-таки он выскользнул, будто уж, из цепких хозяйкиных рук. И тут же с грохотом уронил пустые ведра. Это его не остановило, и он выскочил вон.

– Тёма, постой же, голубчик. Постели свежей соломы под крыльцо…… – только и успела выкрикнуть Ольга Андреевна ему вдогонку.

Между тем, стряпуха еще продолжала охать, быстро бросая виноватые взгляды на шумящую над ее головой хозяйку. Она подняла вслед за нерадивым племянником упавшие ведра, горестно покачала головой и скороговоркой выпалила:

– Не ругайте, пожалуйста, нашего малого, Ольга Андреевна, голубушка вы наша! Щас, же он все и исполнит, как вы изволили приказать!

– Да, будет тебе, Глафира, причитать-то! Сама знаешь, как я этого не люблю. Ты лучше вот что. Поди, к брату своему, да скажи ему, мол барыня велит выскоблить дочиста завтра до вечера, полы в кухне. Чтобы они стали здесь белыми и чистыми! А то можешь и сама мое указание исполнить, коли брата твоего барин изволит загрузить. Так что сама решай! – велела ей Ольга Андреевна и кивнула головой на пол.

– А ты, Авдотья, – обернулась она к ключнице, – сходи-ка в кладовку и выдай сюда новые половики. Один постели у входа. Другой – возле лавки, чтобы люди, если садятся, обувкой своей полов наших не пачкали и не портили, – кивнула она на длинную лавку возле стены, на которой, обычно, дожидался еды или хозяйских указаний зашедший в кухню народ.

– А за племянником своим строже смотри! Что это он у тебя такой грязный, будто поросенок немытый, бегает посреди моей кухни? – раздражительно спросила Ольга Андреевна у Глафиры.

Потом повернулась к ключнице, которая в этот момент со страхом глядела на нее, продолжая, однако, не шевелясь, сидеть возле стола. Как будто ее загипнотизировала гневная речь строгой хозяйки.

– А что это у тебя, Авдотья, взгляд стал испуганный? Неужто испугалась меня? Думаешь, небось, пришла барыня и ругать тебя будет? И буду! Коли, ты того заслужила! А коли, не заслужила – так и не буду, – великодушно пообещала она Авдотье.

Потом уже строже прибавила:

– Ты, вот, скажи мне, сделай милость! Почему это ты еще до меня, с утра пораньше не прошлась по всему дому и не проверила ничего? В сенях вода в ведрах несвежая налита, мухи в ней плавают. Пить нельзя. Вели выплеснуть ее на огороды и свежей налить. Почему не дала официантам чистые полотенца и не велела почистить столовое серебро? Знала ведь, что следом хозяйка пойдет дом проверять! Знала, ведь? Знала. Все равно ведь, замечу за тобой любой непорядок. Ан, нет! Поленилась пройтись, Авдотья Ивановна! Не следишь ты за порядком в моем доме, как у добрых людей-то положено! – усердно и ворчливо выговаривала Ольга Андреевна ключнице, – а я вот пошла впереди тебя, и столько всего углядела! Вместо тебя твою работу исполнила! – и Ольга Андреевна, загибая пальцы, принялась перечислять все подмеченные по пути ее следования, недостатки по хозяйству.

В ответ, ключница принялась горячо и жалостливо оправдываться, объясняя, что кучер с ночи на сетку в реке наловил много всякой рыбы, и ей пришлось полночи и целое утро всю эту гору рыбы пересчитывать, а после солить в корыте. Поэтому, дескать, она и не успела пройти впереди хозяйки по дому. Для подтверждения своей невиновности, хитрая ключница шустро добежала до корыта, стоящего возле стены и приподняла над ним крышку. И впрямь, в корыте лежала засоленная рыба, наверно, на пуд весом. Да, и прошмыгнувший давеча мимо хозяйки рыжий кот, с огромным карасем в зубах, был прямое тому доказательство! Но все равно это обстоятельство никак не оправдывало нерасторопную ключницу.

– Да. Хорошая рыбка! Ничего не скажешь, – похвалила улов Ольга Андреевна, лишь мельком заглянув в корыто и подходя к торжествующей ключнице, – ну, ладно, коли так. Что стоишь, как истукан? Садись, Авдотья, сперва к столу. Времени у меня сейчас на тебя много не будет, но все что надо я у тебя выспрошу! А слушать твою о себе похвальбу не хочу. Не для того я сюда пришла! – в сердцах остановила она ключницу.

Присев снова за стол, она принялась выговаривать ключнице, что та плохо следит за девушками и порядком в доме: вот и горница, и комнаты в центральной усадьбе до сих пор ещё не подметены и не прибраны. Не вытерты столы и скамьи на самой кухне.

– Вон, очистки валяются, где попало! – хозяйка грозно ткнула пальцем на разбросанные на полу картофельные очистки. Потом, подошла к пузатой застекленной горке, стоящей около стены, и рывком распахнула дверцу:

– Почему посуда не в ряд стоит? Все не в порядке, все как попало, – ворчала Ольга Андреевна.

И впрямь, было чему возмутиться! Тарелки и стаканы, ковши и уксусницы, блюда и рассольницы, а в особенности, рассыпанные ложки и поварешки – вся эта имеющаяся в нечищеном снаружи и внутри буфете, посуда находилась здесь сейчас в полном беспорядке. Беспорядком с точки зрения хозяйки было то, что не вся столовая посуда стояла в соответствии со своими размерами выровненной по одному краю ровной линией. Продолжая выговаривать нерадивой работнице, хозяйка заставила Авдотью тут же при ней все выровнять и переставить посуду по-другому.

Накричавшись и оттого успокоившись, Ольга Андреевна снова присела за стол, возле которого продолжала суетиться стряпуха, не обращая внимания на бушующую возле нее хозяйку. Глафира уже перестала месить тесто и, теперь сосредоточенно, не поднимая глаз, быстро лепила свои пирожки.

– А ты чего молчишь, как сыч? Ну, погоди, не махай пока руками. Дай погляжу, какие у тебя пирожки получились. Ловкие! – похвалила её хозяйка.

Круглое лицо стряпухи расплылось в счастливой и глупой улыбке, сделав его ещё шире и круглей. Зардевшись, она поправила белой в муке рукой свой платок и подняла на хозяйку преданный взор.

Удовлетворенная хозяйка кивнула и вновь повернулась к притихшей Авдотье.

– Вроде бы к нам вчера торговые люди приезжали? И ты выходила за товаром? А отчет до сих пор не принесла и не показала…. Сделай одолжение, расскажи, какой припас в дом добавила и на что выданные деньги потратила, к домашнему обиходу прикупила? – расспрашивала Ольга Андреевна и, взяв наизготовку карандаш, приготовилась записывать.

– Да, все что вы велели, матушка моя! – изъявляя готовность поскорей отчитаться своей дотошной хозяйке, затараторила Авдотья. Она вынула из кармана своего коричневого фартука мятую залосненную бумажку, вдоль и поперек исписанную ее каракулями. Принялась по слогам читать, что и почем ей удалось вчера прикупить у заезжих торговых людей.

– Вчера, матушка моя, подводы с двумя приказчиками приезжали из Меленок. Завезли сюда к нам масло льняное, и хмель. И взяла я у них, голубушка наша Ольга Андреевна, только десять бутылей. Три рубля всего на это истратила, будто от сердца своего оторвала! – Авдотья красноречиво прижала руки к груди, показывая всем видом, как она отрывает от груди свое сердце, а не хозяйские деньги…

Но Ольга Андреевна лишь усмехнулась и с сомнением покачала головой.

– Я, матушка моя, все пыталась с этими заезжими иродами, как подешевле, сговориться. Так пыталась! Так пыталась. Так нет! Ни в какую! Вот разбойники! Эти ироды ни одной копеечки своей не уступили, – Авдотья опять вопросительно посмотрела на хозяйку. Одобрит та ее старания или нет? Ведь, она так старалась для нее, так старалась, чтобы заезжие приказчики сбросили цену.

Но хозяйкино лицо оставалось каменным. Лишь карандашик точеный легонько постукивал по тетрадочке. «Тук-тук». «Сердиться? Цена на масло и так невысока. Вот, ироды! Сбросить не дали. Не знаю, что говорить, как оправдываться! Будто, я во всем виновата оказалась?» – суетливо и испуганно заметались мысли в Авдотьиной голове.

– А что же не пришла ко мне, не доложилась о цене на масло? – ядовитым голосом поинтересовалась хозяйка, – может, на что выменять могли и сговориться с ними? У нас в хозяйстве тоже есть, что заезжим торговцам предложить! И сами кой-какой товар производим. Сглупила ты с маслом-то, Авдотья. Ох, сглупила ты, мать моя! – подвела хозяйка итог всей вчерашней торговой деятельности своей ключницы.

До чего строга, порой даже мелочна была Ольга Андреевна с дворовыми! А не будь строгой, так и дом свой упустишь! Вот не проверила же ключница, что не все еще в комнатах выметено? И горницы хорошо не прибраны, и образа в комнатах не поправлены по чину, как положено, столы и скамьи в кухне до сих пор не вымыты и не вытерты. Ковры в гостиной и в кабинете еще не вытрясены! А солома, почему несвежая под крыльцом?

– Нерасторопная ты стала, матушка моя! Дюже обленилась на печке-то греючись, – осуждающе проговорила хозяйка, неодобрительно покачав головой, – лишнего товара, если задешево или на мену какую, сам бог нам велел прикупать! Хозяйство-то у нас какое большое! И семейство не малое. Сколько людей здесь в имении кормить надо. Потом, и товар про запас в Москву везти надо, или продавать на ярмарке! Вижу я, Авдотья, не радеешь ты о господском добре! Не болит у тебя душа за хозяйское добро! А жалование от хозяев за свое нерадение исправно получаешь, – сурово отчитывала она ключницу.

Та, нахохлившись и опустив голову, виновато смотрела в пол.

– А, ежели, в следующий раз увидишь, что товар для хозяйства нужный привезли, то и кличь меня или хозяина. Поняла, Авдотья? А мы уже сами с хозяином рассудим – покупать этот товар в припас или нет? – в голосе Ольги появились сварливые нотки.

Ключница поспешила утвердительно кивнуть.

– Покажи мне, какое у них там масло-то привезенное? Гляну сама, каким супротив нас товаром меленковские торгуют?

Авдотья метнулась к шкафу, достала уже початую бутылку. Хозяйка подняла тёмную бутыль, поглядела на свет. Масло густо переливалось даже сквозь матовое стекло.

– Хорошее! Золотистое, – она одобрительно вздохнула, – можно и побольше прикупить. Потом в Москву свезли бы. В другой раз, как эти приедут, – сразу зови. Поняла?

Ключница согласно кивнула.

– А чего у них еще было? – спросила Ольга Андреевна.

– Так, матушка Ольга Андреевна! Глупость всякая. Скатерти, пряжи, нитки. Из съестного припасу – одна солонина мясная и рыбная. Но я уже вас вчера не стала тревожить, по такому-то пустяку, голубушка Ольга Андреевна. Мне горничная сказала, что вы прилегли отдохнуть. Вот я и рассудила, что у нас самих амбары от такого товару ломятся верхом!

– Надо, надо было тебя, меня потревожить. Ты меня не тревожь, коли лишнего чего для хозяйства привезут. А коли, что нужного, всегда возьмись и спроси! Нужно ли нам это, Ольга Андреевна, в хозяйстве-то?

– Поняла, матушка голубушка, родненькая вы наша, – подперла Авдотья кулаком круглый подбородок, преданно и подобострастно заглянула в строгие хозяйкины глаза.

– Хорошо, коли так. И хмель не купила? – переспросила хозяйка.

– Нет, – помотала головой ключница.

– Ну, и правильно, – неожиданно передумав, согласилась с ней хозяйка, – пиво варить сейчас не с руки. Да и не к сроку. Да, и водка еще есть в амбаре. Есть или нет уже? – строго глянула она на Авдотью.

– Есть! Куда она денется? И самогон весь целехонький, будто слеза ангельская в бутыли блестит, прозрачный! – в голосе Авдотьи послышалась благоговение.

– А таких бутылей – целых пять штук. А ключик от амбара у меня! Вот он, где! – сунув руку в карман фартука, она вытащила ещё одну связку ключей поменьше, и торжествующе потрясла ею перед носом хозяйки, после чего быстро спрятала обратно в карман. Ольга одобрительно кивнула и продолжила перечислять, глядя в свою тетрадочку:

– Так. Опять же, вино еще прошлогоднее имеется, – и аккуратным почерком добавила туда ещё и вчерашний расход, поставив цифру в минус три рубля.

– Людей-то ты хоть поблагодарила, Авдотья?

– Совсем уж вы меня обижаете, Ольга Андреевна, – обиженно проговорила та, – что же мы нелюди? И добрых людей не уважим? Сами, как будто не торгуем? Я им и водицы чистой поднесла. И спасибо сказала. Всё чин-по-чину, как и положено. Даже пирожков ржаных завернула в дорогу. Просила, чтобы завсегда, заезжали погостить, как поедут с оказией.

– Правильно сказала. И пирожков правильно сделала, что положила. Пусть знают, что у нас в имении всегда рады торговым людям. Скажи, сколько мясного и творожного дала сегодня Глафире? – неожиданно перешла хозяйка к другой теме расходов.

Авдотья ответила. И эти фунты расхода были так же аккуратно записаны в тетрадочку бережливой хозяйской рукой. Деловито вздохнув для пущей важности, хозяйка подошла к печи. Уверенным, ловким движением сняла с крючка на стене ухват, вынула из печи томящийся чугунок. Взяла лежащий на столе половник и опустила в чугунок. Пробуя варево, прикинула на глаз, каких размеров курица плавает в картофельной похлебке. Курица показалась небольшой. Это порадовало Ольгу Андреевну, потому что бульон, хоть и с небольшой курицы, но получился вкусный и душистый.


2

Ольга отличалась бережливым подходом к ведению домашнего хозяйства. Зорко и бдительно следила она за всем, что попадало в её поле зрения, не упуская из виду ни одной мелочи. Ею подсчитывалось всё: начиная от купленных впрок и для еды припасов, и кончая подсчётом количества соли, использованной на квашенье капусты; мыло, израсходованное на баню для домашних и прислуги, нитки на пошивку и штопку белья, расход дров на баню для прислуги, подарки детям и канцтовары для них же – да мало ли чего можно было подсчитать и учесть в таком большом деревенском имении каждое лето!

По её наказу, такие же подсчеты расходов совершала и «расточительная» ключница. А в конце каждого месяца, Ольга Андреевна вызывала её к себе на ревизию, усаживаясь с нею за круглый стол в гостиной. Вместе они старательно сводили свои расходы и приходы в одну ведомость, которую тут же аккуратно подшивали к предыдущей. Один замасленный Авдотьин листок к другому, не менее замасленному. Ольга Андреевна называла эту сшитую замасленную ведомость – «кухаркиной бухгалтерией». И, вроде бы все должно было понравиться барыне при этих обширных подсчетах, да только хозяйке все было не так уж и мило. Подчас Авдотья казалась ей расточительной и совершенно не соответствующей своему званию ключницы и экономки: то позволит себе лишние расходы, то наоборот, не купит у торговых людей какого-нибудь нужного в тот момент товара, и вовремя не доложится барыне, что опять же страшно сердило Ольгу Андреевну. Купив назначенное хозяйкой на расход, Авдотья откладывала на следующий день свое появление перед барыней с купленным припасом, чтобы та все отмерила и тщательно разглядела, и это нарушало стройность и порядок всей домашней бухгалтерии Ольги Андреевны.

Если же после гостей или с хозяйского стола оставались похлебки и готовки, всякие, какие бывали нетронутыми и недоеденными, то Авдотья ленилась и их вовремя не прибирала. Она не складывала нетронутую еду в чистую крепкую посуду, не накрывала ее, не обкладывала ее льдом для сохранения. И приходилось ей же потом все эти богатые припасы вываливать свиньям. Что не могло не остаться незамеченным для рачительной хозяйки, ее зоркого взгляда.

Были у Авдотьи и другие черты, раздражающие хозяйку: глуповатая умильная улыбка и чрезмерно медленная речь, возникавшие неожиданно тогда, когда она не знала, что отвечать на быструю и гневную речь своей хозяйки: то ли от испуга, то ли от тугоумия?

Однако знавала Ольга Андреевна и других ключниц, поэтому и терпела недостатки Авдотьи…

Разобравшись во всех расходах и приходах прошедшего и наступающего дня, она засобиралась уходить.

– Не забудь выдать чистые полотенца официанту, – напомнила ключнице, уже повернувшись к двери, легко вздохнула, подводя итог кухонному разговору: «Глаз, да глаз нужен! А иначе, не уследишь за всеми-то,» – и с чувством исполненного долга вышла из кухни, остановившись на крыльце. «Кажется, всё на сегодня! А сейчас – к детям и на речку», – расслабленно думала она, подставляя лицо ласковым вздохам ветра и с удовольствием оглядываясь вокруг.

Влажная от дождя земля и трава уже успела подсохнуть. Щедрое солнце припекало, обещая по-летнему жаркий день. «А если Бармасов прав, и лето будет засушливым….», – озабоченно подумала Ольга.

И тут же подняла голову, взволнованно вглядевшись в высокое прозрачное небо. Там нежно курлыча, летел стройный журавлиный клин. Залюбовавшись, Ольга непроизвольно расстегнула легкую домашнюю душегрейку и готова была уже и совсем её скинуть с нагретых солнцем плеч. Но подумав, что нести в руках – неудобно, хотя идти-то недалеко, да и пар костей не ломит, – оставила на плечах.

Поднебесное и призывное курлыканье далеких летящих журавлей перебивалось деловитым квохтаньем домашней птицы, гуляющей по двору. Разноцветным курам не было дела до прекрасных и гордо летящих высоко в небесах собратьях. Хохлатки радостно копошились возле птичника, громко и глупо кудахтали, подбирая с земли найденный корм. Возле них взад и вперед важно и горделиво вышагивал красный с золотым, петух.

Хозяйка посмотрела на бренную дышащую весной и паром, землю под своими ногами и принялась любоваться зеленой пробивающейся травкой. Потом перевела взор на вольно разгуливающих по двору кур. Но почему-то, вместо возвышенных чувств, навеянных призывным курлыканьем журавлей и радостным квохтаньем собственных красавиц-хохлаток и гордой осанкой красавца петуха по прозвищу Патриций, неожиданно вспомнила, что не спросила давеча у ключницы, сколько, же та потратила денег на приправу и соль за прошлую неделю? И сколько еще было продано за прошлую неделю яиц? «А ведь, прекрасно знала, растяпа ты этакая! – пожурила она самое себя, – зачем же смотрела за воскресенье отчет? И сколько денежных издержек на то пошло – не записала. Вот уж точно, растяпа! Сама же и виновата! – пожурила она саму себя, – и не забыть бы ещё завтра все испросить, да записать!»

Она нахмурила брови и проверила, лежит ли в её кармане тетрадка с карандашом? Вынула золотые часы и взглянула на циферблат. Стрелки показывали уже десять часов. «Вроде, рано. А дел-то как много еще. Загляну пока что во флигель. Время есть,» – подумала она, опуская голову вниз, и уже позабыв про летящий в небесах далекий и прекрасный журавлиный клин.

Пока она раздумывала, куры, зная, что она может принести что-то вкусненькое, уже встрепенулись. И белокрылая самая бойкая, растопырив крылья и расталкивая остальных, первой подбежала к ней. Ольга Андреевна засмеялась и достала из кармана горстку семечек. Протянула к курице ладонь. Та склонила головку и бочком, бочком…, да как клюнет! «Ко-ко-ко… и начала клевать прямо с ладони. За ней и другая, коричневая, подбежала к хозяйке. Прыгнув на белую, сбила ту с ног. Индюки, увидев, с другого края птичьего двора, поспешили к хозяйке. «Улюлю, укуг-лю-лю…» – клекотал самый большой. Ну, Ольга Андреевна и ему насыпала на землю семечек. Индюк стал клевать. Но тут на него накинулись другие куры, утки и гуси, чуть не затоптали беднягу.

– А, ну кыш! – скомандовала птице Ольга Андреевна и пошла дальше осматривать владения.

Войдя в темные и широкие сени старого флигеля, в котором почему-то всегда слабо пахло какой-то кислой плесенью и старым рассохшимся деревом, Ольга Андреевна, в который раз поморщившись от этого запаха, решила назавтра опять велеть ключнице, чтобы та поставила здесь девиц отмывать полы, стены и стирать на реке все до единого половика и коврика.

Она остановилась возле темной и маленькой кладовой комнатушки в самом углу, под лестницей, ведущей на второй этаж. В кладовке этой, стоя к ней широким задом и кряхтя, возле полок с бельем копошилась ее любимая старая нянюшка Акулина Саввишна. Расспросив нянюшку и узнав, что та смотрит белье на предмет починки, Ольга Андреевна, вспомнила: что у старой няни стало уже совсем плохое зрение, и она может случайно проглядеть любую дыру на белье. Поэтому, решительно взяв из старческих дрожащих рук свечку, велела старушке вытаскивать белье и складывать его перед ней на стульях. Покорно послушавшись, хозяйки, нянюшка, кряхтя, принялась вытаскивать с полок белье и раскладывать перед барыней на стульях и табуретках. Она кряхтела и бранила на Авдотью, не переставая, однако, доставать сложенное аккуратными стопками белье и показывать хозяйке, чтобы ты выбирала, какие простыни и пододеяльники нуждаются в срочной починке или замене.

– Да, что же это за дела такие творятся! – она устала слушать ворчание Акулины Саввишны, – кряхтишь и кряхтишь. Сейчас позову Дуняшу, пускай за тебя белье разберёт! А ты иди и ложись на полати, кряхти, коли так хочется! Только потом, сделай милость, не подходи больше и не жалуйся, что я от хозяйства тебя отлучила, – высказала она, чувствуя, как в душе «сердито вскипает самовар».

– Что ты, доченька! О чём толкуешь, голубушка. Или я прогневала тебя? За что на старуху осерчала, милушка моя? Я со всем могу управиться! Это я так, решила себя подбодрить немножечко, а то и скучно мне тут одной-то. Сейчас посижу немножко, отдохну, а потом и примусь, – переполошилась старушка, почувствовав, что настроение у ее любимицы переменилось, и её и впрямь из жалости могут отстранить от любых домашних дел. А без дела Акулина Саввишна сидеть не могла. Высказавшись, старушка обиженно замолчала. Однако, её дрожащие от слабости худые руки задвигались уже с большей скоростью.

Наконец, и с бельем тоже было покончено. Велев нянюшке отдать прохудившееся белье в починку девушкам, а, то постельное, что совсем показалось ей изношенным, раздать девушкам, а сама достала из кармана платья заветную бухгалтерскую тетрадочку с карандашом и сделала пометку о покупке на ярмарке еще десяти комплектов постельного белья.


3

Белый с синей каймой по низу тюль слабо колыхался на окне от легкого сквозняка. Когда мать вошла в уютную и залитую солнечным светом детскую горницу, настенная кукушка только-только успела звонко прокуковать половину одиннадцатого утра и спрятаться в домике. И радостно сделалось на душе у Ольги от того, что за утро так много полезных и нужных дел ей переделано. И переделаны они были все хорошо.

Дети ее не спали. Вставать дочерям не хотелось, и потому обе лежали на своих узких кроватях, с высокими резными изголовьями, нежась под теплыми одеялами.

Старшая дочь Наталья, облокотившись на локоть, сосредоточенно читала очередной том Диккенса, а младшая Таня широко зевала и вслух считала на окошке ползающих мух.

Возле кроватей стояло по стулу, с аккуратной стопкой сложенного и выглаженного горничной свежего белья на день и чистых чулочек, приготовленных заранее на день. На высоких спинках висели аккуратно расправленные нарядные светлые платья и шляпки с атласными лентами.

Увидев мать, Наташа первая порывисто вскочила с постели. Ее книжка стремительно полетела на пол. В одной ночной рубашке, босой она подбежала к матери и крепко обняла ее за талию:

– Вот здорово! Наконец, хоть кто-то в это утро к нам зашел. А то Дуни не дождешься! M-lBangui тоже заглянула один разочек и куда-то пропала! – выпалила скороговоркой Наташа и продолжила, – ты помоги мне, мамочка, пожалуйста, одеться! – требовательно попросила она мать.

– Ах, ты боже мой! Я-то тебе помогу. А что же сама? Глянь, доченька! Какое сегодня славное утро на дворе! Смотри, как ясное солнышко земле и всякому доброму человеку радуется! Оттого и светит ярко! – с ласковой улыбкой проговорила мать, гладя Наташу по голове.

– Ох, мамочка! Какая же ты, однако, выдумщица! Солнце светит, потому что оно наше светило и не может не светить. Таков закон природы и Коперника! – весело добавила Наташа.

Она отбежала от матери, быстро схватила висящие на стуле беленькие чулочки, уселась и принялась торопливо их натягивать и пристегивать к кружевным резинкам. Наташа была бойкая четырнадцатилетняя гимназистка, закончившая третий класс частной московской гимназии. Она была похожа на мать. Однако, несмотря на то, что глаза у нее были такого же теплого карего оттенка, как и у матери, разрез Наташиных глаз, в отличие от материнских, был миндалевидным. И это было самое удивительное в ее детском лице. Ни у кого в семье не было такого необычайного разреза глаз. Ольга Андреевна составила себе и мужу генеалогическое дерево, но миндалевидного разреза глаз, ни у кого не обнаружила. Так и осталось для них загадкой, почему матушка-природа, так вдруг, наградила их старшую Наташу такими глазами. За столь необычную черту, Ольга Андреевна в шутку называла старшую дочь «египетским сфинксом». Но, конечно же, Наташа не была никаким «египетским сфинксом», она была бойкой, шаловливой девочкой, как и младшая сестра и обещала быть статной и изящной, как и мать.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66667740&lfrom=196351992) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.