В поисках желтого попугая Алексей Черепанов RED. Современная литература Диапазон рассказов и повестей этого сборника достаточно широк – от реальных жизненных ситуаций до фантастических событий. Герои рассказов различны: молодые и в возрасте, сильные и слабые, влюбленные и одинокие. Заканчивается сборник трилогией повестей о фантастических приключениях друзей. Трое молодых людей и две их подруги путешествуют по прошлому в поисках сокровищ: в первой повести они оказываются в Барселоне восемнадцатого века, плывут на галеоне в Новый Свет; во второй части они охотятся за золотом фашистской Германии в одна тысяча девятьсот сорок первом году, встречаются с двумя прекрасными девушками, которые принимают участие в их последующих приключениях; в третьей – попадают в мир ацтеков. Что победит: золото или дружба? Комментарий Редакции: Пестрое название этого сборника лишь поначалу кажется забавным и поверхностным. Изображенная плеяда самых разных по жанру и настроению рассказов найдет искренний отклик у любого читателя: предложенные истории удивительны благодаря своему критическому многообразию. Алексей Черепанов В поисках желтого попугая Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED) В коллаже на обложке использованы фотографии: © fergregory, cowboy5437 / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru * * * Персеиды Лёха Половинкин проснулся на рассвете и ощутил в утренних сумерках, что находится между мирами, между прошлым и будущим, но не в настоящем – вне времени и пространства, вне измерений и физических законов. Он ощутил себя, как чистый разум, который не просто постиг законы мироздания, даже миллионов мирозданий и не мирозданий – чёрных дыр и анти материй, где ничто поглощает всё, а всё оказывается песчинкой в песочных часах, и миллиарды всего сыплются вверх сквозь узкое горлышко времени, которое постоянно сужается, а песчинки всего лихорадочно пытаются просыпаться сквозь это сужающееся горлышко… Ощущение было потрясающим, близким к эйфории. Лёха посмотрел по сторонам, оглядывая комнату, будто видел её в первый раз, затем поднялся с постели осторожно, боясь расплескать это своё новое великолепное ощущение. Половинкин расправил плечи, ощущая себя великаном космических масштабов (голова его терялась где-то в созвездии Кассиопеи), засунул ноги в тапки, словно в кольца Сатурна. «Я – сверхчеловек… – спустился Лёха до оформления своей божественной мысли языком людей и, с трудом, вспомнил, откуда этот образ, – Кажется, это было у Ницше, но он писал глупости…» Былые земные навыки Лёха вспоминал медленно. Он встал под душ. Вода была прохладной и никак не могла согреться в холодных после ночи трубах, но для Половинкина это было абсолютно неважно – это была мелочь, не играющая никакой роли. Затем Лёха вспомнил, что люди обычно завтракают, пошёл на кухню, открыл холодильник, достал упаковку яиц, поставил сковородку на плиту, налил в неё масла и разбил туда же два яйца. Одно из них оказалось тухлым, и кухню наполнило смрадом. Половинкин закашлялся, улыбнулся своей божественной улыбкой и пошёл выбрасывать яйца в унитаз. Затем, он тщательно промыл сковородку, вытер её и заново поставил яичницу жариться на плиту. Позавтракав, Лёха вспомнил, что обычно ездит на машине на работу. Удивило Половинкина, что его одежда размерами своими не превышала даже пределов земной атмосферы и умещалась, как ни странно, в платяном шкафу, да мало того, неожиданно оказалась впору. Тут же вспомнил, что там, где он находится, в это время года холодно, и Лёха, натянув сверху куртку, вышел из квартиры. Весь двор, деревья и машины были покрыты белой холодной субстанцией. Лёха вспомнил, что она называется «снег». «Какая неудобная для существования живой материи планета! – подумал Половинкин, – по крайней мере, то место, где я в данный момент нахожусь». Лёха открыл машину и стал счищать с крыши автомобиля холодную субстанцию найденной внутри машины щёткой. Неожиданно он почувствовал, как что-то жёсткое упёрлось ему в подостную фасцию. Лёха обернулся – позади него стояла старушка и тыкала его черенком лопаты в спину. – Ты зачем снег на тротуар сбрасываешь? – ласково спросила бабушка, но в голосе её проскользнула угроза, – Я тут убираю снег с тротуара, а ты его сбрасываешь! Лёха посмотрел на бабулю и осенил её своей улыбкой сверхчеловека. – Ты чего это лыбишся?! – заверещала вдруг старуха, – Я тут убираю, а он снег сбрасывает и лыбится! Бессовестный! Улыбка сошла с лица Половинкина, он продолжил очищать автомобиль от снега. – Конечно, чё разговаривать с нами?! Кто мы такия?! – бесновалась бабка, – Напокупали машин, ворьё, и разговаривать с нами не желають! Лёха тут вспомнил, что это за старуха. Это была местная дворничиха, метко прозванная соседями «терминатор», так как со своей лопатой она имела огромную разрушительную мощь и была очень живучей – несколько раз местные мальчишки, которых она достала своей бранью, пытались устроить ей «несчастный случай», но она как-то выкручивалась. – Сказали ведь ему, а он – ноль реакции! – раздражалась бабка отсутствием ответных действий от Половинкина – Посмотрите, люди, он меня игнрируеть! – Да отстаньте Вы от человека! – промолвила проходящая мимо девушка. – А ты, шалава, проходи своей дорогой! – переключилась старуха на девушку. Лёха воспользовался тем, что бабка отвлеклась на девушку, и сел в машину. Он повернул ключ в замке зажигания и услышал, как мерно затарахтел двигатель. Посмотрев через лобовое стекло автомобиля, Лёха увидел, как его спасительница быстрым шагом пытается скрыться от «терминатора», но бабка преследует отступающего противника, решив, видимо, довершить разгром врага окончательно, размахивая своей лопатой-орудием пролетариата и крича что-то вслед. Не дожидаясь окончания батальной сцены, Половинкин выехал со двора. Ощущение сверхчеловека внутри у Лёхи несколько померкло после происшествия с «терминатором», но езда за рулем доставила удовольствие, он подумал, что управлять автомобилем гораздо проще, чем галактиками. Половинкин аккуратно ехал в правой полосе, сверх сила вновь разрасталась внутри него. Неожиданно, он услышал позади нарастающий низкочастотный звук – огромный внедорожник нагонял машину Лёхи по левой полосе. Впереди горел красный свет, машины стояли. Вдруг, внедорожник с левой полосы резко перестроился на правую перед самым носом Лёхиной машины, тот едва успел нажать на тормоз, завизжали шины, и автомобиль остановился в нескольких сантиметрах от бампера внедорожника, издающего ритмичные глухие звуки. От неожиданности, Лёха не успел испепелить наглеца вселенским огнём – загорелся зелёный свет светофора, и внедорожник с рёвом устремился вперёд, обгоняя машины и перестаиваясь из полосы в полосу, словно расчерчивал шахматную доску. Половинкин не мог понять, что произошло. Это походило на некое святотатство – как его, сверхчеловека, так по-хамски подрезал какой-то смертный?! Пообещав себе, при случае, обрушить на машину наглеца пару метеоритов, Лёха, успокоенный возможностью наказания нахала, поехал дальше. Приехав к зданию, в котором находилась его контора, Половинкин увидел, что все места на парковке заняты, и даже автомобильный номер Лёхиной машины, любовно выведенный ещё осенью прошлого года белой краской на торце здания, не выполнил роль охранной руны и не спас его парковочное место – на нём стоял чёрный «Лексус» с крутыми номерами. Впервые за всё сегодняшнее утро Половинкина охватила ярость, он даже немного испугался, что его сверхчеловеческая сила может нечаянно разбросать все машины на парковке. Поэтому он немного успокоился и запер «Лексус», поставив свой старенький «Логан» вплотную к крутой тачке. Тут же материализовался и южанин – хозяин «Лексуса». Горец холодным взглядом посмотрел Лёхе в глаза. – Ти щто?! Берега попуталь?! Тебэ жить надаела, бедалага?! Бистро убраль сваё карита атсюда! Короткая кожаная куртка горца подозрительно оттопыривалась с левой стороны под рукой, Лёха решил не тратить свою божественную силу на этого тёмного, необразованного человека. Он оглянулся в поисках свободного места и обнаружил единственное – недалеко от мусорных баков. Половинкин снисходительно решил, что это тоже мелочь, и подъехал к помойке – позорному месту для приезжающих на работу последними. – Правилно, тваё место у параши! – прокомментировал горец Лёхины манёвры, но Половинкин закрыл машину на ключ (сигнализация у него постоянно срабатывала непонятно почему) и, гордо выпрямившись, прошёл мимо усмехающегося горца к своему офису. Работал Половинкин в крупной фирме с настораживающим карточным названием «Full hause», занимающейся оптовой торговлей и грузоперевозками, на должности логиста. Деятельность эта, некогда казавшаяся Лёхе захватывающей и интересной, в последнее время потеряла для него прежний блеск и стала рутинной и однообразной, поскольку перспектив никаких он в ней не видел. С коллегами Половинкин, вроде бы, ладил, хотя косяков и огрехов у него в работе становилось всё больше, в связи с тем, что сверкающие вершины Лёхиной карьеры превратились для него в унылые холмы и овраги. Вот и в этот день он с утра был вызван к начальнику, Родиону Никифоровичу, с целью уничтожения в глубинах Лёхиной души малейших ростков надежды на карьерный рост. Начальник, растянув рот в амикашонской улыбке, предложил Лёхе стул, а сам сел в своё начальственное кресло за столом. – Уважаемый Алексей… – Родион Никифорович пощёлкал пальцами, пытаясь этими щелчками стимулировать свою память и выудить из её недр Лёхино отчество. – Николаевич, – подсказал Половинкин, тоже улыбаясь. – Николаич, – намеренно упростил Лёхино отчество начальник, – Я безумно рад, что Вы работаете в нашем коллективе! Такой незаурядный человек! Вы подняли логистику нашей компании на непостижимую, сверкающую, не побоюсь этого слова, грандиозную высоту! Половинкин неловко покряхтел и начал краснеть. – Наши фуры бороздят поверхность земного шарика, как космические корабли летят в безвоздушном пространстве – быстро и беспрепятственно! Лёхина краснота становилась болезненной. – Так, очевидно, в твоём представлении, я должен был говорить с тобой, Половинкин?! – остановил поток дифирамбов начальник. Лёха насторожился. – Быстро и беспрепятственно! – повторил Родион Никифорович, и вдруг лицо его резко изменилось – улыбка сползла с него, как сгущённое молоко с куска хлеба, и он начал краснеть, точно также как и Половинкин, – Так должны были бы передвигаться наши грузовики, если бы в наших рядах не появился вредитель! И этот вредитель – ты, Половинкин! Лёхино лицо сначала стало пятнистым, а потом – однотонного серого цвета. – Дети в песочнице справляются с машинками куда лучше тебя! – переходил на фальцет начальник, – Контрагенты жалуются, что грузы задерживаются! Половинкин не верил своим ушам, кровь стучала у него в висках, он собрался с духом, наклонился поближе к начальнику и доверительно сообщил ему. – С этого дня, Родион Никифорович, я – сверхчеловек, – Лёха оглянулся на дверь, боясь, что кто-то войдёт и подслушает их, – Я могу галактиками управлять, не то, что грузопотоками… Родион Никифорович пристально посмотрел на Лёху, наклонился к нему и также интимно сообщил. – С этого дня, Половинкин, ты – унылое говно, потому что ты уволен… Лёха долгим взглядом попытался отыскать хоть тень иронии на лице начальника, но не нашёл. Полное осознание услышанной фразы докатилось до его мозга с большим опозданием, как эхо в горах. Половинкин почувствовал, что вновь разрастается. – Ладно, даю тебе последний шанс, Половинкин, – произнёс начальник, глядя на подчинённого, как ядовитая кобра на свою жертву, – Иди и работай! Хорошо работай! Выйдя из кабинета начальника, Лёха попытался отдышаться, снова успокаиваясь и уменьшаясь, подобно Халку. Уменьшившись до нормальных размеров, он пошёл в свой кабинет и до конца рабочего дня не выходил из него, прокладывая маршруты грузовиков (он мысленно сравнивал эти маршруты с нитью Ариадны), и совершая телефонные звонки. Лёху не покидало чувство, что в этот раз работа сделана превосходно. Логистика теперь была идеальной, сам господь бог не смог бы сделать лучше. В конце рабочего дня его мобильный телефон, словно сообщая о чьей-то кончине, завыл протяжной заунывной музыкой – очевидно, когда то это была романтическая песня. На дисплее высветилась фотография блондинки с ярко голубыми глазами, сопровождаемая надписью внизу «Лютик». Половинкин нетерпеливо схватил мобильник. – Привет! – почти крикнул Лёха. – Привет, – произнёс в микрофон сдержанный женский голос, – мне надо поговорить с тобой сегодня. – Давай через полчаса, Люсь, у Макдональдса недалеко от твоей остановки! – обрадовано согласился Половинкин, – Мне тоже многое надо тебе рассказать, я уже бегу! Половинкин выскочил из кабинета и побежал по лестнице, перескакивая через несколько ступенек и снова ощущая себя сверхчеловеком. У Макдональдса было слякотно – снег, перемешавшись с реагентами, превратился в неприглядную серую жижу. Жижа сладострастно причмокивала, когда Половинкин вышагивал у входа в Макдональдс в ожидании девушки. Наконец, он увидел знакомую лёгкую походку, стройную фигурку в стильной строгой одежде, развевающиеся белокурые волосы без головного убора, несмотря на холодный снежный март, и в очередной раз сам себе позавидовал. Однако Лёха тут же заметил про себя, что сверхчеловеку завидовать некому. – Привет! – ещё раз повторила Люся произнесённое в телефон приветствие. Что-то во внешнем виде подруги настораживало Половинкина – она не посмотрела Лёхе в лицо, взгляд её был каким-то отрешённым, как будто все её мысли были заняты некой серьёзной проблемой. – Здравствуй, Лютик, – нежно и с улыбкой произнёс Лёха. Люсино лицо перекосила недовольная гримаса. – Перестань! – раздражённо произнесла девушка, – Здесь народу, как на вокзале… Мне с тобой переговорить надо тет-а-тет, а тут сидят, чуть ли не друг на друге, и уши греют. Впрочем, мне без разницы… Люся решительно шагнула в двери фастфудовского заведения. Лёха, озадаченный, засеменил за ней следом. Они взяли кофе, пирожки и сели за столик в углу, где народу было поменьше. Люся молчала. Она вся была похожа на сжатую пружину. Лёха решил нарушить молчание. – Со мной сегодня случилась очень странная вещь, – осторожно заговорил Лёха, – Знаешь, Лютик… – Хватит! – пружина разжалась, Люся почти кричала, – Не надо больше! Не надо больше называть меня этим дурацким прозвищем! И вообще не надо больше… – Что не надо больше, Лют… Люся? – ошарашено спросил Половинкин. – Ничего не надо! – первый раз посмотрела Люся в Лёхины глаза, – Ни звонить, ни встречаться, ни писать мне в вайбере идиотские послания… Лёха снова, как утром в кабинете начальника, долго осознавал услышанное. – Ты меня бросаешь? Но почему?! – вид у Половинкина был, как у раздавленной автомобильным колесом банки из-под пива. – Да потому… потому… – Люся никак не могла собраться с духом, и вдруг, выплеснула, – Потому, что мне надоели твои нудные нежности, постоянные вздохи, молчание, твои всё время чего-то просящие взгляды, стихи Бродского под луной, которые ты, кстати, совершенно не умеешь читать, твоя мягкотелость, твои заумные речи, якобы, о возвышенных вещах, а на самом деле ни о чём, постоянное нытьё о несправедливости жизни, неприспособленность твоя, рассеянность, детские обиды на недостаток внимания… в общем, ты – редкостное ничто… – Вот это картинка… – произнёс, глядя перед собой стеклянным взглядом, Лёха. – Да, неприглядная весьма, – успокоилась Люся, – и, главное: я встретила другого человека, он полная твоя противоположность. Прости…. Люся встала из-за стола, и вышла из заведения, не оглядываясь, будто подбросила котёнка к дверям чужой квартиры и убегала прочь, боясь, что хозяева квартиры окликнут её и вернут ей несчастное ненужное животное. Лёха себя и чувствовал, как животное. Не котёнок, конечно, а подстреленная птица – он почти физически ощущал пулю, которая прострелила ему крыло и прервала его гордый полёт. Он просидел в оцепенении, совершенно не двигаясь, около часа. Вывел его из комы вопрос парня с девушкой, свободны ли места за столом. Лёха встал и, покачиваясь от внезапно навалившейся на него усталости, вышел на улицу. Вечерняя мартовская темнота нещадно уничтожалась светом фонарей, к тому же, в пятидесяти метрах услужливо освещал к себе дорогу цветными огнями винный магазин. Лёха безвольно поплёлся по разноцветной манящей дорожке. Циничное название магазина «Парадиз» покоробило Половинкина, но он купил там четвертинку водки и пошёл, куда вели его ноги, украдкой прихлёбывая из бутылки. С каждым глотком водки, переживания его становились глубже и благороднее, ночь становилась темнее и мягче, звёзды на её небе горели, как глаза у чёрной пантеры, вместе с этим, ему показалось, что восприятие его стало изумительным – водка снова возвращала его к сверхчеловеку. Лёха совершенно не заметил, как забрался в какие-то новостройки. Он шёл, бесцельно, по строительному пустырю, глядя пьяными глазами на звёзды. Из темноты у забора раздался тихий ровный мужской голос. – Не спеши, братан! Лёха послушно остановился. Из тьмы подзаборной вышли три чёрные фигуры, как всадники апокалипсиса. – Деньги гони, – спокойно произнёс всё тот же голос. Половинкин безропотно протянул кошелёк одному из всадников. – Чё то он мне не нравится, – сплюнул в черноту земли другой всадник, – Давайте его ушатаем?! – Остынь, Зыря! – всё также тихо и уверенно произнёс первый всадник, – Видишь, убогий какой-то. Три тени тихо вернулись в своё тёмное царство, а Лёха пошёл дальше. Он передвигался в темноте пустыря, как глубоководное чудовище океана. Вот и пустырь закончился. Половинкин вынырнул из темноты в свет фонарей новостроек… Первое, что он увидел, был тот самый внедорожник, который подрезал его утром. Сомнений быть не могло – уж очень хорошо запомнил в момент стресса Половинкин цифры и буквы на бампере, в который он чуть не въехал. Лёху затрясло мелкой дрожью, он снова стал разрастаться до размеров великана. Мозг его взорвала дикая боль, Половинкин подумал, что умирает. «Наверное, это какой-нибудь инсульт…» – промелькнула мысль в раздираемой болью Лёхиной голове. Пытаясь унять нестерпимые муки, Лёха обхватил голову обеими руками и посмотрел наверх, в чёрное мартовское холодное небо, и там он увидел то, что заставило его отвлечься от ужасной боли – небо прочерчивали тонкие огненные ниточки, словно в момент звездопада. «Похоже на Персеиды, – удивился Половинкин, – Но какие же Персеиды в марте?!» Он вспомнил, не смотря на боль, что Персеиды – это метеорный поток, который бывает в августе, а называется так потому, что прилетает со стороны созвездия Персея. И одновременно с этим, он понял, что сам сейчас создал этот поток… Первая комета огненным шаром врезалась прямо в крышу чёрного внедорожника. Раздавшийся взрыв слегка откинул Лёху назад. Половинкин знал, что при входе в земную атмосферу, эта комета была размером с двухэтажный дом, но по дороге развалилась и оплавилась, её разделённые сёстры-сиамцы не преминут быть с минуты на минуту. Остатки внедорожника полыхали неземным огнём. Буквально через минуту из подъезда выбежал молодой парень и начал бегать вокруг огня, не зная, чем его потушить. Тут же выскочила, видимо, его подруга и что-то начала кричать, размахивая руками. Вторая комета, как ощутил Лёха, прилетела в район его уже бывшего офиса и освещала заревом тёмный небосвод, третья упала на забор пустыря. Кометы всё падали, уничтожая уже забытые и ещё свежие Лёхины обиды, вспышки огня всё больше освещали небосвод. Половинкин стоял, расставив ноги, и с тихим удовлетворением наблюдал, как разрушается осточертевший и опостылевший ему город. Смерть, как искусство – Зачем Вы убили старушку Маклейн? – Она была слишком живой для своих восьмидесяти пяти, а ещё владела контрольным пакетом акций «Маклейн Корпорейшн». Её конкуренты так и сказали: «Она слишком живая, Сид, чересчур». Теперь уровень её активности их устраивает. – Вы могли бы назвать этих конкурентов? – За кого Вы меня принимаете, сэр? Перед электрическим стулом всё, что у меня осталось – это моя профессиональная репутация. Судья с нескрываемым интересом смотрел на подсудимого. – Скажите, а почему Вы признались, вдруг, в стольких злодеяниях? – Понимаете, сэр, в каждой профессии необходимо вовремя уйти на покой, признанным, в зените славы. Вы ведь не будете спорить с тем, что престарелый кондитер должен уйти на пенсию до того, как начнёт путать корицу с перцем? А для порядочного киллера уход на покой – это электрический стул. Разве возможно представить себе бывшего киллера, мирно кормящего голубей в парке? – Какая странная параллель. Вы серьёзно считаете, что киллер – это профессия? – Раньше, сэр, я так не считал. Я много читал Конфуция. У него есть гениальная фраза: «Найди себе дело по душе, и тебе никогда не придётся работать». – Так для Вас убийство – любимое занятие? – брезгливо спросил судья. – Отнюдь, сэр. В детстве я хотел стать художником, однако, жизнь распорядилась иначе. Однажды мы играли в бейсбол с одноклассниками. Одна девочка закричала: «Сид! Посмотри, у меня бабочка на лбу!» Я решил помочь ей и ударил по бабочке битой. По бабочке я не попал, но Нэнси, вдруг, упала мёртвой в лужу собственной крови. Меня судили, и поскольку я был малолетний, отправили в клинику для умственно отсталых детей… – Я так и не понял, нравится Вам убивать или нет, – прервал его воспоминания судья, – и при чём здесь Конфуций? – Терпение, Ваша честь, я расскажу всё по порядку. Так вот, после убийства Нэнси, все стали звать меня душегубом. Один санитар лупцевал меня смертным боем, заводя в процедурную. Он бил, чем попало, Однажды я не выдержал, схватил лежащий рядом шприц и всадил ему в ляжку. Санитар стал хрипеть, упал и стал задыхаться. Я с интересом смотрел на его судороги до тех пор, пока он не перестал дышать. Оказалось, что в шприце была лошадиная доза пенициллина, а у бедолаги была на него аллергия, и он умер от анафилактического шока. Так я начал пополнять кладбище моих персональных клиентов. Слава обо мне стала обгонять ветер. Предложения с заказами на убийства посыпались, как из рога изобилия, но была одна проблема – я находился в клинике для малолетних дебилов. – И всё-таки, какую роль здесь играет Конфуций? – нетерпеливо повторил судья, – Он соучастник? Вы с ним переписывались? Обсуждали планы убийства? Почему Конфуций отсутствует на процессе? – Ваша честь! Я стараюсь быть максимально последовательным, не пропустив ни одного мало-мальски важного факта. Вы же не будете отрицать, что правосудие должно весьма подробно выяснить все обстоятельства дела? – Ладно, подсудимый, дайте свободу своему красноречию, – вздохнул судья. – После второго убийства я был в зените своей славы, на то время – немного нашлось бы крутых парней, которые в четырнадцать лет могли похвастаться убийством двух людей. Рисование картин, при таком раскладе, отходило на второй план. Однако, поучение Конфуция упрямо засело в моей голове. – Опять этот загадочный Конфуций… – пробормотал судья, – нет, подобные Конфуции когда-нибудь погубят великую Америку… – И вот тогда я понял истинный смысл фразы Конфуция, – пропустил замечание судьи оратор, – любое занятие делает любимым САМ ЧЕЛОВЕК. И я стал делать из убийства произведение искусства. – Это философия чудовища, Сидней Бышовец! – трагичным голосом отреагировал судья на откровения убийцы. – Не соглашусь с Вами, Ваша честь. Я бы сказал, что нахожусь «в тренде». С начала своего существования, человечество придумывает всё более изощрённые орудия убийства, причём, это всё вполне законно, на государственном уровне. Химическое оружие, ядерная, водородная и нейтронная бомбы – у этих ребят неплохая фантазия, они далеко продвинулись от первой, пробитой обыкновенной дубиной черепушки. Я же, не имея возможности производить водородные бомбы в промышленных масштабах, пользуюсь в своей работе обычными бытовыми вещами. Вот, например, нашли ли тело той самой упомянутой мадам Маклейн? – Она пропала бесследно, я надеюсь, вы прольёте свет на это дело, раз признались в её убийстве? – вкрадчивым голосом произнёс судья. – Безусловно, затем я здесь и нахожусь. Так вот, мадам Маклейн во всех своих интервью с дрожью в голосе говорила, что она настолько любит свой город, что хотела бы раствориться в нём. Она настойчиво повторяла эту фразу снова и снова. Я воплотил её мечту: усыпив точным ударом её любимого слугу Гонсалеса, спрятался в ванной комнате, и, тюкнув хозяйку по темечку, когда она зашла туда, положил старушку в ванную с кислотой. Старая леди постепенно исчезла в кислоте, а когда кислота разъела затычку, мадам вытекла с кислотой в городскую канализацию, растворившись в своём любимом городе, как и желала. – Это цинизм, достойный адского пекла! – трясясь то ли от отвращения, то ли от ужаса, сказал судья. – Любой профессионал циничен, Ваша честь. Разве юрист, выбрасывающий несчастную вдову с тремя детьми из дома на улицу за неуплату ипотеки, не достоин адского пекла? – Вы передёргиваете… – пролепетал судья. – Передёргиваю я, как правило, только затвор, и если уж я передёрнул, со мной беседовать уже бывает некому… – ледяным тоном произнёс Бышовец. – Вы забываетесь, подсудимый! – вжимаясь от страха в кресло, фальцетом прокричал судья. Убийца долго, как удав на мышь, смотрел на судью. Судья словно находился под гипнозом – он всё вжимался в кресло, со страхом глядя в глаза подсудимого. Стало тихо, пауза затягивалась. Один из приставов, охраняющих киллера, крякнул, чтобы разбить звенящую тишину. Подсудимый расслабился, ухмыльнувшись, и отвёл взгляд от покрывшегося испариной судьи. Судья, избавившись от воздействия взгляда киллера, беспокойно бегал глазами. – Заседание переносится! О дате я сообщу позже! – закричал судья, стукнув деревянным молотком так, что от молотка отлетела щепка. Приставы вывели подсудимого из зала. Судья вышел в коридор. Глаза у него бегали, как у помешанного. Помощник судьи пытался подойти к шефу, но отступился – судья шёл по коридору, не видя никого вокруг, и бормотал: «Никакого оправдательного приговора… никакого… ненавижу! Его надо убить… убить!» Судью, вдруг, перестало трясти от страха. Злобная улыбка осветила его лицо. «Убить…» – сладко повторил он. Человек, который спал Бернард был человеком, который всегда спал. Я не знаю, как же возможно такое, да и никто не знал из его окружения. То, что он спал всегда, поняли не сразу – он ел, как и все, двигался, говорил и даже работал. Но всё это он делал во сне, об этом я узнал из уст самого Бернарда. Однако обо всём по порядку – я расскажу полностью эту историю постепенно, не надо только меня торопить. Когда Бернард появился на свет из утробы матери, он не огласил своё появление криком, как иные младенцы. – Уж не мёртвый ли… – засомневался доктор и стал шлёпать новорожденного по попке. После целого ряда шлепков младенец зашевелился и открыл таки глаза. Взгляд его был подёрнут некой поволокой. Доктор ещё несколько раз пошлёпал Бернарда по попе, но взгляд у того не прояснился. Эскулап оставил новорожденного в покое, сделав в карте Бернарда пометку, что необходимо ультразвуковое исследование мозга. Ни ультразвуковое исследование, ни томография головы младенца не выявили никаких отклонений от нормы. Зрение его также было обследовано. Ребенок был совершенно молчалив и смотрел на мир отрешённо. Молоко из материнской груди он потягивал, будто находясь в какой-то прострации – дымка с его небесно голубых глаз не исчезала. Наконец, мать с новорожденным вышла из стен родильного дома. В медицинской карточке Бернарда имелась запись, похожая на приговор: «Весьма вероятна задержка психического развития». Миреил (так звали мать Бернарда) лила украдкой слёзы, памятуя всегда о заключении врачей. Однако взяв себя в руки, она занялась, с упорством человека, не смирившегося с ударом судьбы, развитием своего странного ребенка. Она часами разговаривала с ним, читала вслух книги, покупала развивающие игры. Бернард смотрел на Миреил своим туманным взглядом и будто не слышал матери. Взгляд её ребёнка разрывал Миреил сердце. Но с каждым днём Миреил переходила от отчаяния к удивлению необычности младенца. Ему не было ещё и года, когда Бернард, как всегда глядя перед собой отрешённым, подёрнутым поволокой взглядом, прервал своё молчание и произнёс странную длинную фразу на непонятном языке. Странный язык после этого не повторялся больше мальчиком, и он стал постепенно произносить отдельные слова за матерью. Однако какая-то четкость и длинный размер той произнесённой фразы, совершенно не похожей на младенческое агуканье и лепетание, не выходили из головы Миреил. Фраза эта поразила её даже некой красотой и совершенством – будто произнесена она была на языке какого-то высокоразвитого народа. Она замечала, поражаясь, и другие признаки необыкновенности ребёнка. Обнаружив, что он из всех игрушек предпочитает кубики и любит строить из них что-нибудь, Миреил закупала их в огромном количестве, так как размеры строительной площадки Бернарда увеличивались с каждым днём. Строения его из кубиков принимали поразительно прекрасные и идеальные формы, причём, он никогда не разрушал построенное однажды из своих кубиков, а возводил новые, всё более великолепные сооружения. – Куда Вы деваете, мадам, такое количество кубиков? – удивлённо спросила однажды продавщица в магазине детских игрушек, в котором Миреил закупала кубики уже в оптовых количествах. Миреил лишь беспомощно улыбнулась продавщице, унося с собой очередную сумку, набитую строительным материалом для сооружений ребёнка. В конце концов, комната, в которой играл Бернард, превратилась в огромный прекрасный город, построенный из кубиков. Строения в этом городе были совершенно необычны и великолепны, к потолку на нитях были привязаны некие чудесные колесницы, сделанные из бумаги. К тому времени, как был возведён этот город, Бернарду исполнилось пять лет. – Ты так замечательно всё придумал, Берни! – восхищённо воскликнула Миреил, увидев открывшуюся ей картину. – Это город из моего сна, мама, – произнёс Бернард. – Из твоего сна, малыш? – тихо спросила Миреил. – Да, мама, я сплю, – ответил Бернард, как обычно, глядя непонятно куда, – я и сейчас сплю, мама… – Как же это возможно? – пролепетала женщина. – Не знаю, только я сейчас и здесь, и там – в этом городе, в моём сне… И Бернард стал рассказывать матери про свой город из сна, про летающие колесницы, про дома, которые светятся и переливаются чудесным светом, от которого сердце наполняется каким-то немыслимым счастьем, о том, что каждый человек в этом мире живёт около ста пятидесяти лет. Миреил слушала, замерев, не зная, как ей воспринять это всё – нормально ли, что пятилетний мальчик рассказывает такие высокие фантазии и с такими удивительными подробностями. И слушая своего сына, она всё больше приходила к выводу, что рассказывать это никому нельзя и что Бернарда нельзя сейчас выводить на люди. Она и так редко выходила с ним в людные места, со сверстниками Бернард не играл вовсе, а после этого его рассказа Миреил уверилась, что её мальчик должен всегда оставаться дома. – Берни, я очень прошу тебя никому, кроме меня не рассказывать про свои сны, – обеспокоенно и настойчиво попросила она Бернарда. – Хорошо, мама, я никому не буду рассказывать это, – согласился мальчик. – Никогда, никогда! Никому! Это для тебя будет опасно… – умоляла сына Миреил. Миреил очень боялась, что её Бернарда примут за помешанного. Время шло, и однажды Бернард задал вопрос, видимо уже немало мучавший его. – А где мой отец, мама? Миреил замешкалась с ответом. – Он далеко… не здесь… – только и пробормотала она. – А там, в том мире… – медленно выговорил мальчик, – у меня есть отец, но нет мамы. Мой отец там… он, кажется… бог, по крайней мере, все его так называют. Он говорит, что и я стану богом, когда вырасту. – И как же зовут его? – спросила, с болью, Миреил. – Его имя нельзя называть, его можно только написать, – проговорил Бернард, – Когда я стану богом, моё имя тоже можно будет только писать. – Ах, ты мой божок… – роняя слёзы, обняла сына Миреил. – Хорошо, мама, что ты не просишь написать его имя… – сказал мальчик. Как не прятала Миреил своего сына от людей, но пришло время, когда необходимо стало посещать ему учёбу. Тем более что к ним домой пришла целая делегация из местной школы. В дверь позвонила высокая сухая грымза с волосами, стянутыми на голове в пучок с такой силой, что казалось, кожа на её лице скоро лопнет. Губы дама сжимала со зверским выражением – видимо, если бы она хоть немного разжала их, то резинка, стягивающая её волосы, растянула бы её рот в улыбке, как у Гуимплена. Наряд её вызывал ассоциации с армейской казармой – тёмно серый пиджак, такого же тёмно-серого цвета юбка, доходившая ровно до середины икр и огромные, несуразные чёрные туфли с квадратными носами, на глазах её были очки с толстенными линзами в роговой оправе. Позади строгой дамы стояла ещё одна, в полтора раза ниже её и в три раза шире. Рядом с широкой дамой стоял худой, сильно лысеющий господин, зачёсывающий остатки волос на свою блестящую плешь. – Добрый день, мадам! – сообщила Миреил грымза. – Да, добрый… – удивлённо ответила Миреил, – Чем, собственно, обязана? – По нашим сведениям, у Вас имеется ребёнок школьного возраста, который не посещает ни одно учебное заведение нашего города, – с усилием разжимая губы, проговорила дама в сером. – Ах, Берни… он не готов пока… – пролепетала Миреил. – Позвольте нам судить, мадам! – грозно прервала Миреил классная дама, – И предъявите нам ребёнка! – А разве я обязана… – начала, было, Миреил. – Уверяю Вас, что обязаны! – вновь прервала Миреил грымза. – Что ж, проходите… – сдалась Миреил. Делегация бесцеремонно прошла в дом. – Берни! Поздоровайся с господами! – крикнула Миреил, вызывая Бернарда. Мальчик вышел из своей комнаты, обвёл вошедших обычным туманным взглядом и произнёс: – Добрый день, мадам и месье. Делегация пристально разглядела Бернарда. – Чудный мальчик, – заключила, наконец, грымза, – Завтра чтобы был в школе! И пусть хорошенько выспится перед занятиями – какой-то сонный вид у него… На следующий день Миреил, скрепя сердце, собрала Бернарда в школу. * * * Бернард шёл между рядами парт по классу, школьники внимательно разглядывали новичка. Один из мальчиков (это был местный заводила по имени Базиль) громким шёпотом, почти в голос, чтобы его услышали другие, произнёс: – Что это у чувака с глазами?! По-моему, он какой-то псих… Все ребята тут же стали подвигаться на свободные места ближе к проходу, чтобы не дать Бернарду сесть рядом. Лишь один не подвинулся, оставив место свободным для новичка – это был чернокожий мальчик, Бернард к нему и сел за парту. – Привет, – прошептал чернокожий, – меня Зэмба зовут. – Бернард, – представился Берни. – А что это у тебя с глазами? – осторожно спросил Зэмба. – Катаракта такая… – прошептал Бернард, – Редкий вид катаракты… всё вижу, но несколько смутно… – Сочувствую, чувак, – с реальным состраданием в голосе произнёс чернокожий мальчик, – а это лечится? – Нет, но и ухудшений не будет, – успокоил соседа Берни, – И не заразное, конечно… – Это хорошо, – выдохнул Зэмба, – а ты что, писать и читать не можешь? – Могу, очень даже могу. Просто в тумане всё немного… Зэмба долго расспрашивал Бернарда, где тот живёт, кто его родители, кого тот знает из местных мальчишек. Наконец, учительница (а это была та самая «мадам грымза») строго постучала указкой по столу, метнув испепеляющий взгляд в Бернарда и Зэмбу. Зэмба примолк. – Это мадам Пиррет, сущая гадюка, – прошептал Зэмба через некоторое время, – с ней шутки плохи… После уроков Зэмба вызвался проводить Бернарда домой. Они шли по улице, а за ними, вытянув вперёд руки, шагая и подвывая, как зомби, следовали несколько мальчиков во главе с Базилем. – Не обращай внимания, – успокоил Бернарда Зэмба, – Это Базиль. Он – редкий придурок, но у него богатенькие родители и поэтому, все с ним якшаются. – Поверь, Зэмба, мне абсолютно начихать на этого Базиля. И вообще, мне на всех начихать… – И на меня тоже? – насупился Зэмба. – Нет, на тебя, кажется, не начихать… Миреил очень обрадовалась тому, что у Берни появился друг. Она потчевала Зэмбу пирожными с чаем, когда тот приходил к ним в гости, ласково гладила по чёрной курчавой голове. Сердце её успокоилось почти. Не складывались, однако, у Бернарда отношения с другими мальчиками из класса, особенно с Базилем. Даже легенда про катаракту, которую с жаром распространял в классе Зэмба, не помогала изменить отношение одноклассников к Бернарду. Наступила глубокая осень, Бернард с Зэмбой возвращались из школы. На этот раз, за ними не было эскорта из «зомби». – Знаешь, Зэм, – медленно проговорил Бернард, – я обещал маме, что никому не расскажу это, но тебе я хочу рассказать. Так вот, слушай. И Берни стал рассказывать Зэмбе о своих снах, о великолепном городе, о божественном отце. Картины, которые описывал Бернард, захватывали дух, и Зэмба слушал, разинув рот от изумления. – Ты считаешь меня психом? – спросил друга Бернард, закончив свой рассказ. – Нет, я не считаю тебя психом, брат, – тихо произнёс Зэмба. – Ладно, только вот дай слово, Зэм, что это останется между нами, – строго сказал Берни. – Даю слово, брат, даю слово! – горячо произнёс Зэмба, – Но как же это… в голове не укладывается! Как же это может быть, чтобы человек жил одновременно в двух мирах?! – Не знаю, Зэм, но, вот живу же… – Так, а может, и не живёшь – может, это реально сны лишь такие? – с сомнением произнёс Зэмба. – Может, и сны, кто ж его знает, – согласился Бернард… На следующий день, когда Берни переступил порог класса, в помещении поднялся дикий свист. В Бернарда летели скомканные бумажки, изжёванные жвачки, с разных мест раздавались крики: – Чокнутый бог! Сумасшедший бог пришёл! Берни посмотрел своим мутным взглядом в сторону, где сидел Зэмба. Чернокожий мальчик сидел, сжавшись и закрыв голову руками. – Нигер сдал сумасшедшего соню! – бесновался Базиль. Бернард последний раз бросил взгляд в сторону Зэмбы, развернулся и пошёл вон из класса… * * * – Вам необходимо показать мальчика специалистам! – наступала на Миреил мадам Пиррет. – Я не буду таскать Бернарда по врачам! – отрезала Миреил. – Будете! – взревела директриса, – А то… – А то что?! – гневно вскричала Миреил. – А то Вас лишат родительских прав за то, что Вы не следите за здоровьем ребёнка! – завизжала почти мадам Пиррет. Миреил обмякла, как тесто. – Ладно, – сжала она зубы до скрежета, – Давайте своих докторов… * * * – И что же Вы скажете, мэтр? – изображая озабоченность на лице, спросила у медицинского светила мадам Пиррет. – Очень странный случай, – задумчиво проговорил доктор, – На первый взгляд, нет никаких патологий, но… – Так, так, что но?! – оживилась директриса. – Да в общем-то, ничего особенного, мелочь, но… у мальчика странно замедленный ритм сердца – такой бывает у спящих людей. Да и все процессы, обмен веществ – как у человека, который находится в глубокой стадии сна, но он в это время находится в бодром состоянии, ходит, разговаривает… непонятно весьма… – Как Вы считаете, доктор, необходимо ли его дальше обследовать? – с настойчивостью спросила грымза. – О, да! Но, необходимо согласие родителей… – Об этом не беспокойтесь, скоро в нём не будет необходимости, – усмехнувшись, сказала мадам Пиррет… * * * Миреил быстро бросала вещи в сумки. Такси давно уже ждало под окнами, чтобы отвезти их с Берни как можно дальше из этого города. * * * Я смотрел в мутно-голубые глаза Бернарда. – Ну, и что же дальше было?! – в нетерпении крикнул я. – Что дальше? Мы с мамой уехали их города, – спокойно и отрешённо, как всегда, ответил Берни. – Ну, а дальше?! Это ведь только детство Ваше, Бернард! – развёл я руками. – Дальше, как у всех – окончил школу, колледж. Не без проблем, конечно, но не это главное… – А что главное? Что?! – снова нетерпеливо выкрикнул я. Бернард наклонился к самому моему уху, голубой катарактный глаз его смотрел куда-то в сторону. – Главное то, мой друг, что я давно уже стал богом… Бернард взял лист бумаги, и начертил на нём какую-то надпись. Странные, невиданные мной до сего дня, буквы засветились, переливаясь, радужным светом. Свет этот удивительным образом наполнял мою душу счастьем. Через несколько секунд, глубоких и проникновенных, волшебные письмена исчезли. Замок Приглушённое подвывание телевизора, бормотание мужчины и женщины, тихий звон посуды проникали из квартиры сверху через потолок, в трубах периодически журчали невидимые ручейки, вентилятор в воздуховоде мерным звуком сопровождал своё вращение, иногда гудел лифт в подъезде, впуская и выпуская из своего нутра уставших к вечеру людей. За окном хрустели шипами резины по непокрытому ещё снегом асфальту крадущиеся по двору машины. Стекло окна разделяло жёлтый свет кухни, текущий из старых, болезненного вида, плафонов, и ноябрьскую темноту за окнами дома. Занавеска не скрывала от неё дряхлую кухню, и дома напротив заглядывали внутрь своими разноцветными глазами-окнами, брезгливо рассматривая убогое убранство с пожелтевшими фрагментами обоев, остатками треснувшего по середине линолеума, похожего на порванную, обгоревшую кинопленку и кухонным гарнитуром времён дружбы народов, совершенства русского балета, побед советских хоккеистов и достижений в космосе. Кухня напоминала заповедный край начала восьмидесятых годов прошлого века, правда весьма потрепанный. Александр Сергеевич сидел на старом диване, положив ногу на маленький, уродливый и нелепый стол, как Наполеон на барабан на картине Верещагина. Правда, видел он перед собой не Бородинское поле, а древний холодильник серого цвета. Холодильник походил на сейф – и цветом, и исковерканной местами дверцей, будто её пытались вскрыть ломом, желая добраться до дорогого содержимого. В холодильнике же действительно были ценности: охлаждались две бутылки водки и плавала в уксусе квашеная капуста в ожидании Семёна – соседа, товарища и, по совместительству, собутыльника Александра Сергеевича. Дружба эта была странная. Работали Семён и Александр Сергеевич в одном институте, только Александр Сергеевич состоял в должности юрисконсульта и работу свою не любил, а Семён занимался наукой, был совершенно одержим ею и напоминал чокнутого профессора из фильма «Назад в будущее». Как сошлись они, совершенно разные, словно две планеты из далёких галактик, было абсолютной загадкой. Семён пришёл с блуждающим взглядом, банкой шпрот и буханкой хлеба. – Ну что, Сёма, ударим по серому веществу и печени?! – приветствовал соседа Александр Сергеевич, открыл холодильник и продемонстрировал запасы. – Да, чувствую, что количество новых синапсов у нас сегодня будет стремиться к нулю, – задумчиво сказал Семён. – У тебя их итак слишком много образуется, – махнул рукой Александр Сергеевич и разлил водку по рюмкам. – Ну, в принципе, для повышения эффективности нейросети, иногда полезно удалить избыточные нейронные связи. Оптимизируем их, проведём, так сказать, синаптический прунинг! – За прунинг! – провозгласил тост Александр Сергеевич и опрокинул рюмку в рот. Семён последовал его примеру. Прунинг шёл хорошо – водка была прохладная, шпроты оказались настоящими рижскими, а вареная картошка чудесно сочеталась с квашеной капустой. – Ну, рассказывай, учёная голова, что у тебя нового на поприще исследования человеческого мозга? – потрепал друга по плечу Александр Сергеевич, – Хотя, как говорил Леонид Броневой в фильме «Формула любви», голова – предмет тёмный и исследованию не подлежит. – А давай ещё по одной, и расскажу, – таинственно сказал Семён. Они выпили, похрустели капустой. – Я машину времени изобрёл. В своём роде конечно, – проговорил с набитым ртом Семён. – Это ты правильно, давно пора, – захихикал Александр Сергеевич, разливая водку по рюмкам. – Нет, правда! – обиженно засопел Семён, – Ты не понимаешь! Наш мозг хранит воспоминания – тысячи мельчайших подробностей: запахи, ощущения, эмоции. Если их достать из глубин сознания и, так сказать, активизировать, мы снова сможем испытать пережитые давно события с невероятной реальностью! – Это утопия, Сёма, – снисходительно произнёс Александр Сергеевич. – Утопия?! Да я сейчас же докажу тебе! – Семён встал из-за стола и, шатаясь, пошёл к двери. – Ты куда? – попытался остановить друга Александр Сергеевич. – За машиной времени… – Смотри, не надорвись! – с сарказмом бросил вслед Александр Сергеевич. Через некоторое время Семён положил перед собутыльником дипломат, отрыл его и воткнул в розетку шнур. Внутри стали перемигиваться какие-то огоньки. – Очень похоже на портативный электрический стул, – произнёс Александр Сергеевич заплетающимся языком. Семён доставал из дипломата проводки с клеммами и присосками. – Я придумал, Саня! – зашептал Семён пьяным сиплым голосом, – давай, ты будешь первым, кто испытает действие моего прибора? – А давай, – мотнул головой Александр Сергеевич и посмотрел мутными глазами на друга, – Смотри минус с плюсом не перепутай, а то замкнёшь меня навсегда… Через пять минут Александр Сергеевич сидел в паутине проводов, с рюмкой водки в руке. – Ты ничего не перепутал, Кулибин? – еле ворочая языком, спросил он Семёна. – Будь спок, – икнул Семён, беря в неверную руку рюмку с водкой. – Ну, за эксперимент! Александр Сергеевич вылил водку в рот, голова его беспомощно опустилась на грудь и он заснул… Проснулся он от странного ощущения – не было похмелья. Александр Сергеевич лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к своему состоянию, но похмелья так и не обнаружил. Он прекрасно помнил, что они вчера с Семёном изрядно набрались, значит, похмелье обязано было присутствовать, но его не было. И вообще, он чувствовал себя слишком отменно – его будто очистили от всех шлаков, ощущение лёгкости было необыкновенное: не ныл желудок, нос дышал как-то подозрительно легко, геморрой не давал о себе знать. Хотелось продлить это состояние, и Александр Сергеевич, решив, что это часть сна, совершенно не хотел открывать глаза. Глаза, однако, открылись сами собой, противясь воле своего, вроде как, хозяина. И тут-то вот посетил Александра Сергеевича, мягко говоря, шок, а если быть точным, он впал в полный ступор. Его взору предстали стены спальни родительской квартиры, не очень надёжно оклеенные советскими обоями с ядовито-коричневого цвета рисунком, навевающем мысли о суициде. Ярким пятном среди депрессивного советского обойного декаданса светился плакат с Самантой Фокс – волосы у неё были мокрые, футболка тоже, отчего под ней отчётливо проглядывала упругая грудь четвёртого размера с напряжёнными сосками. Саманта, похоже, символизировала свободу, равенством были не отягощённые излишеством палитры обои, на которых ржавая шляпка гвоздя смотрелась украшением. А вот братство лежало на соседней кровати. У братства были усы, которые он некоторое время носил после армии. Судя по ним, ему было примерно лет двадцать пять. «Мне, соответственно – семнадцать», – автоматически подсчитал Александр Сергеевич. Неожиданно, Александр Сергеевич подскочил на кровати, сел, затем прошлёпал босыми ногами к окну, отдёрнул занавеску и увидел цветущую буйным белым кипением яблоню, спиленную тридцать лет назад соседом дядей Пашей, живущим под ними на первом этаже. Яблоня явно опровергала свою смерть и лезла, дура, ветвями, усыпанными белыми, дурманящими запахом, цветами, в окно. «Я не в себе…» – со страхом и, одновременно, с восторгом подумал Александр Сергеевич. Однако, судя по всему, он как раз таки и был в себе – в семнадцатилетнем. И, похоже было, что он являлся как бы сторонним наблюдателем, поскольку молодое тело пятидесятилетнему Александру Сергеевичу не подчинялось, а приказывал этому телу тот, семнадцатилетний Александр Сергеевич. Молодая худющая рука его протянулась к Саманте Фокс, погладила её глянцевую грудь и толкнула дверь в зал… Александр Сергеевич догадывался, что он сейчас увидит, но всё же, слёзы брызнули бы из его глаз, если б глаза ему подчинялись – в комнате находились сильно помолодевшие после своей смерти родители. Они были моложе его, пятидесятилетнего Александра Сергеевича, который находился в юном Саше. – Иди завтракать, Саша, быстрее, а то опоздаешь в школу, – открыла мама дверь на кухню. Папа занимался одним из своих любимых субботних занятий – разгадывал кроссворд. Как всегда, незаполненных клеточек было изрядно, а заполненные были написаны явно не в тему. – Блиииин! – заныл неожиданно молодой Саша, Александр Сергеевич даже мысленно содрогнулся, – Все отдыхают, как люди, а мне тащиться на эти галеры! – Какие ещё галеры?! – строго сказала мама, – У тебя выпускной класс, экзамены на носу… иди-ка пирожков поешь. Александр Сергеевич почувствовал молодым обонянием божественный запах маминых свежеиспечённых пирожков. Юный Шурик откусывал от горячего пирожка, и Александр Сергеевич опять почти плакал от того, что снова вкушал эту выпечку из теста, замешанного на маминой любви к нему. Насытившись, Саша побросал в дипломат тетради, одел костюм, обул ноги в свои любимые югославские кроссовки и выбежал на лестницу. – В школу кроссовки нельзя, Саша! – крикнула сверху мама, но было уже поздно – Шурик нёсся по двору в сторону школы. Саша прошёл быстрым шагом мимо окошка с торца магазина, где торговали пивом. Заветное оконце пока было закрыто, но возле него уже толпились страждущие. Они были тихи ещё, переговаривались осторожно, боясь спугнуть хрупкое похмельное равновесие. Александру Сергеевичу они, почему-то, показались материалом для картин Пикассо, в частности, для «Герники» – такое страдание, видимо, выражали их лица от изнуряющей, ежедневной и безрезультатной борьбы со своей страстью к пресмыкающемуся зелёного цвета. Территория вокруг пивного пункта напоминала выжженную землю – трава на ней почти не росла, вытоптанная паломниками к пивной святыне, чахлые кусты тщетно боролись за своё существование, с железным постоянством обильно орошаемые ядовитыми струями переработанного организмами этих самых паломников и сильно разбавленного водой пенного напитка. Скверик рядом с торцом магазина был ещё не занят храмом цифровой техники, который непременно появится здесь через тридцать лет, и напоминал в данный момент преддверие перед пивным адом. Центр его был украшен кустом крыжовника, популярным в то время в подобных вытоптанных местах озеленения. Саша быстро прошёл мимо молочного магазина к Мишкиному дому. Мишкин дом… Как можно было жить в однокомнатной «хрущёвской» квартире шестерым? Они жили – родители, Мишка, его старший брат с женой и их новорождённая дочка. «Наверное, когда они ложились спать, они напоминали те самые рижские шпроты, которыми мы закусывали намедни с Семёном», – подумал Александр Сергеевич, а молодой Шурик подошёл к подъезду, закинул голову вверх и закричал: – Мииии-хааааа! Тут же из окна на четвёртом этаже высунулась кудлатая Мишкина голова. – Сейчас, спускаюсь, погодь, Пуш… Александр Сергеевич опять внутренне всхлипнул: «Пуш…» – так звали его некоторые одноклассники. Вообще, «Пуш» – это сокращённое от «Пушкин», поскольку он писал стихи, да и имя его с отчеством подходили. Они с Мишкой пытались стихи эти совместить с несколькими гитарными аккордами, которые знали, но получалось из рук вон плохо – то ли аккорды их разнообразием не отличались, то ли стихи у Александра Сергеевича были не очень музыкальные и чересчур декадентские. Мишка выбежал из подъезда через две минуты. В одной руке у него была замызганная кожаная папка, в другой – не менее затёртая тетрадь. – Вот! – потряс он тетрадью, – Песню сыграем на выпускном на две… нет, на три гитары – вы с Серёгой ритм будете играть, а я проигрыш. Шурик взял из Мишкиных рук тетрадь, заглянул в неё и простонал. – «Домик на окраине»?! Ну, нееет… Что за пошлость! – А ты бы хотел, чтоб мы твои стишки спели?! – Возмутился Мишка и прогнусавил, видимо, изображая Сашу. – Есть каменный замок на мгачной скале, Там духи усопших летают во мгле, Он тих, как могила, он чёген, как склеп, И катятся волны к далёкой земле… Мишка ещё специально грассировал, изображая еврейский выговор. – Очень смешно, – насупился Шурик, – я не свои стихи имел в виду – могли бы «Воскресенье» спеть, ну или Макаревича. Да, и я – не еврей… – Правильно, не дорос ты до еврея, – согласился Мишка. Александр Сергеевич вспомнил, как они орали эту песню на выпускном вечере в три глотки, и Мишка играл проигрыш на одной струнке, а Шурик с Серёгой рвали все шесть своих. Серёга же, то ли случайно, то ли нарочно, пел не «там падают в августе яблоки, по крыше ночами стуча», а «там падают, падают яблоки по крыше ногами стуча». И, в целом, не смотря на столь небрежное отношение к тексту со стороны Серёги, песня имела оглушительный успех, особенно Серёгина манера покачивать в ритм песни головой в стиле «Битлз». Эх, Серёга, Серёга… И как только Александр Сергеевич подумал про него, так и появился он из-за угла – с дипломатом, усатый, похожий на Ринго Стара, и тоже в кроссовках, как и Шурик. И он был живой. Ни Мишка, ни молодой Саша не знали, что жить Серёге осталось меньше года – он разобьётся ночью на отцовском старом запорожце, ослеплённый фарами встречной машины. И по мистическому совпадению, произойдёт это в пасхальную ночь, и не останется ни одной общей фотографии с Серёгой, так как он всегда прятался за спины, когда фотографировали, или закрывался тем, что было под рукой – учебником, портфелем, совковой лопатой… – Привет, граждане поэты, лабухи и прочие бездельники! – поприветствовал Серёга друзей. – Под прочими бездельниками ты себя имеешь в виду? Это был риторический вопрос, – быстро добавил Мишка, – На-ка вот, песню посмотри. Мишка сунул Серёге в руки тетрадку. Серёга читал, пока они втроём шли к школе, к концу чтения он стал неприятно хихикать. – Что смешного?! – сдвинул брови Мишка. – Похоже на «Песню восемьдесят пять» – хорошая патриотическая основа. – Может тогда Сашины стихи споём? – с деланной серьёзностью спросил Мишка. – Не, не, не! – замахал тетрадкой Серёга, – Лучше про домик, чем про замок! – Чего вы к моим стихам пристали! – закричал Шурик. Мишка с Серёгой прыскали, и чем больше психовал Саша, тем громче они смеялись. Наконец, Шурик не выдержал и быстрым шагом пошёл от них в сторону школы. «Успокойся. Это же твои друзья, иди к ним…» – попробовал пробиться к сознанию молодого Саши Александр Сергеевич. И пробился, видимо – Шурик остановился и повернулся к Серёге с Мишкой. – Вы, конечно, редкие придурки, но я вас люблю… – А мы трепещем – у нас в друзьях такой талантище! – юродствовал Серёга. – Эх, горбатого могила исправит… – ухмыльнулся Саша. «Зря ты про могилу, дурак!» – почти взвыл внутри Саши Александр Сергеевич. И Шурик дёрнулся. – Что с тобой, Пуш? – посмотрел на него Мишка. – Не знаю. Странное какое-то ощущение сегодня… – задумчиво сказал Шурик. – У вас, у творческих личностей так – очень тонкая нервная организация, – развязно продолжал Серёга. «Скажи ему, чтобы не ездил по ночам на отцовском ушастом запорожце! – молитвенно обратился Александр Сергеевич к молодому Саше, – Скажи! Скажи! Скажи!!!» Шурик запнулся. – Серёга, не езди по ночам на отцовском ушастом запорожце… – проговорил он, чётко произнося каждое слово. – Что ты сказал?! – в свою очередь остановился Серёга, – Откуда ты про запорожец знаешь?! – Я не знаю… – пробормотал Шурик, – Я не знаю, откуда знаю… – Его никто не видел, это секрет! Следишь за мной?! – рассердился Серёга, – И уж точно не твоё дело, буду я на нём ездить, или нет! – Да ладно, Серёг, успокойся, – постарался примирить Шурика с Серёгой Мишка. До школы шли молча. У школы стояла Лена Сафина и делала вид, что не смотрит в их сторону. – Ой ти, бозе с мой! – умилительным голоском произнёс Серёга, – Лена Сашина! – Она не Сашина и не Сафина, она Пушкина, – заржал Мишка. – Блин, ну вы и олигофрены! – закачал головой Шурик и прошёл мимо Ленки, не глядя на неё. Лена молча, с тоской посмотрела вслед Шурику. «Ну, ты и балбес, Шурик, жалеть потом будешь, что упустил такую девочку!» – вздохнул Александр Сергеевич. Саша остановился, оглянулся на Лену и улыбнулся ей, затем зашёл в школьные двери. Позади него Лена сжала кулачки и поднесла их к своему счастливому лицу. Александр Сергеевич просидел с Шуриком все уроки. Особенно смешно было ему на уроке истории. В одну из перемен подошла к Саше Лена. Видно было, как краска румянцем покрывает её щеки, губы нервно дёргались. – Привет… ты сегодня идёшь на дискотеку? – Ну, да, схожу, наверное… – промямлил Шурик, отводя от Лены взгляд в сторону. – Ты приходи, пожалуйста… и я приду… – прошептала Лена. Серёга с Мишкой в сторонке согласно качали головами и украдкой показывали Саше большие пальцы (слава богу, не ног, а рук). Дома Саша поел и надел любимую рубашку. Джинсы «Даллас», которые были ему на размер больше, он затянул ремнём, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен. Затем он щедро плеснул себе в ладонь одеколон брата, растер его по шее, щекам, подмышкам и пошёл на дискотеку. Александр Сергеевич был в предвкушении… В правом крыле первого этажа, в начальной школе, мигала светомузыка и играла песня Secret Service «Broken hearts». Лена стояла и смотрела на Сашу, в глазах у неё отражалась светомузыка, отчего казалось, что они у неё светятся, как у кошки. Заиграла медленная композиция Nazareth «Love htearts». Саша переминался с ноги на ногу. «Иди же, чего ты ждёшь?! Иди к ней!» – возмущался внутри Шурика Александр Сергеевич. Саша глубоко вздохнул, быстрым шагом пересёк холл и протянул Лене руку. Раздались смешки Лениных подружек: «Какой смельчак!» Лена, смущённо улыбаясь, пошла с ним танцевать. Александр Сергеевич был в восторге, голова у Саши, похоже, кружилась от хрипловатого голоса Дэна Маккаферти, прикосновения к Лене и её запаха. «Сделай ей комплимент, чудик, не молчи – скажи, что от неё приятно пахнет!» – посоветовал Александр Сергеевич. – Такой клёвый аромат… от тебя… – выдохнул Шурик. – Это «Дзинтерс»… духи такие… – тихо ответила Лена. Песня закончилась. – Давай лучше погуляем? – неожиданно предложил Саша. – Давай, – легко согласилась Лена. Они вышли в майскую ночь. Соловьи воспевали совершенство этого весеннего мира. Саша сжимал своей рукой Ленину ладошку, и Александр Сергеевич чувствовал, как тепла эта ладонь… Александр Сергеевич проснулся, в глазах его блестели слёзы счастья. – Ну, как путешествие в прошлое? – неожиданно услышал он. Александр Сергеевич вздрогнул – перед ним сидел Семён, отлеплял от его головы присоски с проводами и улыбался загадочной, всё понимающей улыбкой. – Я был там… – пробормотал Александр Сергеевич, – Там, в своей жизни… Я прожил целый день в мае одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года… И он начал рассказывать Семёну обо всём, что произошло с ним в тот майский день. – Занятно… – довольно улыбался Семён – его «машина времени» работала. – Ещё более занятно то, Семён, что я, кажется, изменил прошлое – предупредил Серёгу и закрутил роман с Ленкой, с которой у меня в прошлом… раньше в прошлом ничего не было! – восторженно сообщил Александр Сергеевич. Семён посмотрел с сочувствием на Александра Сергеевича. – Прошлое нельзя изменить, Шур (он так называл его иногда), и машины времени, к сожалению, нет, а это всё – иллюзия, – показал он на дипломат, – Это всего лишь твои желания и печали, спроецированные на максимально приближённые к ощущениям реальности воспоминания… – И что же теперь делать?! – в отчаянии прервал Семёна Александр Сергеевич, – Я так и не смогу спасти Серёгу?! – Твой Серёга, к несчастию, погиб тридцать два года назад, а Ленка твоя (может, это тебя как-то утешит) сейчас старая и некрасивая тётка. А делать что? Жить. Твори добро! Семён грустно улыбнулся, похлопал по плечу Александра Сергеевича, забрал своё изобретение и ушёл. Александр Сергеевич полежал какое-то время с открытыми глазами, сел на диване, взял блокнот, ручку и нацарапал в блокноте: «Есть каменный замок на мрачной скале…» Мантра – Во мне уже нет того огня, который был, раскалённые камни жаровни остыли. Но тлеет внутри уголёк неугасимый, нужен лишь поток воздуха, чтобы всё разгорелось заново. Ветер где-то близко, скоро задует, ворвётся внутрь, покраснеют от него угли адским светом, раскалятся камни… Да здравствует жар огня, да не испепелит он нас, а согреет, да вдохнёт в нас жизнь ветер, да оживут наши чувства, да наполнится тело наше силой, а разум и душа – светом! – Прикольная хрень, Ёж! – Это не хрень, а мантра. Я сам придумал, – насупился Саня. – Аааааа… – протянула Ася. Костёр лизал языками степную землю – ковыль вокруг него прогорел, и даже редкие искры не долетали до травы, чтобы зажечь степь. Ася предусмотрительно не разжигала костёр сильнее, чтобы не улетали далеко в степь посланцы огня. Солнечный диск вдалеке уже прильнул своими огненными губами к остывающей степи, та никак не реагировала на жаркое лобзание. Ася развернула спальный мешок и надела на себя куртку. – Ёж, иди ко мне – спать ляжем. – Не пойду… – обиженно сопел Саня. – Ты чё, из-за мантры своей? Да ладно, отличная мантра! «Да воскреснут наши чувства…» Нормально, – примирительно сказала Ася. – Да оживут… да оживут чувства – так у меня… – Извини, Ёж… – осторожно начала Ася, – А они у тебя умерли? – Да нет – это образно… ну, для усиления… ну, типа, преувеличение… да и вообще, при чём здесь мантра?! – вскинулся Саня, в глазах его плясали языки костра, – Иди со своим Жунисом спать ложись! – Ах, вон оно что! – улыбнулась Ася, – Ну, узнал ты, что нас ещё в детстве хотели поженить родители, так я же не с ним, а с тобой сейчас, и всегда с тобой буду. – Так-таки и всегда? – с сомнением, но, уже успокаиваясь, произнёс Саня. – Всегда, Ёж, – серьёзно посмотрела на него Ася, – Быстро прыгай ко мне – ты не знаешь, какой холодной становится степь ночью. Перемена в Санином настроении произошла молниеносно – он метнулся к Асе, залез с ней в мешок и, с блаженной улыбкой, уткнулся своими светлыми волосами-иголками в её азиатские скулы. – А сколько вам лет было, когда вас родители помолвили? – тихо спросил Саня Асю. – Мне – три года, а Жунису пять лет исполнилось. – Да что они, совсем что ли?! – возмутился Саня. – Это Азия, Ёж, здесь свои жизненные устои… – Да я понимаю, что свои, но как можно без любви поженить?! – с жаром бубнил в ухо Асе Саня. – Да обыкновенно, – пустилась в объяснения Ася, – «Любовь» – это понятие европейское, а здесь… есть мужчина, есть женщина, есть необходимость выживания и продолжения рода. Исходят из понимания, что любой мужчина может заниматься сексом с любой женщиной, ну, я не в смысле половой распущенности – разнополые они, этого и достаточно… – Бред! – возмутился Саня, – А как же флюиды любовные?! Химия?! Меня от некоторых весьма симпатичных девушек воротит, а к некоторым не очень симпатичным почему-то тянет… – Ах, так тебя тянет к несимпатичным?! – возмутилась Ася, – И я – одна из них?! Ася стала отталкивать Саню от себя, мешок стал трещать по швам. – Успокойся, суйикти, ты самая красивая на свете… – прижал Саня девушку к себе нежно, но настойчиво, – И как же так – слово есть, обозначающее «любимая» в казахском языке, а любовь пришла из Европы? Объясни. – Что, казахи совсем не такие, как все?! Есть у нас свои Ромео и Джульетты, а уж Монтекки с Капулетти самые что ни на есть Монтекки и Капулетти. Я вот, пошла против воли отца и матери, надеюсь, нам с тобой травиться не придётся… – Ах, ты моя степная Джульетта! – прижался к Асе Саня, – От тебя так пахнет… степью и ветром! – А как пахнет ветер? – довольно жмурилась Ася. – Так… от него голова кружится… и надышаться невозможно… – закопался Саня в Асины волосы. – Мммррр… – замурлыкала Ася, – Когда ты ко мне прикасаешься, Ёж, я просто растворяюсь в окружающем мире и становлюсь некой вселенской сутью, это необыкновенно… Степной ветер раздувал угли затухающего костра, шевелил степные травы, заставляя их тихо шептать влюблённым древние истории про звёзды, разлившиеся по небу молоком кобылицы, луну, зиливающую степь своим холодным мистическим светом. – Всё-таки, нехорошо сегодня получилось – убежали от твоих, как ошпаренные, прямо в степь, – вздохнул Саня. – Ты не слышал, что мне отец сказал, когда ты вышел воздухом подышать… – И что он сказал такого? – Да какая тебе разница? – задумчиво ответила Ася. – Я хочу знать… – Ладно, – сердито прервала Саню Ася, – он сказал следующее: «Пока этот аккулак не слышит, предлагаю тебе, Айсулу, вернуться домой, и я всё забуду – забуду твоё непослушание и то, что ты сбежала в Россию!» – Ну, а ты что ответила? – медленно спросил Саня, пропустив мимо ушей обидное «аккулак», что в переводе означало «белое ухо» – пренебрежительное название русских у казахов. – Ответила, что у меня теперь российский паспорт, и я теперь не Айсулу, а Александра. – Да, могу представить, что с ним было после этих слов, – задумчиво произнёс Саня. – Не можешь, – с дрожью в голосе произнесла Ася, – Он сказал, что у него больше нет дочери, и чтобы мы немедленно выметались из его дома… Асино тело стала колотить мелкая дрожь, однако, ни всхлипов, ни слёз Саня не услышал и не увидел. – Успокойся, суйикти, – погладил Саня любимую по голове. – Кто я теперь?! – трясясь в ознобе, тихо спросила Ася, – Не казашка, и не русская… – Ты – моя любимая, это самое важное, – прижал к себе Асю Саня. Ася лежала в Сашиных объятиях, постепенно успокаиваясь. Ночь совершенно покрыла степь своим чёрным одеялом. Небо прочерчивали ниточки «падающих звёзд». – Смотри, Ёж, как красиво! – совсем уже успокоившись, смотрела Ася в ночное небо. – Да… это Персеиды, они сейчас в самом начале – это метеорный поток, на самом деле, – объяснил Саня. – Всё, тихо, я буду загадывать желания! – возбуждённо сказала Ася, – И ты, Ёж, загадывай. Они замолчали, всматриваясь в небо, и стараясь успеть загадать что-то, пока «звезда падает». Мир был огромен, великодушен, и принадлежал им полностью, ведь желаний было много, и все их они успевали продумать, пока падали звёзды. Повелитель огня Я родился в древнем Иране после удара священного огня молнии Визишт. И я – язат Адар, сын своего Отца Ахура Мазды, и я управляю огнем. Я не создавал мир, как мой Отец, безначальный Творец и создатель всего сущего, мне не сравниться с ним, но повлиять на людские судьбы мне дано… Мой огонь, разгоревшись или наоборот – погаснув, меняет судьбы мира. Он может дарить тепло, а может стать всепожирающим, и тогда становится всё очищающим. А иногда, исчезнув, он творит не меньше бед, чем разбушевавшись. С помощью моего огня люди делают смертоносное оружие, но и сам по себе он бывает таковым. И пепел, оставшийся после него, дарит новую жизнь – свежую и чистую. Я – язат Адар, мне можно всё. Я никогда не жалел людей – я выше этого. Джочи-Хасар, сын Есугея и Оэлун, младший брат Чингис Хана, был, несомненно, прекрасным лучником, но именно я не давал погаснуть просмолённым подожжённым стрелам, которые он из смертоносного своего лука отправлял в кровавый путь на крыши Владимира. И огонь мой съедал русские города без остатка, чтобы они возродились потом, из сияющего белого камня, ещё прекраснее, чем были. А больше всего я, язат Адар, не люблю людскую спесь. Наказываю я за неё жестоко. Однажды Испания возомнила себя властительницей морей. Эта наглость должна была быть наказана, ведь кто кроме сестры моей, Анахиты, может назвать себя владычицей водных просторов?! И вот, сто тридцать испанских кораблей из шести эскадр двигаются в сторону Англии, командует всем этим надменным сбродом трусливейший из полководцев – Алонсо Перес де Гусман, седьмой герцог Медина-Сидония. Сто восемьдесят священников они собрали на своих корытах! Я смеялся, глядя на их надутые рожи – они полагали, что их бог спасёт их всех от моего гнева. Сначала сестра моя трепала их корабли, а затем, я дал волю своим чувствам. Испанцы, почуяв опасность, закрылись в глухую оборону, но у Кале, я надоумил герцога Пармского, что нужно делать. Он нагрузил брандеры горючим и взрывчаткой, поджёг их и направил ночью в самую гущу «непобедимой армады». Я позаботился о том, чтобы огонь горел ярко, а взрывы горючего были высотой до неба. О, как я смеялся, когда испанцы в панике рубили якоря и, полыхая, уходили в открытое море, а там их поглощала в свои пучины Анахита. А на рассвете я направил ядро, выпущенное из английской кулеврины, прямо в пороховой склад испанского флагмана… Жалкие остатки их «армады» гнала к родным берегам моя божественная сестра. Я же был полностью удовлетворён. Новую эпоху моего великого огня открыли русские ракеты. Сначала, я немного переусердствовал, и ракеты падали, так и не поднявшись в воздух, разрывались на куски, сжигая всё вокруг. Но я научился усмирять свою энергию и ракеты стали подниматься в воздух. Теперь и мой Отец увидит мои успехи… – Алёша! Сколько можно?! – мама была в сильном гневе, губы её дрожали. Я осторожно посмотрел в её испуганные глаза. – Ведь ты же спалишь нас когда-нибудь! – почти плакала мама. – Я контролирую ситуацию, – осторожно сказал я. Как я мог ей сказать, что я – язат, она подумает, что я сошёл с ума. – Контролируешь?! А что вы с сестрой вчера устроили в большой луже около дома?! Соседи даже пожарных вызвали! – Там была вода, Маринка всё потушила… это было морское сражение… – лепетал я. – А это ваше Великое танковое сражение на Курской дуге?! Ты полгода собирал большие спичечные коробки и делал из них танки. А потом поджёг их, объяснив, что это танки Гарудиана… – Гудериана… – Мне всё равно! На полу остались чёрные следы! – гневно парировала мама. – Я подкладывал под них жестянки… – Тебе тринадцать лет! Тебе уже пора за девочками ухаживать, а ты сражения устраиваешь! А с Серёжей вы на площадке что устроили?! Соседи чуть от дыма не задохнулись! – Это был космодром «Байконур»… мама, я, правда, огонь контролирую! – у меня в глазах уже стояли слёзы. – Теперь огонь контролировать буду я. Мама нашла во всех моих тайных уголках коробки спичек, достала из-под дивана огромный кусок магния, который мы ещё недавно с Серёгой точили на стружку драчёвым напильником, изъяты были даже бенгальские огни. Всё это богатство было сложено в тумбочку и закрыто под замок. Слёзы застилали мне глаза. Я смотрел в окно, где далеко-далеко, на окраине мира святейшим огнём Спаништ догорало моё детство. Замороженная и Голем[1 - Голем – глиняный великан, которого, по легенде, создал праведный раввин Лёв для защиты еврейского народа.] Как они оказались вместе, Голем и Замороженная, для окружающих оставалось тайной. По всем правилам и стереотипам, они должны были отталкиваться друг от друга, как одинаково заряженные частицы. Но в том то и дело, что заряжены они были по разному. Голем был рок гитаристом. Звали Голема Витей. Своё прозвище от друзей-музыкантов он получил за немалый рост и крупные рубленые черты лица. А ещё у него была подходящая фамилия – Гольмштейн. Явно выраженная семитская наружность Голема странно сочеталась с огромной физической мощью. Рок группа, в которой играл Голем, была «начинающей», хотя всем в ней уже перевалило за двадцать. Они «искали» себя – пробовали играть всё – от блюзов до грайндкора. Тело Голема было похоже на энциклопедию рока, благо, места для наколок было много. На правой груди его красовался семитский профиль Боба Дилана, на левой разместился Оззи Осборн. На спине истекал кровавой юшкой из носа обдолбанный Сид Вишес. Правое плечо было отдано Дженис Джоплин, левое – Джимми Хендриксу. Замороженная была красавицей. Звали её редким именем Оля. Она имела яркую сексуальную внешность: стройную фигуру, красивые, четко очерченные губы, совершенные очертания лица, симпатичный классический носик, серо-голубые глаза и густую гриву тёмно-русых волос. Замороженная казалась духовно фригидной. То ли не было у неё души, то ли была она размером с птичью. Казалось, что она знала только простые понятия: тепло – холодно, сыто – голодно, весело – скучно. Мужчины за Замороженной ходили косяками. Причем, мужчины дорогие. Они присылали охапки роз, дарили украшения редкой красоты и звали на престижные курорты. Их ухаживания у Замороженной эмоций не вызывали, как и остальной окружающий мир, кроме глянцевых журналов. Некоторые понравившиеся украшения она принимала, не считая себя ничем обязанной. Когда какое-нибудь из подаренных украшений Оле надоедало, она, нисколько не смущаясь, продавала его и устраивала себе бешеный шопинг. Голем взахлёб рассказывал ей о рок музыке, но эта информация не оседала в её прекрасной головке. Она никак не могла вспомнить, кто такой Джонни Роттен, а слово «хаммер» означало для неё марку автомобиля, а не приём игры на гитаре. Причины, по которым Замороженная была с Големом, для всех оставались загадкой. По вечерам они уютно сидели в однушке Голема. Он играл на электрогитаре разные рифы и соло. – Во, смотри, это называется «двуручный теппинг», – наяривал Голем на гитаре партию Вана Халена. – Ага, клёво, – вяло соглашалась Замороженная, просматривая глянцевые журналы. – Оля, а тебе какие книги нравятся? – задумчиво спрашивал её Голем, глядя, как она листает журналы. – Разные. Harper’s Bazaar нравится, Vogue, Cosmopolitan… – Это не книги, Оля, это журналы, – трагично поднимал вверх брови великан, – нет, в Cosmo, конечно, когда то печатались Драйзер, Джек Лондон, Киплинг… но сейчас – нет. Это просто журнал… – А, ну, тогда не знаю… – закругляла тему Замороженная. Ближайший друг Голема, Петька Фирзанов по прозвищу Ферзь, как и все, пытался понять эту странную любовную связь. – Объясни мне, Витёк, что ты в ней нашёл? – пытал Петька Голема, – Что тебя в ней, кроме её смазливого личика, привлекает? Голем задумывался надолго. – Она смешно нос морщит иногда… – наконец, произносил здоровяк. – Веская причина, а ещё? – Много чего. Ещё, когда улыбается, у неё один уголок губ изгибается так трогательно. А ещё она сопит во сне смешно. А когда говорит вот так: «Ага, клёво», – изобразил Голем подругу, – у меня в животе бабочки порхать начинают… – Это всё, конечно, здорово, – остановил его Ферзь, – но она же тупая… – Слышь, Ферзь, ты мне, конечно, друг, но я тебя предупреждаю… – напрягся Голем. – Ладно, ладно, успокойся. А как с сексом? – продолжал допрос Петька. – Нормально, – набычился Голем. – Что-то в твоём тоне настораживает. Колись, что за проблемы? – внимательно смотрел на друга Ферзь. – Ну, она, как бы, холодная несколько… – промямлил великан. – Ага, понятно, бревно, в общем… – Я тебя предупреждал… – Голем схватил друга за грудки и поднял, ноги у Ферзя повисли в воздухе. – Ладно, ладно, – прохрипел Ферзь, – просто она флегматичная… такой психотип… Голем отпустил друга на грешную землю. – Мне иногда кажется, что она заколдована, – печально произнёс гигант. – В сказках злые волшебники часто заколдовывают героев, делая их уродами, но душа у тех остаётся прекрасной. Но вот чтобы оставили красивую внешность, а душу забрали, такой сказки я не знаю, – ответил Петька. – Портрет Дориана Грея, – заметил начитанный Голем. – Не подходит – у чувака была грязная душа, а не её отсутствие. – Ну, не знаю я, Петь, за что, но люблю её, – сложил свои еврейские брови домиком Голем, – жить без неё не могу… – Ладно, понял я, – положил другу руку на плечо Ферзь, – а я без тебя, дурака, не могу. Твоё дело-то, чего я лезу. Переживаю просто за тебя. Помолчали. – Ну, предлагать тебе поцеловать её, чтобы расколдовать, я не буду. Подозреваю, что ты целовал её уже, и не только в губы, – сказал Петька. – Замолчи, извращенец, – усмехнулся Голем. – Нет, а что, я бы, на твоём месте, обследовал каждый сантиметр, вплоть до пальцев ног. – Перестань, маньячилла… – Можно, прежде, намазать её чем-нибудь съедобным… – Ну, хватит, озабоченный! – смеялся уже Голем. – Я не озабоченный – я ищу варианты спасения друга. – Ты поаккуратней, а то воображение твоё разыграется, придётся тебя спасать – вызывать скорую сексуальную помощь, – смеялся великан. – Ты прав, мой друг, воображение уже разыгралось. Однако сексуальные услуги широкого потребления на коммерческой основе мне не нужны. Я сегодня иду в клуб на встречу с одной прелестной особой. Она сказала, что придёт с подругой и просила привести кого-нибудь из друзей. Пошли, а? – Не, я домой… – Не будь занудой, громила! Что ты, женатик? Какие у вас с ней обязательства? Вы – свободные люди. И потом, вдруг тебя другая увлечёт, тогда ты избавишься от этой странной зависимости. Голем задумался. – Ладно, пойдём, – согласился он. Клуб возбуждал шизофреников мельканием ярких огней и пульсирующей музыкой. Судя по тому, с какой частотой Ферзь хлопал по протянутым и поднятым рукам, он здесь был завсегдатаем. Голем, не смотря на то, что по клубам не ходил, тоже знал многих из тусующихся в клубе. Они подошли к столу, за которым сидели поджидающие их девушки. Голем оценил вкус Ферзя – девочки были что надо. – Привет, – поцеловал Петька девушку, сидящую слева, – разрешите представить, это мой друг Виктор, в простонародии – Голем. Алина, МАРИНА, – нажал на последнее имя Ферзь. – Необыкновенно приятно, – произнёс Голем, разглядывая Марину, подругу Петькиной девушки. Марина тоже с интересом смотрела на Голема. – Голем… что-то знакомое… а, это глиняный великан, который должен защитить еврейский народ? – сказала Марина. – Приятно поражён Вашими познаниями, – ошарашено произнёс Голем. – Давай на ты? – Давай. А тебе какая музыка нравится? – спросил Голем первое, что пришло в голову. – Разная: Doors, Led Zeppelin, Роллинги нравятся, Black Sabbath слушаю иногда. Sex Pistols люблю. Кстати, я с Лайдоном переписываюсь. – С к-каким Лайдоном? – ошарашено спросил Голем. – С Джоном, с кем ещё то? – как на ребёнка посмотрела Марина на Голема. «Этого не может быть, – думал Голем, глядя на продвинутую красавицу, – таких девушек нет на свете…» Ферзь с Алиной давно уже обнимались на танцполе, а Голем с Мариной всё говорили, говорили… Когда они пошли танцевать, Марина заметила наколки у великана. Тихонько расстегнув рубашку Голема, она поцеловала изображение Боба Дилана. – Ну вот, как будто с Бобом Диланом целуюсь, – усмехнулась она. Голем посмотрел в красивые глубокие глаза Марины. – Мне на минуту выйти надо, – пробормотал он. – Хорошо, я подожду, – покладисто сказала девушка. Голем вышел из клуба и пошёл по улице. Уже подмораживало, шёл первый снежок. Когда уже почти дошёл он до своего дома, из подворотни вышли три парня. – Эй, верзила, постой! – громко сказал самый крупный из них. – Чего надо? – сдвинул брови Голем. – Что надо в такой час трём джентльменам удачи? Бабки гони! – сверкнул ножом самый высокий. – Ребят, уйдите, по добру… – произнёс Голем. – Ах ты, морда еврейская, – пригляделся главарь, – сейчас мы тебя закопаем. Главный с ножом бросился на Голема. Великан отмахнулся от нападавшего, как от таракана. Однако таракан успел полоснуть ножом по Бобу Дилану. Рассвирепевший Голем схватил обидчика за шкирку и швырнул его прямо в руки подельников. Неудачливые гоп-стопники рванули обратно в подворотню. Голем посмотрел на свою грудь. По рубашке расползалось красное пятно. Голем снял куртку, чтобы не испачкать и её, и пошёл домой. Зайдя в квартиру, он увидел, что в комнате горит свет. – Ты чего не спишь? – посмотрел он на Замороженную, прикрывая курткой кровавое пятно на рубашке. – Тебя жду. Ты чего так долго? – В клуб ходили. – О, клёво… – Хочешь, с тобой сходим, хоть сейчас? – спросил Голем. – Не, у меня завтра фото сессия в агентстве. Выспаться надо. – Ну, ладно, – сказал Голем и пошёл в ванную. Рана была неглубокой, но кровоточила. Голем смыл кровь, обработал порез перекисью водорода, заклеил большим пластырем, и вышел из ванной. – Ну, раз тебе выспаться надо, давай спать ложиться, – сказал он подруге. Голем вытянулся на диване. Замороженная легла рядом, обняв мощный торс великана. – Что это? – показала она на пластырь. – За тебя на дуэли на шпагах дрался. – Клёво… – мяукнула Замороженная и прильнула к Голему. Голем блаженно закрыл глаза и заснул. Воскресенье В Воскресенье Четвертухин проснулся с ощущением множества возможностей. Бодрое настроение подтолкнуло надеть спортивные штаны, толстовку, обуть ноги в кроссовки и выйти в половину восьмого утра на пробежку. Ветра не было, воздух наполнялся запахами осеннего распада. Четвертухин, не торопясь, потрусил вдоль по аллее в сторону спортивной площадки. Асфальт был усыпан жёлтой листвой и обильно украшен белыми кляксами птичьего помёта. Сначала, Лёха бежал, стараясь не наступать на белые пятна, но заметив, что бег превращается в детские прыгалки по квадратикам, а ритм его сбивается, плюнул на помёт и побежал ровнее. Дыхания не хватало – сказывался трёхнедельный перерыв. В правом боку закололо, но Лёха не сдавался и добежал до конца аллеи, где он всегда давал себе перевести дух, пройдясь пешком через дорогу. Добежав до площадки, Четвертухин несколько раз подтянулся на турнике и повис безвольно, ощущая себя дешёвой некачественной сосиской с большим содержанием сои. «Чем питаешься, в то и превращаешься…» – подумал Лёха, с удовольствием, отметив про себя глубину своей мысли. Гимнастические экзерциции на этом были прекращены с довольно скромными результатами. Фиаско в области спортивных достижений нагнало первую тучку на безоблачное, до этого момента, небо настроения Четвертухина. Придя домой, Лёха принял ванну, пожарил вчерашние, пролежавшие всю ночь на тарелке и подающие первые признаки окаменелости, пельмени и с удовольствием посмотрел на часы – было девять утра, оставалось ещё часов двенадцать, а то и больше, воскресенья. Поедая поджаренные пельмени, Лёха смотрел на список дел, лежащий перед ним на столе. Раннее время вселяло уверенность в его выполнении. Неожиданно, с радостью, Лёха вспомнил, что договаривался вчера с сыном сходить в кино. Четвертухину нравились эти субботние и воскресные выходы с сыном в кино – газировка со сладким попкорном, запахи духов симпатичных молодых женщин с детьми, мощь звуков и красок, льющихся с огромного экрана, сексуальные героини фильмов. И он, Лёха – ещё не старый, но уже с таким взрослым красавцем сыном, молодеющий в его кампании от сыновних рассказов и сленговых молодёжных словечек. Четвертухин посмотрел расписание фильмов, пару трейлеров и стал звонить сыну, предвкушая поход в кинотеатр. Сын на звонок не отвечал. Лёха недовольно накручивал круги по комнате. Наконец, на третий звонок, в телефоне раздался не сильно радостный голос. – Привет. – Привет, сына! – недовольно сказал Четвертухин, – Чего телефон то не берёшь? Я звоню, звоню… – Сначала мылся, потом – завтракал, а телефон на беззвучке, – объяснил Лёхе отпрыск. – Ну, ладно. На какой фильм хочешь сходить? – поинтересовался Четвертухин. – Ну… сегодня не получится – у меня тут планов куча, я никак не успею… – виновато сказал сын. Огромная туча сразу заволокла небо над Лёхой. – Что, даже полчасика нет? – прося, произнёс Четрертухин, – Я бы хоть накормил тебя… – Не, пап, никак не выходит. Давай в следующие выходные? – Ну, давай… – кисло согласился Лёха. – Ага, пока! – попрощался сын. – Пока… Лёха посмотрел на часы, небо его настроения заволокло серой пеленой осенних туч полностью – уже был первый час дня. Воскресение быстро уменьшалось в размерах. Хорошее настроение улетучивалось с каждым прожитым часом. На столе неподъемной каменной надгробной плитой лежал список запланированных на выходные дел. «Вот она – моя эпитафия! – мрачно подумал Лёха, – Она похожа на краткое описание моей жизни: выбросить мусор, сложить носки, разобрать вещи, постирать, погладить рубашку, приготовить поесть, вымыть пол». Мысли становились всё мрачнее, среди них появились и про работу. Не думать в выходные про работу, свои там косяки и недоделки – такую установку Лёха дал себе уже давно. Однако не думать про неё в пятницу вечером получалось гораздо лучше, чем в воскресенье во второй половине дня. Ещё не думать про работу получалось лучше за рюмкой. Лёха оделся и, с мрачной решимостью, пошёл за пойлом. Вернувшись с водкой, Четвертухин начал бухать. От энергии его распада, сначала, включился свет на кухне. А может, Лёха сам включил его, так как за окном темнело. Затем, в ушах Четвертухина поплыл малиновый звон и Чеширский кот стал растягивать свою улыбку. Лёха понимал, что эйфория временна и что за неё придётся расплачиваться. Кетчуп окрашивал густой кровью кусок рыхлой котлеты. Котлета, распадаясь, как «Союз нерушимый», и, точно так же, окрашиваясь в красный цвет, окончательно пропадала в темноте Лёхиного ненасытного чрева. Лёха чувствовал себя толстым матовым стеклом – звуки и краски, попадая в него, растворялись и исчезали. «Мне необходимо женское общество, – пьяно думал Лёха, – Им станет Кровавая Мэри!» Он налил по ножу томатного сока в водку, чокнулся с тарелкой и выпил. Малиновый звон становился всё тише. За окном темнело, из сгущающейся темноты выплывали персонажи Иеронима Босха. «Вот она – расплата, и это только начало!» – содрогаясь, сказал про себя Лёха. Ему захотелось заскулить от страха и тоски, а лучше завыть. Он так и сделал – встал на четвереньки и завыл по-волчьи на луну, спрятавшуюся где-то там, за осенними тучами. Четвертухин не думал ни про соседей, ни про поздний час, ни про то, что соседи эти могут вызвать полицию. Он всё выл и выл. Вдруг, он услышал ответный вой где-то далеко за домами, и ему до боли захотелось туда – к своему брату там, за домами. От дикого желания, он открыл окно квартиры третьего этажа, в которой жил. Лёху выгнуло дугой, кости его заныли, и, не раздумывая, он сиганул из окна вниз. «Вот, дурень!» – успел подумать Лёха, летя навстречу асфальту, в ожидании близкого конца. Однако конца не случилось – руки удивительно мягко амортизировали об асфальт, и Четвертухин, всё также на четвереньках, устремился на вой собрата. Он всё бежал, удивляясь, как ему удаётся так быстро бежать на четвереньках, и почему он не обдирает ноги и руки об асфальт в кровь. На пустыре за домами он увидел его – огромного, матёрого на вид, серого волчищу. – Наконец то! – недовольно сказал волчара, – Сколько ждать можно?! – А Вы… Вы меня ждёте? – осторожно спросил Лёха. – Тебя, кого ж ещё? – строго сказал волк, – Ты же выл! А, кстати, ты чего выл то? – От тоски, – со вздохом ответил Лёха. – Ну, ты и мудак… – покачал головой волк, – оборотень-мудак… – Кто оборотень? – опешил Четвертухин. – Ты – оборотень, – ответил серый, – только ты – оборотень-мудак, а я – оборотень в погонах! Волк гордо продемонстрировал своё плечо – под шерстью явно угадывались майорские погоны министерства внутренних дел. – Нет, – засуетился Четвертухин, – Ваши заслуги я не умоляю, но я то – какой я оборотень?! – Иди сюда! – повелительно подвёл майор Четвертухина к луже, – смотри! Лёха посмотрел на отражение в луже, освещённое далёким фонарём – в луже отражались два волка. – Как же это… не собирался, вроде… – забормотал Лёха. – А я собирался?! – грозно зарычал майор, – Система заставила… – Да я разве что говорю… – виновато произнёс Лёха, – Волк волку – друг, товарищ и брат… – Волк волку – волк! – перебил майор, – Вот, что я скажу тебе, непутёвый, подбери сопли, и давай со мной на дело? Денег срубим по лёгкому… – Спасибо, товарищ майор, я как-то пас… – пролепетал Четвертухин. – Тамбовский волк тебе товарищ! – рыкнул майор и скрылся в ночи. Лёха оглянулся. Кругом не было ни души. В волчьей шкуре, конечно, было не холодно, но тут пошёл мелкий, противный моросящий дождь. Четвертухин засеменил в сторону дома. Земля размокла, лапы скользили по грязи. Лёха добежал до дома. Окно на третьем этаже призывно светилось, но как туда попасть, Четвертухин не знал – ключ то он не прихватил, когда из окошка прыгал. К подъездной двери, шатаясь, шёл пьяный мужик. Мужик достал ключ и приложил магнит к замку домофона. Когда дверь открылась, Лёха, пригнувшись, проскользнул у мужика между ног. – Волки позорные! – услышал вслед себе Четвертухин пьяный крик. Лёха добежал до двери квартиры и нажал лапой на входную ручку, дверь открылась. «Фу, слава богу, не закрыл на ключ!» – выдохнул Лёха, подбежал к постели и упал, обессиленный… Будильник выматывал нервы своим гудением. Лёха, с трудом, разлепил глаза, выключил будильник. Жидкий серенький осенний рассвет пробивался в окна. «Понедельник…» – разорвала голову мысль, как приговор. И другая подкатила тут же: «А что это вчера было? Приснится же такое!» Лёха сонно пошёл в ванну, помылся, побрился. Посетила мысль проверить, много ли истратил вчера денег, раз допился до таких чёртиков… точнее, волков. Заглянул в кошелёк – да уж, только получил аванс, а уже трети нет. И тут Лёха посмотрел на пол прихожей – к кровати тянулись грязные следы лап. Четвертухин взял тряпку и, с бешено колотящимся сердцем, стал оттирать волчьи следы. Сюрреализм происходящего не укладывался в голове. Лёха одевался на работу и думал о том, что пить пора завязывать. И ещё одна мысль не давала ему покоя – мысль о том, что зря он ночью отказался пойти с майором на дело. Женщины Ольга Она шла, но назвать это походкой было бы кощунством – это был лебединый танец: стройные ноги несли её, как бриз лодку под парусом по глади моря. Рука её была чуть отставлена в сторону, дирижируя музыкой ветра и кружащихся листьев, талия была создана для того, чтобы мужчины в своих лихорадочных снах держали её своими горячими руками, а ещё для того, чтобы недостижимым совершенством заставлять других женщин истязать своё тело в жажде достичь этого эталона. Она была прекрасна – красота её лица была подчёркнута дорогой косметикой, одежда поражала соперниц исключительным стилем. Идеальным казался и возраст её – это была фертильная женщина в возрасте двадцати восьми лет. И имя её было совершенно – Ольга: не Оля и не Оленька, а именно Ольга. В нём была древность, благородная стать и превосходство. Это имя было призвано повелевать. И мужчины это понимали. Тем, что Ольга была выдающаяся красавица, достоинства её не ограничивались. Кроме красоты, природа и родители одарили её пытливым и цепким умом. В свои молодые годы она была уже «остепенена» в модной экономической науке и преподавала макроэкономику в Университете. Студенты её обожали – девицы смотрели ей в рот, а парни теряли дар речи, глядя на неё преданными щенячьими глазами. Ольгин муж возглавлял крупную успешную фирму, вдосталь снабжая деньгами свою семью – жену, себя и их шестилетнюю дочь-принцессу по имени Машенька. Со своими друзьями, такими же успешными, сильными и умными молодыми людьми они часто ездили отдыхать на альпийские горнолыжные курорты: в швейцарские Шато и Давос, французские Брид Ле Бен, Шамони и Куршевель. Машеньку они брали с собой, и, как следствие, она в столь молодом возрасте твёрдо стояла уже на лыжах, уверенно катаясь, под присмотром инструктора, на пологих участках трассы. На отдыхе Ольга, в совершенстве владевшая французским языком, щебетала с соседями по отелю, заводя полезные знакомства и связи. Тема её кандидатской диссертации тесно была связана с французскими экономистами. Она свободно приводила примеры и цитаты из Мирабо, Пасси, Парье и Пекера, упоминая и достижения в микроэкономике Жана Тироля. Красота и ум русской собеседницы приводили часто встречающихся на курортах маститых научных китов и акул бизнеса в восхищение. Единственным человеком из Ольгиного окружения, который весьма снисходительно относился к её научным познаниям, был муж Игорь. Русскую экономику он изучал с юных лет в полевых условиях, и Ольгины теории выслушивал с выражением скепсиса на лице. – Оль, скажи, ты Нассима Талеба «Чёрный лебедь» читала? – выслушав очередные поучения жены, спрашивал он. – Талеб – профан! – возмущённо отвечала Ольга, – Игорь, я удивлена твоим выбором автора. Он же ставит под сомнение всю экономическую науку! – И он в чём-то прав, дорогая. «Чёрных лебедей» предсказать невозможно, надо просто быть к ним морально готовыми. Я вообще считаю, что случайности, приводящие к экономическим кризисам, полезны – это как очищение через страдание. Да, в это время народ нищает, кто-то, обанкротившись, выбрасывается из окна, люди теряют кров, работу. Но болезнь вычищает из экономики, как из организма, все шлаки, и та снова начинает слаженно работать. Всё великое совершается через кровь, страдания, голод и смерть. Да и «Чёрные лебеди» бывают, по теории Талеба, иногда хорошими случайностями, правда, я бы их назвал «Белыми лебедями». Вообще, роль случайности в развитии человечества, да и в каждой отдельной человеческой жизни сильно недооценивается. Приводить в пример яблоко, упавшее на голову Ньютону, и ванную, в которой купался Архимед, было бы банально и неправильно – они и без этого рано или поздно сделали бы свои открытия. Но история изобилует случайностями, которые определили последующее развитие: «случайное» открытие Америки Колумбом, шторм, разметавший испанскую непобедимую армаду, геморрой, помешавший Наполеону выиграть битву при Ватерлоо, Титаник, столкнувшийся с айсбергом – примеров сотни. И в экономике многое определяется случайностями. – Это дилетантская точка зрения! – гневно раздувает прекрасный нос Ольга, на щеках её появляется чудный румянец, делающий её лицо ещё красивее и желаннее, – А как же прогресс?! Наука, в конце концов?! Если б не прогресс, человек до сих пор охотился бы на мамонтов с каменным топором. Этого хочет твой Талеб? – Любимая, я только хотел сказать, что теория и практика далеки друг от друга, известно ведь: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет!» Не обижайся, но я уверен, что если бы я доверил свою фирму хоть на пару месяцев под управление одному прекрасному кандидату экономических наук, от неё (от фирмы) остались бы рожки, да ножки. Грозила разразиться буря, но она была предотвращена долгим поцелуем мужа в прекрасные уста жены. Ольга не понимала людей несчастных, жалующихся на жизнь и на постоянные обиды, которые та им наносит. Ей казалось, что каждое утро открывает перед человеком тысячи возможностей, из которых надо только выбрать. Правда, выбирать надо было быстро, чтобы не растерять драгоценное время. Её ясный мозг видел эти возможности и реализовывал их. Ольга прекрасно осознавала, что её жизнь насыщена благами подобно тому, как ваза на натюрморте, изображающем изобилие, полна фруктами. Однако иногда её посещало некое смутное томление, какое-то странное ощущение, что может и не совсем полна ваза то, может быть и не хватает в ней некоего заморского фрукта. Недаром ведь было кокетство с французом в Куршевеле – эти двусмысленные взгляды и улыбки в его адрес, которые не переросли в «нечто» только благодаря присутствию мужа. У француза было благородно-рыцарское имя Бриан, фамилия Де Риз вообще намекала на баронские корни. Он неоднократно приглашал супружескую чету из России на путешествия по живописным окрестностям, с ночёвкой в альпийской деревушке, но Игорь вежливо отказывал, интуитивно чувствуя подвох (чуткая интуиция бывает не только у женщин). Ольга задумывалась, любит ли она мужа, и после недолгих размышлений приходила к выводу, что да – любит. Но неясное томление не покидало её. Однако же, томление – томлением, а жизнь шла своим чередом: муж ковал деньги при помощи своего бизнеса, дочь росла, радуя родителей своей смышлёностью, детской красотой и непосредственностью, а Ольга преподавала любимую свою макроэкономику преданным своим студентам. В университет Ольга шла с радостью, с тем самым чувством тысячи возможностей. В этот день, правда, её настрой был несколько приземлён пресловутым, всеми фибрами её души ненавидимым, небольшим «Чёрным лебедем»: когда она поднималась по лестнице, на неё сверху полилась грязно-серая вода. Она успела отскочить, но её любимая юбка, купленная в Швейцарии, была безнадёжно испорчена. Ольга подняла гневный взгляд наверх – на неё с сожалением уставились базедовы глаза уборщицы Дуняши. – Ольга Олеговна! Простите, бога ради! – дрожащим голосом произнесла Дуняша. Увидев Дуняшу, Ольга обмякла – несмотря на свои убеждения о необходимости наличия активной жизненной позиции у каждого человека, она испытывала неподдельное сострадание к этой несчастной женщине. Пробормотав: «не стоит беспокоиться, Дуняша», – красавица, потупив глаза, как будто это она была виновата в пролитой воде, и, прикрыв грязно-серое пятно на юбке папкой с лекциями, проскользнула в аудиторию к своим студентам… Дуняша Дуняша плакала. Ей было ужасно жаль испорченной, столь красивой и дорогой, Ольгиной юбки. Наконец, приняв какое-то решение, Дуняша успокоилась, вытерла слёзы, домыла полы и спустилась на первый этаж к своей подруге гардеробщице Зине. – Зин, дай тысячу рублей до получки, – тихо попросила подругу Дуняша. – Тебе куда такие деньги то? – удивилась Зина. – Надо. Я верну. Зине жалко было расставаться с деньгами – до получки ещё далеко, придется ужаться. Вздохнув, она с трагическим видом протянула подруге деньги. Дуняша аккуратно свернула денежку, положила в карман и пошла к выходу. Выйдя из университета, она направилась в сверкающий огнями магазин с загадочным названием «Бутик». Переступив порог магазина, Дуняша зажмурилась от света, отражавшегося от зеркальных стен и потолков. Играла приятная музыка и пахло фиалками. Женщины-продавщицы с нескрываемой брезгливостью посмотрели на вошедшую посетительницу, и, несмотря на то, что в магазине не было больше ни души, проигнорировали Дуняшу. Та подошла к полке с юбками. Одна юбка была чудесна. Дуняша поднесла к глазам ценник. От количества цифр у неё слегка закружилась голова. Она положила на место юбку и, опустив голову, быстрым шагом вышла из магазина. Продавщицы проводили её презрительными взглядами, криво усмехаясь. Дуняша решила поехать на рынок. Возвращалась с него она успокоенная и даже довольная – юбка была куплена, нисколько не хуже, чем та в магазине, и от Зининых денег ещё оставалось триста рублей. Дуняша решила купить на них тортик и вечером зазвать Зину к себе на чай. Они с Зиной жили в университетском общежитии в соседних комнатах. Недавно прошёл неприятный слух, что работников будут выселять из общежития, освобождая комнаты для студентов, но количество студентов не увеличивалось, и работников пока не трогали. Был ещё один страшный слух, что скоро сократят всех уборщиц, а убираться за них будет какой-то непонятный «аутсорсин». Кто был этот ужасный многоголовый «аутсорсин», Дуняша боялась думать. Дуняша приехала из деревни – за неё похлопотала в университете её землячка Зина, которая работала там уже несколько лет. За такую маленькую зарплату желающих работать было мало, и Дуняшу взяли, выделив ей и комнату в общежитии. Ещё она мыла полы в соседнем с общежитием кафе, в общем, денег на жизнь хватало, при скромных её запросах. Правда, приходилось ещё кормить трёх кошек – Дуняша была кошатницей. Комендантша кричала за это на Дуняшу и гоняла её кошек веником, но Дуняша молчала, вжав голову в плечи и выкатив на комендантшу свои базедовы глазищи. Вот и в этот раз, Дуняша, подходя к университету, увидела прелестного котёнка, который сидел на обочине дороги. Несмышлёныш вытягивал мордочку, нюхая запахи улицы. Вдруг, он качающейся походкой вышел на проезжую часть. Дуняша рванулась за ним на дорогу, краем глаза увидев отъезжающую от университета машину Ольги – тёмно-синий БМВ. Раздался визг тормозящих шин, звук удара и разбившихся стёкол. Ольга Ольга пришла в себя. В голове плавал туман. Она посмотрела на своё отражение в зеркале заднего вида – на лбу была приличная ссадина. Кроме того, подушка безопасности прижала её к креслу. Впереди мигал аварийной сигнализацией мерседес с дипломатическими номерами. Кто-то открыл с её стороны дверь. Взволнованный голос спросил: – Madame, ?tes-vous d'accord?[2 - Мадам, с Вами всё в порядке? (фр.)] – Oui, je vous remercie, tout va bien,[3 - Да, спасибо, всё хорошо (фр.)] – на автомате ответила она и посмотрела на того, кто спрашивал. На неё смотрело взволнованное лицо мужчины лет сорока. Ольга отметила, что он элегантен и красив какой-то породистой красотою. «Прямо как о каком-то жеребце подумала… породистый…» – пронеслось у неё в голове. Мужчина помог ей высвободиться из плена подушки безопасности и, аккуратно поддерживая за талию, отвёл в сторонку. Рядом стояла, всхлипывая, и сжимая в руках котёнка, Дуняша. – Ольга Олеговна, это всё из-за меня… я хотела котёнка… – глотала слёзы Дуняша. – Успокойся, Дуняша, все живы, это самое главное, – потирая голову, сказала Ольга. – Vous encore intact, madame?[4 - У Вас всё цело, мадам? (фр.)] – снова осведомился «породистый», махнув молодому человеку, видимо, переводчику, что в его услугах нет необходимости. – Tout semble intact[5 - Кажется, всё цело(фр.)] – ответила Ольга, оглядывая француза. – Qui va choisir un mеdecin de notre ambassade. Laissez-le vous examiner?[6 - Сейчас подъедет врач из нашего посольства. Разрешите ему Вас осмотреть? (фр.)] – Il est inutile.[7 - В этом нет необходимости (фр.)] – Je tiens, Madame.[8 - Я настаиваю, мадам (фр.)] – Eh bien, ? l'enfer avec vous,[9 - Хорошо, чёрт с Вами (фр.)] – Ольга всё с большим интересом всматривалась в мужчину, – Vous ?tes un diplomate?[10 - Вы дипломат? (фр.)] – Oui, voici ma carte de visite,[11 - Да, вот моя визитная карточка (фр.)] – протянул француз визитку. «Вот он, мой заморский фрукт – немного перезрелый, но от этого, очевидно, очень сладкий…» – замерло у Ольги сердце, пока она рассматривала визитную карточку. Подъехала ещё одна дипломатическая машина, из неё вышел врач, осмотрел Ольгу и сообщил, что всё в порядке – повреждений и сотрясения нет. – Это я во всём виновата! – донеслось до Ольги – Дуняша рассказывала подъехавшим дэпээсникам, как всё произошло. Полицейские составили протокол и уехали. – Permettez-moi de vous inviter ? d?ner, madame. Il est nеcessaire de faire amende honorable pour la peine,[12 - Разрешите пригласить Вас на обед, мадам. Необходимо загладить эту неприятность (фр.)] – галантно склонил голову дипломат. – Je suis d'accord – que vous ne vous sentez pas coupable.[13 - Я согласна – чтобы Вы не чувствовали себя виноватым (фр.)] – Mon nom que vous savez maintenant, et je votre nom – pas.[14 - Моё имя Вы теперь знаете, а я Ваше – нет (фр.)] – Olga.[15 - Ольга.] – Un nom magique.[16 - Какое волшебное имя (фр.)] – Magie – ceci est mon passe-temps,[17 - Волшебство – это моё хобби (фр.)] – загадочно улыбнувшись, сказала Ольга. – Moi, bien s?r, pas un magicien, mais votre voiture le matin sera comme neuf, si vous me donnez les clеs de son,[18 - Я, конечно, не волшебник, но Ваша машина к утру будет, как новая, если Вы дадите мне ключи от неё (фр.)] – усмехнувшись, протянул он руку к Ольге. Ключи от машины были переданы работнику посольства, дипломат галантно усадил Ольгу в дипломатическую машину. – Vous avez entendu parler de la thеorie du hasard Nassim Taleb?[19 - Вы слышали о теории случайностей Нассима Талеба? (фр.)] – внимательно разглядывая Ольгу, спросил француз. – Ceci est mon auteur prеfеrе…[20 - Это мой любимый автор (фр.)] Дипломатическая машина поехала. Дуняша – Ольга Олеговна! Я Вам юбку купила! – махала пакетом с юбкой Дуняша, но её уже никто не слышал. Она осталась одна среди битого стекла и кусков бампера. Котёнок жалобно мяукал. Дуняша вздохнула, прижала к себе котёнка, пакет с юбкой и пошла за тортом. Утро Дон-Кихота Я ни в коей мере не хочу обидеть высокочтимого мною Мастера Мигеля де Сервантеса. То, что я дерзновенно покушаюсь на героев, столь любимых многими и так гениально придуманных великим писателем, продиктовано лишь желанием, если получится, повеселить публику, против чего, я думаю, не был бы против сеньор Мигель. Развязывает мне руки ещё и сознание того, что создатель этих замечательных персонажей давно уже наблюдает с небес за всеми безобразиями, что происходят у нас, занятый, я полагаю, размышлениями о чём-то более вечном, чем чьи-то писательские хулиганства или даже судьба его heroes literarios[21 - Литературные герои (исп.)]. Итак… Дон Квизада (назовём его, для начала, первым именем, под которым он «родился») проснулся в воскресное утро с обычным для него, в последнее время, стоном – ломота в суставах не отпускала. Всю ночь он бился во сне с великаном Каракумамброй, наносившим рыцарю удары огромной палицей такой чудовищной мощи, что любой другой смертный, находивщийся на месте Дон-Кихота, давно испустил бы дух, но только не наш рыцарь Печального Образа. Великан, в итоге, был побеждён, но суставы победителя ужасно ныли – как он полагал, из-за смертоносных ударов великана. Стон рыцаря разбудил лежащего рядом на соломенном тюфяке толстяка. – Вы снова всю ночь сражались, Ваша Милость? И каков итог – опять победа? Рыцарь повернул в сторону вопрошающего бледное истощённое лицо, покрытое бисеринами пота. – Разумеется, иначе бы меня не было рядом с тобой, Санчо. – Утомили эти ночные битвы и Вас, и меня, сеньор… – вздохнул Санчо Панса, – Если бы Вы пили на ночь отвар из валерианы, пустырника, лаванды и ромашки, который я Вам готовлю, то ночных сражений стало б меньше, да и я хочу отдохнуть. – Мне больше помогает настой опия, который прописал лекарь от ревматизма. – Идиот этот лекарь, Ваше Благородство! – возразил рыцарю Санчо, – Ей богу, вылью эту дрянь в канаву! Ладно, пойду, займусь завтраком. Дон-Кихот, не переставая постанывать, поднялся с постели. – Санчо, принеси воды умыться! – крикнул в дверной проем благородный идальго. Тут же появился его оруженосец, вооружённый медным тазом, кувшином и рваной тряпкой, заменяющей полотенце. Рыцарь долго умывался, блаженно отфыркиваясь. Вытерев тряпкой лицо, он привел в параллель с линией горизонта свои усы, отвисшие от воды, поправил перпендикуляр бородки, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен одухотворённостью своего лица, бледностью и худобой. – Что у нас сегодня на завтрак, друг мой? – поинтересовался Дон-Кихот, пришедший в хорошее расположение духа после омовений. – Чечевичная каша, сеньор. – Чечевица? – удивился рыцарь, – Но ведь сегодня не пятница, можно бы и скоромного поесть, да и вина выпить! – На мясо и вино, Ваша Милость, у нас нет денег – последний мараведи я отдал за охапку гнилой соломы для Росинанта, – печально сообщил Санчо. – А чечевицу ты на что покупал? – Два мешка чечевицы – это всё моё наследство от губернаторства на острове, – объяснил оруженосец, – должен же был я получить хоть что-то за моё мудрое правление! У меня есть к Вам серьёзный разговор, сеньор, если можно, я изложу свои мысли за завтраком. Дон-Кихот согласно склонил голову. За завтраком рыцарь сидел прямой, как палка, только усы слегка шевелились, когда он прожёвывал кашу. – Я слушаю тебя, Санчо, – наконец произнёс он. Панса прокашлялся – видно было, что ему тяжело начать разговор. – Как Вы видите, Ваша Милость, мы находимся в крайне стеснённом финансовом положении… Санчо надул щёки, выдохнул и продолжил. – Я даже пробовал покуситься на святое – хотел продать Ваши доспехи… Дон-Кихот чуть не подавился кашей, но оруженосец предварил его гнев, быстро продолжив свой монолог. – Но я этого не сделал. Тем более, что Ваша кираса была пробита во время поединка с рыцарем Серебряной Луны, и её не берут даже в качестве корыта для корма свиней. Книги кроме Вас в округе никто не покупает, и Ваши рыцарские романы не берут даже на растопку печей… – Санчо! Ты в своём уме?! – гневно воскликнул Дон-Кихот, проглотив, наконец, кашу, которая застряла у него в горле комком от речей оруженосца. – Дослушайте, сеньор, умоляю! – воззвал к рыцарю Санчо Панса. Идальго долго успокаивал гнев, пытавшийся прорваться наружу. Окончательно успокоившись, он кивнул головой Санчо, чтобы тот продолжал. – Так вот, я подумал, Ваша Милость: а не жениться ли Вам? Я знаю одну вдовицу, очень обеспеченную. Не блещет красотой, но ведь с лица воду не пить… – Хватит! – гневно прервал оруженосца Дон-Кихот, – Ты же знаешь, мешок ты с опилками, что я верен владычице моего сердца Дульсинее Тобосской! – Хорошо, хорошо, Ваша Сдержанность, – умоляюще сложил руки Санчо, – Вам не нравится эта идея, у меня есть другая. – Давай другую, грязный сводник! – гневно сверкнул впалыми глазами рыцарь. – Эта идея, наверное получше будет. – размышлял Санчо, – Недавно, как Вы слышали, умер судья Гонсалес, и судейское место, соответственно, освободилось. Оно, конечно, стоит денег, и не малых, но я прощупал почву – Асраф, процентщик, готов дать денег под должность. Мы быстро вернём ростовщику долг с процентами. Я сам вершил суд, будучи губернатором на острове – дело нехитрое, я Вас обучу… – Одна идея дрянней другой, – сдвинул брови Дон-Кихот, – где это видано, чтобы странствующий рыцарь брал в долг у жида?! Да и справедливость с возмездием я вершу гораздо лучше продажных судей! Эта идея тоже не годится, давай третью! – Да где ж я Вам столько идей наберу, Ваша Милость?! – жалобно воскликнул Санчо, – Я не пеку их, как пирожки! Впрочем, есть еще одна, но самая туманная – не уверен, что она сработает… в общем, можно создать некий союз поддержки странствующих рыцарей. Собираем с мирных поселян деньги на поддержку рыцарства под соусом защиты людей от несправедливости. Часть денег оставляем себе, а часть раздаём странствующим рыцарям. Но тут, конечно, много работы – ездить по селениям, устраивать собрания крестьян, рассказывать… – И эта твоя придумка дурно пахнет, Санчо, – не согласился идальго, – я не буду наживаться на рыцарях и крестьянах. – Да что ж такое то, сеньор?! Я из кожи вон лезу, напрягаю свои не сильно тренированные мозги, а Вам всё не мило! Воля Ваша, но идеи у меня закончились. Скоро мы сложим зубы на полку, и умрём медленной голодной смертью! Кончина весьма недостойная рыцаря… Санчо вытер рукавом сухой глаз и шмыгнул носом. Дон-Кихот задумался. – Я согласен с тобой, друг мой, участь печальная… не подобает странствующему рыцарю умирать голодной смертью… Сеньор и его оруженосец некоторое время сидели в тишине. Вдруг, Дон-Кихот вскочил и начал нервно расхаживать из угла в угол, бормоча что-то себе под нос. Глаза его засверкали. – Санчо, друг мой, я нашёл выход! Готовь доспехи! Рыцарь выбежал во двор. Под ногами у него путались две тощие курицы, клюющие собственный помёт. Санчо еле поспевал за сеньором. Дон-Кихот направился к конюшне, подошёл к Росинанту и стал гладить коня по жидкой холке. Кляча вяло потянулась к камзолу Дон-Кихота и начала задумчиво его жевать. – Неси доспехи, копьё, меч! – дал распоряжение оруженосцу рыцарь. Санчо убежал и быстро возвратился, нагруженный ржавым железом Дон-Кихота. Облачив сеньора в доспехи, оруженосец поинтересовался: – Что Вы придумали, Ваша Милость? – Эх ты, дырявая голова! – смеялся рыцарь, ласково потрепав Санчо по давно немытым волосам, – Что бы ты делал без меня со своими бредовыми идеями! Мы найдем дракона, дурень. – К-к-какого дракона? – Обыкновенного дракона, – улыбаясь, ответил Дон-Кихот, глядя на оруженосца, как на несмышлёныша, – который охраняет несметные сокровища и тиранит округу. – Какую округу? – не понимал Санчо. – Округу вокруг горы, в которой находится пещера, в которой лежат несметные сокровища, которые охраняет дракон. Мы убьём дракона, большую часть сокровищ раздадим обездоленным, а часть возьмём себе за работу. Дон-Кихот вывел коня из стойла, водрузился на него с помощью Санчо Пансы, пришпорил Росинанта, и тот медленно, спотыкаясь, вышел со двора. Санчо вытянул из конюшни осла, который упирался, не желая покидать уютное место, и пустился вслед за Дон-Кихотом. – Подождите меня, Ваша Милость! А если дракон убьёт нас? – Тогда мы, тоже не умрём от голодной смерти, глупый! – обернувшись, крикнул рыцарь Санчо Пансе и снова рассмеялся, – Как я ловко всё придумал, мой друг! Беспроигрышный вариант! Санчо догнал Дон-Кихота, и его ослик засеменил рядом с Росинантом. – А вдруг… простите, сеньор, за столь дерзкое предположение… но это возможно… что если мы не найдём дракона? – осторожно высказал своё сомнение оруженосец. Рыцарь посмотрел на Санчо Пансу, как на умалишённого. – У тебя точно голова прохудилась, Санчо! Дракон – не кролик, там же выжженная земля на несколько миль в округе! – А где эта округа, сеньор? – совсем уже робко поинтересовался Санчо. – Я не знаю. На то и копыта у Росинанта – он рано или поздно привезёт нас к дракону. – А… а… а… – слова застревали во рту у Санчо, как мухи в паутине, – а если он привезёт нас поздно? – Что за манера у тебя, Санчо, всё портить своими дурацкими мыслями?! – нахмурился Дон-Кихот, – Думаешь ты много, но ветер выдувает из твоей дырявой головы все умные мысли, оставляя, почему-то, только глупые. – Воля Ваша, сеньор, но мне кажется, что со вдовой было бы справиться легче, чем с драконом. Хотя попадаются разные, некоторые похуже дракона… но та, которую я Вам нащёл, кроткая, как ягнёнок. Мужской силы Вам не занимать, сеньор, просто Вы тратите её не в том направлении. Хоть Вы и тощий, как палка, но у тонкого дерева корень бывает прочней. Вы бы вдовушку вмиг укротили… – Ты опять за своё?! – возмутился идальго, – Где ты видел, чтобы странствующий рыцарь искал лёгких путей?! Утреннее солнце золотило пыль, которую поднимали путники. Золотые песчинки кружились в воздухе и снова падали на землю, теряя блеск. – Вы только не сердитесь на меня, сеньор, за то, что я сейчас озвучу самую глупую мысль со времени моего рождения… – Санчо набрал в лёгкие побольше воздуха и, выдохнув, быстро произнёс: – Я вообще сомневаюсь в существовании драконов… Санчо вжал голову в плечи, боясь, что Дон-Кихот огреет его копьём по голове за столь крамольное высказывание, но рыцарь лишь безудержно расхохотался, чуть не свалившись с Росинанта. – Это действительно самая глупая мысль за всё время твоего существования, мой друг! – сказал Дон-Кихот, прекратив смеяться, – Однако, я прощаю тебя в силу отсутствия у тебя должного образования. Да будет тебе известно, что в рыцарских романах драконы описаны достаточно подробно. Даже у алеманов существует правдивое предание о некоем Зигфриде победителе дракона. Рыцарь стал подробно рассказывать своему оруженосцу о видах драконов и их повадках, Санчо слушал Дон-Кихота с неподдельным интересом. – А где драконы берут сокровища, сеньор? – спросил оруженосец, выслушав детальное описание жизни драконов. – Сокровища приносят им жители округи, которую они тиранят, – терпеливо пояснил рыцарь, – и ещё им приводят прекрасных юных дев. Очень надеюсь, что там будет хоть одна, когда мы победим огнедышащую тварь. Спасём прекрасную деву! – Да уж, Ваша Доблесть, мир ужасно несправедлив: богатство и красота подчиняются злу и насилию… – задумчиво проговорил Санчо. – Наконец-то ветер оставил в твоей голове хоть одну здравую мысль, друг мой! – возбуждённо воскликнул Дон-Кихот, – На то мы и существуем с тобой на этом свете! Мы – меч Господень карающий! Глаза на измождённом лице Дон-Кихота горели огнём, казалось, что в глазах этих и сосредоточена вся сила, поддерживающая и тело его, и даже Росинанта, схожего худобою со своим хозяином, в активном состоянии. Казалось, потухнут эти глаза, и конь с его хозяином падут бездыханными. Санчо с восторгом смотрел на Дон-Кихота и молчал, боясь глупыми вопросами смутить благородный дух рыцаря. Так долго, молча, ехали они, думая каждый о своём. Ночевали они под открытым небом, пили воду из ручьёв, ели чечевицу, которую прихватил Санчо. На третий день путешествия въехали они в горы Сьерра-де-Гредос. Под копытами Росинанта и ослика Санчо Пансы дымилась выжженная земля. Чижик-пыжик – Есть в России один город, который находится вне времени – Петербург. Кроме парадной, преподносимой всем приезжающим туристам, стороны, этот город имеет свои легенды и загадки. – Мне ужасно нравится, Сёмочка, когда ты вот так начинаешь рассказывать… – лучилась на Семёна своими изумрудными глазами Маринка. – Ты, Сёмыч, так распинаешься, будто был в Питере, – попытался подколоть Семёна Ромка. – Был два раза, но дело не в этом, можно побывать в Питере, и не увидеть его. Всё это, конечно, красиво: Зимний дворец, набережная, Медный Всадник, Петропавловка, Нева, Адмиралтейство, соборы Исаакиевский, Казанский, Спаса на Крови, но настоящая душа города – в его дворах-колодцах и каналах… – Ах ты ж, Семучка моя золотая, брешешь ты и вправду, складно, – ласково заулыбался Степан, – давай, сыпь дальше, Шахерезад ты мой, Иваныч! – Не перебивай, Стёпка! – метнула зелёными искрами из глаз в Степана Марина. – Жги про тайны! – не унялся Стёпка, за что получил ощутимый подзатыльник от Маринки. – Про тайны – пожалуйста. Например, о Башне Грифонов. Эту башню выстроил, в девятнадцатом веке, в одном из дворцов-колодцев на Васильевском острове аптекарь по имени Вильгельм Пель… – Имя что-то сильно напоминает легендарного народного швейцарского стрелка… – встрял Стёпа. – Ну, уймёшься ты, наконец!? – возмутилась Марина, – продолжай, Сёмочка – очень интересно! – Ну, вот. Пель неестественно быстро разбогател. Одни говорили, что в этой башне он изобрёл эликсир счастья и исполнения желаний, другие считали, что аптекарь открыл код, который позволял проникнуть в портал в параллельные миры. В этой же башне Вильгельм Пель с сыновьями вывел грифонов, которые по ночам вылетают из башни и кружат над городом, охраняя тайну башни. А снаружи, на кирпичах этого сооружения начертаны цифры, которые меняют своё расположение. Многие верят, что этими цифрами записан «код счастья», ключ к которому знал лишь аптекарь и грифоны. – Сильно попахивает Джоан Роулинг. Видать, она частенько в Питер наведывалась, – пытался понизить градус мистичности рассказа Степан. Ромка смотрел на Сёму слегка исподлобья, видя, с каким интересом слушает того Маринка. – А вот ещё одна интересная легенда о гроте «Эхо». В Гатчине есть грот – подземная галерея, соединяющая дворец и берег озера. Если подойти к решётке грота и сказать что-нибудь, послышится замогильный голос, а если крикнуть: «Павел!», то эхо ответит: «Умер». – А что-нибудь менее мистическое есть в твоей коллекции городского Питерского фольклора? – с сарказмом спросил Ромка. – Есть… – смущённо ответил Сёма, – Поцелуев мост… – Так, так, это уже интересней – в повествовании появляется необходимый во всякой занимательной истории эротизм, – ёрничал Степан, – и что же это за мост? Очевидно, что там не протолкнуться от лобзающихся пар? – Почти. Считается, что если влюблённые поцелуются под этим самым мостом, они будут счастливы, а если поцеловать на этом месте своего избранника при расставании, то он обязательно вернётся… – Кто вернётся?! Мост?! Это ещё страшнее, чем про Павла! Сёма, прекрати, а то я спать не смогу – мне шагающие мосты будут сниться! – юродствовал Стёпка. – Перестань, шут гороховый! Сёма, ещё что-нибудь про влюблённых, ну, про какое-нибудь место… – просила Маринка. – Ну… много их там… вот, памятник «Чижику-Пыжику»… – Дожили! Никчёмным птицам памятники ставят, нет бы орлу какому-нибудь… – совсем уже не видел берегов Стёпка. – Я сейчас кому-то рот скотчем заклею! – не на шутку уже рассердилась Марина. – Ваш гнев так прекрасен, обворожительная донья, что я не в силах противиться Вашей воле, умолкаю… – поник Степан. – Ну, вот, поверье существует, что если попасть монеткой в постамент, на котором стоит Чижик-Пыжик, а монетка на постаменте останется, то любое желание сбудется. А площадка эта маленькая и очень низко – почти у воды. Ещё молодожёны привязывают рюмку к верёвке и чокаются с клювиком Чижика – на счастье, – закончил, наконец, Сёма. – Разбередил ты мне душу, Семыч! Как я теперь без Питера?! – с поддельным трагизмом произнёс Стёпка. – А давайте, в Питер все поедем! – заискрились в глазах у Маринки зелёные бесенята, – Сразу после выпускного вечера?! Семён, Ромка и Степан с недоверием уставились на Марину. * * * Разговор у Марины с родителями был непростой. – Дочь, ну если хочешь, поедем в Петербург все вчетвером – я, папа, ты и Настя. – Супер! Мечта, а не поездка! Вы будете по театрам шататься, а я – с Настькой возиться?! – Чего с ней возиться, она уже большая – шесть лет человеку. Ну, хочешь, мы её с бабушкой оставим? – пыталась найти компромисс мама. – Перспектива не сильно приятней – таскаться с вами в БДТ, Эрмитаж и Русский музей! Там, между прочим, рок фестиваль будет. Пойдёте со мной на рок фестиваль? – Ну, я бы, конечно, не против… – согласился папа, – но я тебя понимаю – с ребятами, конечно, интересней. Мама тоже начала сдаваться, зная характер своей дочери. Темперамент её напоминал постоянно действующий вулкан… Маринка была, что называется, «пацанка». Всё детство она провела с мальчишками, катаясь на велосипеде, скейте, роликовых коньках, сражаясь деревянными самодельными шпагами, играя в «войнушку», разоряя муравейники, разбирая дорогие игрушки и строя «штабики» на деревьях. Вечными её спутниками были разодранные коленки, ссадины и царапины. Троицу Сёма, Рома и Стёпа она знала давно. В классе девочки звали её д'Артаньян за её характер и дружбу с тремя мальчишками. В шестнадцать лет Маринка лихо рассекала на Ромкином мотоцикле, который ему подарили родители на день рождения, с условием, что Рома сядет за руль, только получив права. Однако мотоцикл сразу стал использоваться по дворам, подворотням, соседним просёлочным дорогам, и абсолютно без прав… Вот Ромку то родители в Питер отпустили сразу. В принципе, почти все Ромкины прихоти исполнялись беспрекословно. Родители его были далеко не бедными, ребёнок у них имелся только один. Сына своего они считали верхом физического и интеллектуального совершенства (справедливости ради, стоит отметить, что Ромка и правда был весьма симпатичным и неглупым). При этом парень умудрился не испортиться – он рос добрым, чутким, совершенно не эгоистичным парнем. Частично, это была заслуга его друзей, в особенности, Семёна со Степаном. Семён был долговязым еврейским парнем с грустными воловьими глазами. Красотой, в понимании русских девушек, он не блистал, но Цили, Ханы, Мирьям и Дины из еврейских семей их города, часто бывая в гостях в их квартире, по ночам делали свои подушки мокрыми от слёз, вздыхая о чудесном парне Семёне. Сёмина мама отреагировала на решение Семёна ехать с друзьями в Петербург пространно: – Опять ты, Сёмочка, тащишься за этой зеленоглазой кошкой?! И далась тебе эта хулиганка?! Будто нет в округе порядочных еврейских девушек, вон, хотя бы Дина Зильберман: папа – адвокат, дедушка – вообще прокурор! Жил бы, как за каменной стеной! – Мама, при чём здесь Зильберманы? Ты думаешь, что я всю жизнь буду жить твоим умом? Ты заблуждаешься! – Сёма, но при отсутствии таки своего ума, мог бы воспользоваться маминым… – Мама! – Да ладно, ладно… охота тебе погулять с этой тигрой, таки езжай, гуляй, шлемазл! Семён очень любил Эрмитаж и Русский музей. Самым любимым его художником был Айвазовский. Все эти чудесные картины назывались маринами. Название картин напоминало об имени, которое вызывало у него душевный трепет, цвет моря на маринах иногда походил на цвет любимых глаз. Сёма поэтому и подтолкнул всю честную компанию к поездке в Питер. Как многие еврейские юноши, Сёма был романтичен, задумчив и писал стихи. Он очень дружил с Ромкой – тот его понимал, в силу своей начитанности и тонкой душевной организации. Дружба эта одновременно объединялась и раскалывалась сильным чувством обоих к Марине. Привязанность их друг к другу склеивалась странным тягучим клеем. Как-то в лагере школьного актива они остались вдвоём в тёмной ночной комнате, когда все ушли на дискотеку. Ромка закурил сигарету, подсвечивая то разгорающимся, то затухающим её светлячком Сёмино лицо. Они долго, уютно молчали. Неожиданно, Сёма тихо прочитал: – Взаимоисключая бесконечность, Свеча горит в объятьях немоты, Одна средь обступившей пустоты, Роняя воск в пронзительную вечность… Опять наступила долгая тишина. – Семёнчик, это так необыкновенно … чьё это? – Так, одного парня… – Классно, прочитай ЕЙ. – Молчи, мизерабль, – ласково произнёс Сёма. Степан Семёна часто, по тёплому, называл «Семечкой» из-за созвучия имени. Стёпка, не имея явного отношения к сложным любовным клубкам описанных выше персонажей, являлся всеобщим любимцем. Природа не обделила его силой, а кроме того, он обладал острым языком, за словом в карман не лез, оживляя это томное любовное болото Сёма – Марина – Рома весёлыми каламбурами и «подколами». В семье, правда, у него было несладко – отец бросил их с мамой, когда Стёпке исполнилось десять лет. Мама, не имеющая приличного образования, надрывалась на двух работах. Когда Стёпке стукнуло четырнадцать, он стал разносить газеты за гроши, помогать грузчикам, которых вводил в заблуждение его немалый рост. На Питер Стёпа скопил себе сам, разгружая рыбу на оптовом продуктовом складе. Рыбный запах он долго выводил пахучими шампунями и гелями для душа. * * * В купе приятно пахло дорогой и приключениями. – Ребят, а что бы вы загадали, если бы у вас появился тот эликсир исполнения желаний, ну того самого аптекаря с Васильевского острова… – провокационно смотрела на Сёму с Ромкой Марина. – Вильгельма Пеля, – подсказал Семён. – Да, его. Вот что бы вы пожелали? – Мар, вопрос то, в общем, довольно личный… – смутился Сёма. – А я бы загадал, чтобы меня поцеловала Мисс Мира или там, Мисс Вселенная, – попытался сострить Ромка. – Хорошо же, балбес, представь себе, что ты выпил этого самого эликсира, расслабился себе, закрыл глаза в предвкушении. Случайно, ты их открыл, а над тобой – огромный жучина, который начинает по твоему лицу своими жвалами елозить, оказывается, это – Мисс Вселенная, только с какой-нибудь Проксима Центавры, – засмеялся Стёпка, – сбылось твоё желание! – А после этого, ты, как порядочный человек, обязан будешь на ней жениться, – хихикала Маринка. – А её родственники на свадьбе будут думать про тебя: «Ну и урод…» – ввязался в игру Сёма. – Смотри, когда будешь квартиру дихлофосом обрабатывать, чужих тараканов со своими детишками не перепутай! – серьёзно сказал Степан, а затем, расхохотался. – Гы, гы, гы, – передразнил их Ромка, – идиотские шуточки у вас, юмор, как у Петросяна! А вот у меня есть нечто поинтереснее, чем ваши дешёвые приколы. Прекрасная сеньорита, – обратился он к Марине, – не желаете ли шипучего, искристого, сладкого, как поцелуй девушки, такой же красивой, как Вы, шампанского? – Ах ты, змей-искуситель! Подготовился к соблазнению девицы, вооружился?! – с деланным возмущением сказал Стёпка, – Нечестно играешь! – Соблазнить меня без моего желания невозможно. Открывайте, сеньор! – скомандовала Марина. Шампанское было открыто. Винные пузырьки придали ещё больше волшебства и веселья путешествию. Маринка смеялась, всё сильнее притягивая Сёму с Ромой к себе своею молодостью, красотой, румянцем на щеках, распущенными волосами и малахитовыми глазищами. Сёма с Ромкой восторженно смотрели на подругу. Марина, почувствовав их сумасшедшие взгляды, перестала смеяться. – Так, господа, мне нужно переодеться, сходите-ка, покурите, – строго сказала она. Друзья понуро вышли из купе. Ромка со Степаном достали сигареты. Некурящий Сёма поплёлся с ними в тамбур. – Завтра утром будем в Северной Пальмире, – мечтательно произнёс Сёма. – Вот скажи мне, человек-энциклопедия, почему «Северная Пальмира»? – в свою очередь спросил Степан. – Очевидно, по названию Сирийского города Пальмира – это был в античности богатый город, римская провинция. Красивые классические здания с колоннами, памятник ЮНЕСКО. Наверное, город, который построил Пётр Первый на Неве, чем-то напоминал этот памятник античной архитектуры. – Сём, как ты, иногда вычурно изъясняешься, как будто по писаному, – заметил Степан. – Скажи мне, а как я должен говорить? Примерно так: «Ну, короче, типа, Питер, там, трёшь-мнёшь, весь такой на пафосе, как Пальмира в Сирии, видать поэтому, типа, с выпендрёжем, и называли его «Северная Пальмира»? – Так гораздо понятнее, – похихикал Стёпка. Когда они вернулись в купе, Маринка сидела уже серьёзная, попивая чай. – Всё, пьянству бой! Вечерние процедуры, и – спать, – скомандовала атаманша. Парни по очереди уходили чистить зубы. – Спокойной ночи, мальчики. Сказку на ночь рассказывать не буду, – завершила день Маринка. Все улеглись спать, переполненные дорожными впечатлениями. * * * Питерский воздух насыщал лёгкие влагой – несмотря на конец июня, с хмурого неба моросил мелкий противный дождичек. – Да, судя по погодке, это – не Сен Тропе, – заметил Ромка. – А ты чего, в Сен Тропе был? – ухмыльнулась Маринка. – Был, с родителями. Вот в Сен Тропе был, а в Питере не был, такой парадокс. – Точно, был он там, помню, как то рассказывал, как они во Францию ездили, – подтвердил Сёма. – Ну, и как там? – спросила Марина. – Не так, как здесь, – не стал распространяться Ромка. – Не знаю, как вам, а мне на погоду наплевать, мне есть охота, – высказался Степан, – О, кафешка… Степан побежал к ларьку с небольшим навесом и двумя высокими столиками. На ларьке красовалась надпись «Шаверма». – Чего это они с ошибкой шаурму пишут? – удивился Ромка. – Темнота, это же Питер: здесь говорят не «шаурма», а «шаверма», не «бордюр», а «поребрик», – объяснил Сёма. – Чего ещё они не так называют? – А, не помню пока. Пойдём шавермочки навернём! Они набили желудки Питерской шавермой и запили её отстойным кофе. – Ну, что дальше, Стратег Иваныч? Куда кости кинем? Надо бы жильё подыскать, – обратился Стёпка к Семёну. – Пошли в «Октябрьскую», она здесь недалеко. В гостинице «Октябрьской» свободных номеров не оказалось. – На вокзале бабки обычно ходят с табличками «Сдаю жильё», – вспомнил Степан. Бабки с табличками у вокзала были, но молодёжи жильё сдавать почему-то не хотели. Друзья подходили то к одной, то к другой, но получали отказ с объяснением, что их слишком много. Компания понуро стояла у вокзала, не зная, как поступить дальше. Со стороны за ними наблюдали два молодых парня из патрульно-постовой службы. Один из них быстрой походкой направился к ребятам. – Жильё что ли ищете? – спросил он. – Ну, ищем, а что в этом противозаконного, – напрягся Стёпка, увидев форму на парне. – Пойдёмте со мной, – сказал пэпээсник. – Чего мы сделали то? – удивился Ромка. – Пойдём, пойдём, не боись, – махнул им парень. Все с опаской пошли за полицейским. – Меня бабушка попросила жильцов приличных найти, – объяснял по дороге парень, – У меня глаз – алмаз. Вижу, вы маетесь, по виду – из провинции, значит, не испорченные. Да я сам приезжий – из Сызрани. Бабка мне десятая вода на киселе родня то. Она одна осталась на старости лет, ну я ей и помогаю, да и служу опять же в культурной столице. Хата у нас – песня: в центре, на Литейном проспекте. Всё рядом – Эрмитаж там, Казанский собор, Адмиралтейство, в общем – всё! Квартира трёхкомнатная: в одной комнате бабка живёт, в другой – я, а третья пустует, ну мы и решили хорошим людям сдавать. Вы надолго в Питер то? – На недельку, – успокоившись, ответил Стёпка. – Отлично! Давайте знакомиться, меня Витёк зовут. Друзья Витьку представились. Квартира оказалась действительно, приличной, хозяйка – тоже, цена была озвучена символическая. – Девочка будет в моей комнате спать, – сразу заявила старушка, – у меня как раз лишняя кровать есть. Витёк ушел на службу, а друзья, оставив вещи, пошли осваивать культурный центр Питера. – Веди нас, Семечка, к тайнам, – положил руку на плечо Семёну Стёпка. – Давайте-ка дунем, сначала, по Невскому – в сторону Эрмитажа. Они «дунули». На каждом шагу Сёма запинался: у всех зданий он рассказывал про архитектурные стили – ампир, классицизм, барокко, на Аничковом мосту принялся описывать художественный замысел Клодта, выраженный в укрощении его знаменитых коней, даже Гостиный Двор не был обойдён исторической справкой. Что уж там говорить про канал Грибоедова, набережные Фонтанки и Мойки. – Сёмочка! У меня уже голова болит! Такое ощущение, что здесь самоё большое количество исторических мест на квадратный метр во всём мире! – взмолился Степан. – Я тебе больше скажу – не на один квадратный метр, а на обыкновенный человеческий шаг! – заулыбался Сёма. Вот канал Грибоедова, справа – храм Спаса на Крови, на месте, где Александра второго бомбисты убили, слева – Казанский собор. – А где Чижик-Пыжик? – спросила Маринка. – Мы его уже прошли, но возвращаться не будем – рвём в Эрмитаж. В Эрмитаже Семён, не смотря на сопротивление друзей, игнорировал все залы, кроме русских художников Серова, Брюллова и, конечно, Айвазовского. У «Девятого вала» застыли они надолго – Сёма сам не уходил, и другим не давал. – Я вижу, господа, что картины великого Айвазяна не оставляют вас равнодушными, – раздался позади юных эстетов голос. Все дружно обернулись – на них, улыбаясь, смотрел молодой парень лет двадцати. – Простите мою нескромность, но я уже давно наблюдаю за вашей чудесной компанией – вы вызываете у меня живой интерес… – Главное, чтобы за словом «живой» не скрывалось слово «нездоровый»… – хмуро заметил Степан. – Простите меня, пожалуйста – я не представился … Дмитрий, – сказал он, оглядывая с улыбкой всю компанию. – Мне кажется, что на сегодня мы лимит знакомств исчерпали, – сердито заметил Степан. – Отчего же, – с интересом посмотрела на парня Марина, – я полагаю, что не может быть лучше знакомств, чем в библиотеках, музеях и картинных галереях, особенно, в Эрмитаже – они на несколько порядков выше, чем знакомства в барах или на дискотеках. Меня зовут Марина, это – Семён, рядом – Рома, а этого буку зовут Степан, – представила она всех. – Ну вот, без меня меня женили… – скорбно заметил Степан. Дима естественно и радостно рассмеялся. – Мне кажется, что я понимаю, чем вызван такой интерес к картинам Айвазовского, – вглядываясь в глаза Марины, заметил Дима. Марина смутилась. Дима ходил с друзьями по залам, делая точные замечания по поводу картин и выдавая весьма глубокие познания о художниках. Стремительно и неожиданно для всех, в течение каких-нибудь получаса, он почти завоевал сердца всех участников компании своим юмором и нетривиальным взглядом на мир. – Ребята, завтра в «Аврора Холл» на Пироговской набережной концерт Аквариума будет. Приглашаю вас всех. – Аквариум – это вон, для Сёмки – он его слушает, я это блеянье слушать не могу, – сказал Степан, – нет уж, увольте, я – пас. Я лучше по ночному Питеру пошляюсь. – Я со Стёпкой, наверное, – подумав, сказал Рома. – А вы, мадемуазель? – обратился Дима к Маринке. – Я не против, если, конечно, Сёмочка пойдёт, – смущённо ответила Марина. – Чтобы я концерт Аквариума пропустил?! Нет уж… Пусть Ромка со Стёпкой по городу болтаются, а мы оторвёмся. Отсталые люди, – извинялся за Стёпку с Ромой Семён. – Решено! А что ты, Семён, ещё из музыки любишь? – спросил Дима. – Да он вообще двинутый! Пробовал я его музыку слушать, чуть крыша не поехала – тоска полная: Леонард Коэн, Боб Дилан, Том Уэйтс да Ник Кэйв. Тоскляк полнейший! Дима с интересом посмотрел на Сёму. – Совершенный респект тебе, Семён. Леонарда Коэна и Боба Дилана можно было бы списать на тягу к соплеменникам, но Уэйтс и Кэйв это опровергают. Похоже, у тебя неплохой вкус. – Да какой там вкус! Мычание коров – симфония, по сравнению с этим! – не унимался Степан. – У тебя, Стёпка, просто другой диапазон слуха, поэтому тебе вся нормальная музыка мычанием кажется, – прекратила дискуссию Маринка. Ромка, судя по всему, жалел, что отказался от концерта, но обратной дороги не было. Распрощавшись с Димкой, друзья устало поплелись на Литейный. Дойдя до квартиры, они услышали из комнаты Витька песню группы Любэ «Батяня комбат». После разговоров о Леонарде Коэне и Гребенщикове, Любэ вызывало тошноту, но вымотанные длинным, насыщенным днём, все заснули ещё в процессе приземления на кровати… * * * Утром решено было посетить Чижика-Пыжика. Михайловский замок, находящийся рядом, впечатлил, а птица разочаровала. – Какой же это памятник?! Я пивную пробку на спичечный коробок положу, и объявлю, что это памятник! – возмущался Стёпка. – Ты ничего не понимаешь, мой не сильно продвинутый друг, – смеялся Сёма, – это же концептуальная вещь. Именно, что спичечный коробок, только не ты это придумал, а писатель Андрей Битов, а Резо Габриадзе, кстати, не только скульптор, но и известный сценарист, этот памятник сделал. Давайте лучше желания загадывать! Сёма стал кидать на Чижика монетки, другие присоединились. Ни у кого не получалось оставить монетку на постаменте, но вдруг, одна из брошенных денежек застыла на краешке камня. – Чья это, интересно, – задумался Сёма. – Моя, моя, моя! – захлопала радостно в ладоши Маринка. – Колись, что загадала, – не слишком вежливо спросил Стёпка. – Ага, так я и сказала … хотя …большую и светлую любовь загадала! – с вызовом сказала Марина. – Эх, девчонки, переводят желания на всякую муть! – сокрушался Стёпка. – Может, и не муть… – улыбнулся Семён, глядя на задумчивую Маринку. Любители загадывать желания двинулись вдоль Фонтанки обратно к Невскому проспекту. – Что дальше предложит нам знаток Северной Венеции? – склонив голову на бок, спросила Сёму Маринка. – Ну, можно в Исаакий сходить, по набережной погулять, потом – на Васильевский остров… да, поесть где-то надо. А больше мы сегодня не осилим – нам с Маринкой вечером на «Аквариум», – сладко зажмурился Сёма. Исаакиевский собор всех восхитил. – Между прочим, при золочении куполов в то время использовалась ртуть, и шестьдесят мастеров умерли во время работ при золочении купола Исаакиевского собора, – привёл историческую справку Семён. – Какой ужас, – прикрыла рот рукой Маринка. – А я один раз градусник разбил, – ни к селу, ни к городу сказал Ромка. – Ага, и твои родаки, небось, сразу скорую тебе вызвали и в РДКБ госпитализировали! – съязвил Стёпка. – Чего ты к моим родителям прицепился?! – Да потому, что ты маменькин и папенькин сынок! – То, что я рыбу на складе не разгружаю, не говорит о том, что я маменькин и папенькин сынок! Я вот кровь сдавал, как донор! – Да твоя голубая кровь не подойдёт нормальному человеку! – Не пойду я с тобой сегодня по Питеру гулять, я лучше на концерт тоже пойду, – зло сказал Стёпке Рома. – Ну, и катись! – Прекратите, немедленно! Как дети малые. Ну чего ты, Стёп, правда, к Ромке привязался? – попыталась затушить разгорающийся скандал Марина. – А идите вы все… – махнул рукой Стёпка, развернулся и пошёл прочь. – Стёпа! Подожди, ну чего ты? – пытался остановить Степана Семён. – Да оставь его – к вечеру отойдёт, – придержала рукой Сёму Марина. Размолвка испортила всем настроение. Одна была надежда – на вечерний концерт. Троица молча перекусила в кафе, и было решено вернуться на квартиру собираться к концерту. * * * К вечеру погода взбесилась, не желая пускать друзей на концерт. Дождь и ветер гнули деревья, ломая ветви. До концертного зала они добежали совершенно мокрые. Дима, улыбаясь, встретил их внутри. – Я смотрю нас чуть больше, чем предполагалось, ничего, сейчас решим проблему. Подождите меня здесь немного, – Димка отошёл. – Ничего, симпатичное местечко, – оглядывалась Марина. – Я здесь не был, – сказал Сёма, – с родителями на рок концерты не походишь. Вернулся Дима и повел всех в зал. – Нам сюда, – повёл ребят он в VIP ложу. – Ничего себе, вот это пафос! – удивился Ромка, увидев стол с шампанским и закусками. – Мы что, буржуи какие? Лучше бы просто, на танцполе постояли, – смутился Семён. – Да успеем мы ещё на танцпол, садитесь, – сделал Димка приглашающий жест. – Ты, наверное, тайный Рокфеллер? – склонила голову на бок Марина. – Нет, я студент, учусь в ГИКе. – Где, где? – переспросила Марина. – В государственном институте культуры, на странной специальности «социально-культурная деятельность». – И чем же ты будешь заниматься после учёбы? – поинтересовался Ромка. – Чем мы будем заниматься после учёбы, никто из нас не знает. У нас в стране это нормально: юристы работают авто слесарями, педагоги начальных классов идут работать в банк, а математики-социологи поют песни на сцене. – Ну, это, в общем, да. Но для студента VIP ложа – деньги неподъемные, – пытал Диму Ромка. – Какая вам разница? Я хотел сделать вам приятное, уверяю вас, что мне это ничего не стоило. Закрыли тему, давайте-ка лучше шампаньозы выпьем! Маринка смотрела на Кришну на заднике сцены, через бокал. – Кришна в аквариуме… – прошептала она. Раздался свист и аплодисменты – на сцену вышел Борис Борисович с гитарой и в какой-то шапочке. Он молитвенно сложил руки. – Здравствуйте, любимые мои, – улыбнувшись, пустил БГ волну света в зал. Волна, прокатившись по публике, вызвала восторженные крики и свисты. Марина, Сёма и Ромка тоже, прямо на физическом уровне, ощутили эту волну. Не в силах сидеть, они подошли к перилам VIP ложи. – Танцпол забит до отказа… – расстроено сказал Сёма. – Ничего, здесь потанцуем, – успокоил Димка. Боря затянул «Сталь». Сочетание музыки и слов песни показалось Сёме, Марине и Ромке чем-то сродни магии. Через несколько песен, Маринка, оглядев зрителей, заметила несколько человек, находящихся в трансе, похожем на религиозный – они с закрытыми глазами мотали головой в такт музыке и водили из стороны в сторону поднятыми вверх руками. Тут же, она почувствовала на своей макушке тепло от чьего-то взгляда. Марина оглянулась на Димку, тот смущённо отвёл в сторону глаза. «Вот тебе и Чижик-Пыжик…» – промелькнуло у неё в голове. Под «Аригато» все восторженно скакали, заряжаясь энергией регги. Димка откуда то достал флаг Ямайки с изображённым на нём в центре Бобом Марли, и стал им размахивать. Борис Борисович, умелый манипулятор, резко менял радость на бездонную грусть и наоборот, изматывая души слушателей запредельными эмоциями. Экстаз зашкаливал. Когда концерт закончился, у каждого появилось ощущение, что ты – ковёр, который только что прохлопали к новогодним праздникам: было чувство чистоты и опустошённости. Пустота заполнялась чем-то приятным. – У меня такое чувство, что нас сначала хорошо прочистили, а сейчас меня что-то переполняет, и этому чему-то не хватает места, и оно рвётся наружу, – высказалась за всех о своих ощущениях Марина. – Может быть, вам это покажется высокопарным и чрезмерным, но я скажу своё мнение. Чувство, которое переполняет вас в данный момент, называется «любовь». Вы только не держите меня за дурака, но Борис Борисович относится к тем немногим, через которых бог разговаривает с людьми. – Нет, к теософским беседам я не готов, – сказал Ромка, – не умоляю талант Гребенщикова, но, по-моему, это слишком. – А я и не собираюсь теософствовать. Просто, по моему глубокому убеждению, каждый по-настоящему талантливый человек является посредником между богом и людьми. Я не трогаю церковь, я сейчас о другой стороне. Все гении – Окуджава, Высоцкий, Ахматова, Бродский, упомянутые уже Лернард Коэн с Бобом Диланом, суть – дар божий. Не важно, в чем он выражается. Всё, в чём он проявляется, объединяется одним понятием: талант. Ветер и дождь за время концерта стихли. Кругом на улице валялись поломанные ветви деревьев. – Сейчас время белых ночей, но, к сожалению, погода нам этот кайф обломала, – извинялся за погоду Димка, – зато завтра обещают солнечно и жарко. Я вас в такое место свожу! Встречаемся в девять утра на Финляндском вокзале, – безапелляционно сказал он. Вернувшись в своё обиталище, друзья привычно уже услышали «Батяня комбат» из комнаты Витька и встретили злого Стёпку. Улыбающиеся лица Маринки, Сёмы и Ромки несколько остудили Стёпкину злость. – Где вы шатаетесь?! Я уже семь раз прослушал про «батяню комбата», это однозначно хуже Гребенщикова! – Дурачок ты, Стёпка, и уши у тебя холодные, – ласково потрепала друга по волосам Маринка и пошла спать в комнату к старушке. * * * Ровно в девять все собрались на Финляндском вокзале. Погода и правда, благоприятствовала путешествию – одарила солнцем, безветрием, предчувствие подсказывало, что будет жарко. – Куда мы едем то? – нетерпеливо спросил Димку Степан. – В Выборг, – коротко ответил тот. Ответ Степана не удовлетворил окончательно, но он подождал, пока были куплены билеты, и все погрузились в электричку. – Продолжаем разговор, – занудствовал Стёпка, – там что, круче, чем в Гатчине? – Не сказал бы … в общепринятом смысле, наверное, нет … дело вкуса, как с Гребенщиковым… – смеялся Димка. – Так, так, так, – насторожился Стёпка, – что там за достопримечательности, на которые мы едем смотреть? – Парк, – улыбаясь, сказал Димка. – Так, остановите электричку! Я сойду! Он нас на детских аттракционах покатать решил! – заволновался Степан. – Да нет там никаких аттракционов! – А что там есть? – допытывался Стёпка. – Ничего нет! Природа… – огорошил всех Димка. – Вот тебе, здрасте! Мы в Питер ехали на природу смотреть, своей то не хватало?! Да ты знаешь, какие у нас леса и озёра?! – Наверно, красивые, но там природа не такая. – Какая «не такая»? – передразнивал Степан Димку. – Блин, увидишь… Стало тихо. До Выборга электричка телепала долго, но всем, включая Степана, стало интересно, какая там «не такая» природа. В центре Выборга оказалась симпатичная, красного кирпича, крепостица. – Пойдёмте в крепость! – загорелась Маринка. – Мариночка, я тебя уверяю, что тратить время на эту вонючую средневековую твердыню не стоит, тем более, что нам топать довольно далеко. – А как, хоть, парк то называется? – хмуро спросил Степан. – Монрепо, – ответил Димка. – Красиво. Кажется, «мой покой», по-французски? – сказала Марина. – Ты права совершенно, mon ?me[22 - Моя душа (фр)], – согласился Димка, – нам вон через тот железнодорожный мост. Аккуратней только, вниз не смотрите. Моста, реально, не было – были только шпалы, под которыми глубоко внизу находился овраг. – Как же не смотреть то? Надо же по шпалам идти, а то провалишься! – возмутился Степан. – На шпалы смотри, дурачок, а вниз не смотри, – объяснил Димка. Когда они прошли мост, Дима обратил внимание всех на какие-то поросшие дёрном холмы. – Посмотрите, это – равелины петровских времён. Можете потрогать руками прошедшие века. Все стали представлять взрывы и бегущих солдат в треуголках. Наконец, дошли до цивильного асфальта на тихой улочке. Вдоль поребриков лежал белый тополиный пух. Димка по-мальчишечьи зажёг пух зажигалкой. Огонь побежал вверх, вдоль поребрика, замирая иногда, как на сыром бикфордовом шнуре, и вруг, метнулся вверх, словно в цирке. – Ух, красиво, – кивнул головой Ромка. Все побежали вверх по улочке, выискивая пух у проебриков и поджигая его. Было весело, Маринкин смех звенел колокольчиком. На обочине появилась скромная табличка: «Парк Монрепо». Друзья топали по дорожке до тех пор, пока не оказались на берегу залива. От открывшегося вида перехватило дыхание. Казалось, что они находятся в каком-нибудь скандинавском фьорде – огромные величественные валуны были разбросаны по берегу залива, будто рукой мифического исполина. Вода была прозрачна, давая возможность подробно разглядеть камни на дне. Воображение рисовало, как из-за поворота в бухту вплывает средневековый дракар со свирепыми викингами на борту. – Супер! – выдохнул Ромка. – Да, не зря ехали, – согласился Степан. – Пойдёмте, я вам остров покажу, – манил всех Димка за собой. В одном месте вода огибала со всех сторон небольшой островок. Невдалеке плавали лебеди. – Надо перейти вборд, только тихо, птиц не распугайте, – Дима стал закатывать джинсы. Закатав штаны, он, не спрашивая разрешения, подхватил Маринку на руки и пошёл вброд к острову. Марина не сопротивлялась, внимательно глядя в Димкины глаза. Оказалось чуть глубже, чем думал Дима, он провалился в одном месте по пояс, слегка макнув и Марину. Та взвизгнула, по женски, а потом засмеялась. Сёма, Степан и Ромка разделись до трусов, взяли одежду в поднятую руку, и перешли на островок. Маринка смеялась, глядя на Димку. Сёмино сердце тревожно забилось. – Это «Остров мёртвых», – объявил Дима, когда все перебрались. Перед ними была полуразвалившаяся каменная лестница, ведущая наверх. – А что там наверху? – спросила Марина. – О, там очень итересно. Этот островок – своего рода усыпальница рода Николаи. Первый владелец поместья Людвиг Генрих Николаи был президентом Санкт-Петербургской академии наук, бароном. Там наверху – очень красивая часовня и склепы почивших из рода Николаи. Они стали подниматься по древней лестнице. Когда все поднялись на самый верх перед ними предстала белая часовня, построенная в нормандском стиле. Навстерчу им спускался парень с двумя девушками. Девушки улыбались, держась с обеих сторон за руки парня. – Ну, нифига себе, у этого аж две подруги, а у нас одна Марина на всех! – возмутился Рома. – Меня лично, это устраивает, – хихикала Маринка. – А я о другом подумал – мне не хотелось бы, чтобы на мою могилку экскурсии устраивали. Тут же проходной двор, несмотря на водную преграду, – заметил Семён. Все разбрелись по острову исследовать его тайны. – Глядите! Тут склеп! – позвал всех Ромка, – «Софья Александровна Николаи Рождённая Княжна Чавчавадзе», – прочитал он надпись. – Что-то знакомое … у Грибоедова жена была княгиня Чавчавадзе. Может, родственница, – задумался Димка. На острове оказалось много земляники. Все ползали по островку, собирая её, но есть от этого хотелось ещё больше. – Говорят, на кладбищах самая сладкая земляника, – заметила Маринка. – Ой, не говори про еду, а то в желудке уже урчит, – сморщился Степан, – может обратно рванём? Они спускались по лестнице, не оглядываясь, как и положено на кладбище. Путь обратно показался в два раза длиннее. В электричке от усталости все заснули… * * * Сёма открыл глаза. Ромка и Степан сладко посапывали, привалившись друг к другу. Марины с Димкой не было. Семён решил поискать их. Дойдя до тамбура, он увидел через стекло, как они целуются. Целовались они самозабвенно, с закрытыми глазами, никого и ничего не видя вокруг. Кровь у Семёна застучала в висках, сердце выпрыгивало из груди. Он вернулся на своё место. Когда электричка остановилась, он выбежал в тамбур, не глядя на Марину с Димой, и выскочил на перрон. Сёма бежал, задыхаясь, не зная куда. Вдруг, он выбрал свою цель… Сжимая кулаки до того, что костяшки побелели, он шёл по набережной Фонтанки. Дойдя до места, Сёма стал с остервенением кидать монетки на Чижика, стремясь сбить Маринину, лежавшую на краю. Слёзы заволакивали глаза и мешали бросать монетки. Наконец, одна из денежек сбила Маринину монетку, а сама осталась лежать на крохотном постаменте. Семён, обессиленный, долго стоял, тяжело дыша, у гранитной набережной. Шатаясь от слабости, он пошёл в сторону Литейного проспекта. Дойдя до бабкиного дома, он обнаружил Марину, Стёпку и Рому, с тревогой снующих около дома. Степан заметил его до того, как Семён успел спрятаться. Догнав друга, Стёпа силой потащил Сёму домой. Маринка смотрела на Семёна, как побитая собака. Сил сопротивляться у Сёмы не было, и, дойдя до кровати, он, не раздеваясь, рухнул на неё. Проснувшись утром, Семён стал собирать вещи. – Семечка, я с тобой поеду. Надоело мне тут всё, – тихо сказал Степан. – А я тут что без вас? Я тоже домой, – стал собираться и Ромка. – А Маринка … остаётся? – почти шёпотом спросил Сёма. – Она не едет, я вчера с ней разговаривал. Вот, она тебе просила передать… – протянул Стёпка конверт Семёну. Сидя на вокзале в зале ожидания, Сёма раскрыл письмо. «Семечка, миленький! У меня никогда не было, нет, и не будет друга ближе, чем ты. И мне очень жаль, что всё получилось именно так. Я остаюсь здесь, буду поступать в ГИК, надеюсь, получится, и мы будем учиться с Димкой вместе. Родители уже обещали привезти документы. Мы с Димой всегда будем ждать тебя. У тебя всё будет прекрасно, я знаю! Только не опускай руки и, главное, продолжай писать, чтобы люди иногда могли говорить через тебя с богом…» Сёма свернул письмо, положив его в карман. Подошли Стёпка с Ромкой и они втроём пошли по перрону. Серый питерский дождик мочил их спины. В купе к ним никто не подсел четвёртым. Это обстоятельство несколько скрасило их унылое настроение – друзья могли спокойно поговорить о своём. Степан некоторое время разглядывал кислые лица Семёна с Ромой, потерпевших разгромное поражение на любовном фронте в результате блестящего блицкрига коренного петербуржца. – Куда собираетесь подавать документы для поступления? – нашёл Стёпа тему для светской беседы, которая, по его мнению, должна была отвлечь его друзей от мрачных мыслей. – Я, лично – в монастырь… – зло ответил Семён. Ромка промолчал, но по его виду было понятно, что он склоняется к той же мысли. – Конкурс большой? – деловито поинтересовался Степан. – Десять отвергнутых на одно место! – буркнул Семён. – Не хило, – кивнул головой Стёпа, – А как же литературный институт, твои поэтические таланты? – Псалмы буду перекладывать, таланты пригодятся… – продолжал распалять в себе депрессию Сёма. – Значит, образно выражаясь, ты на себе крест поставить решил? – поинтересовался Стёпка. Семён думал, что бы ответить другу, и открыл, было, рот для очередного упаднического высказывания, но в дверь постучали. Сёма повернулся посмотреть, кто помешал ему выплёскивать энергию разложения, и застыл, с открытым ртом: на пороге их купе стояла девушка в форме проводницы. Глаза её лучились изумрудно-зелёным светом. – Мальчики, будете чай пить? – спросила девушка приятным голосом. Улыбка её была обворожительна и таинственна, форма идеально сидела на ладной фигурке. Семён вышел из секундного ступора. – Шампанского… – робко попросил Сёма, – Если Вас не затруднит… С ананасами… Как у Северянина: «Ананасы в шампанском… Изумительно вкусно, искристо, остро…» – Шампанское в вагоне-ресторане, – посмотрела, с интересом, девушка на Семёна, – У нас только чай. – Тогда три… лимона… с лимоном… – сбивчиво пробормотал Сёма. Проводница ещё раз мило улыбнулась, кивнула головой и ушла. Когда дверь за девушкой закрылась, Степан внимательно посмотрел на друга. – Я сейчас… – возбуждённо произнёс Стёпа и поспешно вышел из купе. Семён с Ромкой ошарашено взирали друг на друга. – Так не бывает! – помотал головой Ромка, – Как две капли воды… цвет волос другой только немного… Сёма всё не мог отойти от потрясения. Через несколько минут в купе влетел Степан с тремя стаканами чая и произнёс скороговоркой. – Так, всё узнал: москвичка… студентка… восемнадцать лет… на каникулах после первого курса… проводницей устроилась сюда… и зовут её… – Марина? – выдохнул Семён. – Нет, это уж слишком! – возмутился Стёпа, – Оля! Стёпка бухнул стаканы с чаем на стол, немного расплескав содержимое. – Стаканы потом отнесёшь сам, – подмигнул Стёпа Семёну, – Кстати, она сказала, что ты забавный… – Ага, отнесу, – согласно кивнул Сёма. – Я так понимаю, монастырь с псалмами откладывается? – ухмыльнулся Стёпка. – Куда он от меня убежит, если что! – улыбнулся впервые за два последних дня Семён. Ромка посмотрел на довольных друзей. – Я сам отнесу свой стакан, – твёрдо заявил он. – Ну, началось… – простонал Стёпа, встал и отрыл дверь купе, – Пойду я… – Куда это?! – встревожено хором воскликнули Семён с Ромой. – Искать ещё одну девушку с зелёными глазами – очень не хочется, чтобы кто-то из вас ушёл в монастырь! Пассажиры, проходящие по коридору мимо купе друзей, слышали их заразительный смех и тоже невольно улыбались. Когда свет в коридоре стал приглушённым, а пассажиры перестали ходить по вагону, в дверь купе, в котором ехали друзья, раздался робкий стук. – Войдите! – громко, с готовностью, произнёс Степан. В купе вошла Оля. В одной руке у неё была бутылка шампанского, в другой – банка с ананасами. – Консервированные… – притворно разочарованно прокомментировал появление Оли с шампанским и ананасами Стёпа. – Ну, ты нахалёнок! – вспылила юная проводница. Степан прижал палец к губам, яростно жестикулируя и подмигивая девушке. Семён с Ромкой не заметили мимической активности друга, поглощённые созерцанием красавицы. – Как странно, – задумчиво произнёс Сёма, – С шампанского путешествие начиналось, шампанским и заканчивается… – Шампанское я принесла, чтобы послушать продолжение стихотворения, – посмотрела своими зелёными глазами на Семёна Ольга. Сёма счастливо улыбнулся и начал декламировать Игоря Северянина. Он читал стихи и думал о том, что путешествие не заканчивается – оно будет долгим и удивительным. * * * В поисках жёлтого попугая «– Серьёзные отношения к чему бы то ни было в этом мире являются роковой ошибкой. – А жизнь – это серьёзно? – О да, жизнь – это серьёзно! Но не очень».     Льюис Кэрролл «Алиса в Стране Чудес» Первое отступление от реальности Я люблю смотреть канал “Russian extreme”, особенно всякие выкрутасы на байках, типа чемпионата мира по мотофристайлу “X – Fighters”. В этом у нас сходятся вкусы с нашей общей с Машкой подругой Марой. Странность произошла именно в тот вечер, когда я смотрел передачу про скалолазов по “Russian extreme”. Маленький человечек на экране телевизора медленно поднимался по отвесной стене. Съёмки, похоже, были любительские, потому что производились одной камерой и издалека. Скалолаз полз по стене медленно и нудно, как жук по дереву. Не знаю, что на меня нашло, только я подошёл к экрану телевизора и, балуясь как ребёнок, поставил на пути человечка свою руку. Спортсмен на экране остановился, будто действительно упёрся в какую-то преграду. Человечек со злостью посмотрел в сторону камеры, мне показалось, что он смотрит на меня. Я, с чувством вины, убрал руку, скалолаз спокойно забрался наверх скалы на плато. Спортсмен радостно помахал рукой – видимо, оператору. Затем, произошёл бред – он показал неприличный жест рукой, будто бы мне. Я выключил телевизор, подошёл к зеркалу и посмотрел на свои глаза – они были встревоженные, но явного сумасшествия не выдавали. Раздался звонок в дверь, я пошёл открыть её. На пороге, естественно, стояла Машка. Всё, кроме телепередачи, вокруг меня находилось в пределах логики материального мира. – Ты что, привидение увидел? – посмотрела на меня подруга. – У тебя такой вид, будто ты только что принял роды у самки лосося. – Причём здесь лосось? – Самки лосося почти все умирают при родах. Это очень трагично, – непонятно было, шутит Машка или нет. У неё всегда так. – Нет, я роды у лосося не принимал. Представляешь, – задумчиво произнёс я, – со мной некая удивительная вещь произошла. Я рассказал Мане про своё недоразумение. – Я так и знала, что приезд Хоря пагубно повлияет на вашу с Михрютой психику, – сделала, по-женски логичное, заключение Маня. Для понимания ситуации, необходимо рассказать про нашу сумасшедшую компанию. Машка, она же Маха, она же Маня – моя девушка. Мы вместе работаем, я её люблю безумно, только её огненный темперамент иногда доставляет мне заботы, поскольку ревнует она меня порой, как Отелло Дездемону. Естественно, что меня роль Дездемоны не устраивает, как в гендерном плане, так и ввиду её печальной кончины, хотя сходство у меня с ней, безусловно, есть – я верен Мане, также как Дездемона была верна своему мавру. Хорёк – испанец из Барселоны. С Хорхе Маноло Альмадовой мы познакомились в Питере, когда он бегал по Невскому проспекту, раздавая прохожим коммунистические листовки с портретом Че Гевары. Чувак он совершенно безбашенный, чем и покорил нас. К слову сказать, листовки он раздавал в шортах и смокинге. На наш вопрос, где его штаны, он ответил, что без штанов его оставили буржуи, зато он тиснул у них смокинг. Хорьком его прозвали не только за созвучие имени – он реально похож на хорька и ест всё время, всё подряд, поскольку является пищевым гедонистом. Когда Хорхе чует запах еды, он вытягивается во весь свой немалый рост, выдвигая вперёд голову, отчего становится вылитым хорьком. Для нас остаётся загадкой, каким образом он умудряется при таком обжорстве оставаться худым, как оглобля. «Хорёк» звучит как то уж очень обидно, поэтому так мы называем его «за глаза», а при встрече – или «Хорь», или «Харизма», а когда сильно злимся на него – «Харя». Он старше нас на два года – ему исполнилось двадцать семь лет. По воззрениям Хорь является, как выразилась Мара, «долбанутым коммунистом». С деньгами он расстаётся легко, ненавидит капиталистов и жлобов, а работать категорически отказывается, предпочитая марихуану и путешествия. То, что он живёт на деньги богатых родителей, его абсолютно не смущает. Россию он любит до умопомрачения за то, что здесь огромное количество таких же «крезанутых» личностей, как он сам. Посему, он каждое лето падает нам «на хвост» в наших набегах в глухие российские деревни и леса. Ежегодно, мы нашей чокнутой компанией выбираем какое-нибудь место на карте – желательно, деревню с колоритным названием и располагающимся рядом с ней каким-нибудь водным ресурсом. Наш выбор не сулит этой деревне ничего хорошего… Хорёк всегда привозит с собой подарок – или травку, или какие-нибудь «хоросие» колёса (как для любого испанца, для Хорхе не существовует в природе звуков «ы», «ж», «ш», «щ», и как мы их произносим, он не понимает, поэтому, мы для него – существа высшего порядка). Тяжёлыми вещами Хорь благоразумно не увлекается. Мара, или Марина, как назвали её родители – очень классная девчонка. Не красавица, но очень симпатичная, она награждена откуда-то сверху даром притягивать к себе людей, обладая безумным обаянием. Её неуёмная и бесстрашная натура никогда не знает покоя – она, то прыгает с парашютом, то – с моста на «тарзанке», то начинает заниматься паркуром, а на своём любимом мотоцикле гоняет с таким лихачеством и наслаждением, что её знает вся московская полиция – половину зарплаты Мара отдаёт на штрафы ГИБДД. Работая простым «манагером», она не может усидеть на месте, поэтому берёт не только свои, но и чужие бумаги и носится с ними по этажам и кабинетам офиса. Ещё одним плюсом Маринки являются курсы медсестёр за её плечами. Это не раз спасало нам жизнь во время наших похождений – Мара знает столько всего о том, что нужно делать в экстренных ситуациях и всегда достаёт из своего рюкзака именно в этот момент необходимые вещи или медикаменты, что иногда кажется, она предвидит то, что должно произойти. В последний наш поход в леса Брянщины у Мары с Хорхе начался роман. Это событие весьма удивило нас, поскольку Маринка с Хорём были, мягко говоря, антиподами. Михрюта раньше работал на мясокомбинате. Высшее образование Димка (он же Михрюта) получать отказывается, как ни странно, по случаю завышенной самооценки своих способностей. Имея превосходную память, читая запоем тяжело воспринимаемые научные труды, он категорично отзывается об университетских преподавателях: «Чему меня могут научить эти недоумки?» В свободное от работы время Миихрюта либо просиживает в библиотеке, штудируя труды Ницше, Синявского, Розенталя, Соловьева, et cetera, или историю оружия Вермахта, либо потребляет различную информацию в просторах интернета. Димка часами может говорить на разные темы. Однажды, на дне рождения Мары, он чуть не в кровь спорил с её отцом, профессором истории, по поводу теории пассионарности Льва Гумилёва. Когда отец узнал от Мары, что Михрюта высшего образования не имеет, то был сильно поражён. Он долго уговаривал его поступить к ним в университет, но на все предложения профессора Михрюта отвечал сардонической улыбкой. Михрюта с Хорём балуются курением травы и употреблением таблеток, с чем Маринка, с переменным успехом, борется. Ну, вот это, вроде, все про нашу компанию… Так вот, предметом нашего оживлённого диалога с Маней и стали наши друзья, описанные мной выше. – Маш, ты о чём? Где я и где Михрюта?! Я колёсами не закидываюсь, траву не курю, а водку пью так редко и в таких количествах, что слово «белка» для меня имеет единственное, вполне конкретное значение – маленький рыжий зверёк с пушистым хвостом, который обитает в лесах и парках. – Чувствуется, что нет у тебя ясности в изложении мыслей. Ответь мне на вопрос: кто обитает в лесах и парках – зверёк или его хвост? – И кто из нас чокнутый? – возмутился я. – Самый чокнутый из нас – Хорь, – как всегда казуистично ответила Маня. – Они с Михрютой в данный момент рванули в ботанический сад, как они выразились, «взять образцы». Хорь привёз с собой книгу «Растительность Южной Америки», на этой книге Хорёк пометки на полях делал, как он выразился, «по примеру великого восдя мирового пролетариата». С моего сумасшествия мы незаметно переключились на Хорино и Михрютово. Хорь приехал в гости три дня назад. Не виделись мы с ним почти год после путешествия по Брянским лесам. Однако по Skype мы общались с ним регулярно, несколько раз в неделю, так как Мара организовала для нас некое подобие курсов испанского языка онлайн. Маринка насаждала эти курсы в нашей компании с иезуитской жестокостью. Учителем, естественно, был Хорхе Маноло Альмадова, правда, иногда наш учитель пропадал на несколько дней неизвестно куда. Мара отчаянно пыталась установить сеансы связи, но без успеха, пока Хорхе сам не соизволял появиться в Skype. Выглядел он после таких отлучек худым, измождённым и с каким-то диким взглядом. Мара в такие моменты украдкой хлюпала носом, но потом снова железной рукой бралась за наше обучение. В результате Мариных усилий, несмотря даже на Хорино суматошное и бессистемное обучение, мы все к его приезду уже сносно говорили по-испански. Хоря же наши успехи в испанском языке интересовали мало. Сразу же по приезду в Москву он развил бурную деятельность – стал бегать по коммунистическим партийным и комсомольским ячейкам, организуя какие-то малопонятные мероприятия. Мара, которая приютила Хоря, уже пожалела о своём порыве: в ночь-полночь к ним приходили странные мутные личности то ли за листовками, то ли за чем-то другим… В конце концов Маринка поставила Хорю ультиматум: «Или я, или политика!» Хорь выбрал Мару – политика, хоть и была тоже женского рода, и также привлекала Хоря, но не умела готовить еду… За прошедший год произошли серьёзные изменения в жизни Михрюты. Димка, наконец, уволился со своего мясокомбината. Какой-то знакомый устроил его разнорабочим на киностудию. Там Михрюта резко взлетел вверх по карьерной лестнице. Произошло это так. Как то, таская осветительные приборы на съемочной площадке, Димка услышал разговор режиссёра с консультантом-историком, который демонстрировал и объяснял происхождение холодного оружия, которое держал в руках. Спокойно слушать ахинею, которую нёс «консультант», Михрюта не мог. – Да какая же это сабля? – бесцеремонно влез он в разговор режиссёра с консультантом. – Это кончар или по-польски концеж. Треугольное сечение клинка… закрытая польская гарда… примерно семнадцатый век. Такие использовали польские крылатые гусары, редкая вещь… – с востогом в глазах рассматривал Димка оружие в руках «консультанта». – Молодой человек, вы кто? – надменно спросил «консультант». – Я… рабочий… – смущённо ответил Михрюта. – А я – консультант! – Стрелял бы я таких консультантов! – не выдержал Михрюта. – Идите, рабочий, работайте! – истерично закричал «историк». – Да, идите! В бухгалтерию, за расчётом идите! – поставил вопрос другим ребром режиссёр. Грустный Михрюта, ругая себя за глупость, пошёл писать заявление об увольнении. Однако вечером ему позвонил тот самый знакомый, который устраивал его на киностудию. – Димыч! Режиссёр просил тебя отыскать – он этого «консультанта» взашей выгнал, когда ради интереса в интернете порылся насчёт этой сабли… – Концежа, – поправил Михрюта. – Ну, да, консьержа… в общем, он тебя обратно зовёт – будешь консультантом по оружию. И Михрюта стал консультантом по оружию, а поскольку он знал про оружие разных эпох больше, чем «мировая паутина», то мотался по всем съёмочным площадкам. Правда, числился он всё тем же разнорабочим, поскольку не имел образования. Когда налоговая инспекция, проверяя документацию, увидела Михрютину зарплату, возник логичный вопрос. – Это что за странный разнорабочий с такой зарплатой? – проницательно смотрел на главбуха киностудии ясным взглядом чекиста налоговый инспектор. – О, это очень опытный разнорабочий… и работает по двадцать часов в сутки, – бегал глазами главбух. – А вот об этом вы расскажете трудинспекции… – холодным взглядом кобры гипнотизировал главбуха налоговик. Когда инспектор ушёл из бухгалтерии, главбух, потея, побежал к директору, но столкнулся с ним на полпути. – Иван Валерьяныч! Я же говорил, что Михреевскому надо чёрными платить… Директор бешено вращал глазами, кивая себе за спину – за его спиной надевал своё кожаное чекистское пальто налоговый инспектор. – … но вы мне верно ответили, что у нас чёрных зарплат не было, нет и быть не может… – дрожащим голосом закончил свою речь главбух. «Ну, ты и дурак…» – губами прошептал директор. Налоговик обернулся, прожёг дрожащего главбуха лазером своего взгляда, отчего бухгалтер оплавился, как кусок масла в жару, и направился к выходу. В итоге, Михрюте зарплату урезали. Однако если бы директор проник в мысли консультанта по оружию, он не то что зарплату ему бы не платил, а за вход с него деньги брал – Михрюта так любил свою работу, что не представлял жизни без неё… Мои размышления и воспоминания были бесцеремонно прерваны Машкой: – Слушай, Смышляев, нас Маринка с Хорём ждут – сегодняшний вечер посвящается добрым делам. – Словосочетание «добрые дела» из твоих уст звучит весьма устрашающе. Колись, какую изощрённую пытку ты придумала на этот вечер? – мрачно спросил я. – Не я, а Маринка, – улыбнулась Машка. Улыбка её не предвещала ничего хорошего. – Вот умеешь ты нагнетать, Маш! Ну, расскажи, что у вас там за женский заговор? – Мы хотим избавить вас от пожирающих страстей – наркотиков и алкоголя… – А от страсти к женскому полу вы не хотите нас избавить? – с издёвкой спросил я, – Тоже, если разобраться, пожирает, причём, не хуже наркоты с алкоголем – уничтожает индивидуальность напрочь… – Не умничай, Лёша! Страсть к женскому полу, конечно, в разумных моногамных пределах, не возбраняется, – заметила Маня, слегка поправив свою причёску. – Во-первых, повторяю: не надо причислять меня к этим торчкам – Хорю и Михрюте, а во-вторых, как вы собираетесь их отучить от колёс и марихуаны? – с пессимизмом поинтересовался я о планах наших девушек привить нам здоровый образ жизни. – Будем приучать к прекрасному – сегодня мы все, включая Михрюту, идём в оперу… – Ха! Ха! – не выдержал я. – Ничего у вас не получится! Хорь – человек-кремень, он свою дурь на какую-то оперную шнягу никогда не променяет! – Посмотрим… – зловеще сказала Машка. Картина, которую мы застали у Маринки, заставила содрогнуться моё сердце. Мара держала в руках пакет с какой-то зелёной растительностью. За ней на коленях ползал Хорхе. Михрюта испуганно вжался в кресло. – Марисенька, дуса моя! Умоляю, не надо в унитас! Мы с Димоськой с таким трудом достали эти обрасци… ми преступление сосверсили – стороса ботанисеского сада водкой подкупили… Мариса, Mi vida, mi amor, mi corazоn![23 - Моя жизнь, моя любовь, моё сердце (исп)] – Последний раз повторяю, злодей, пойдёшь в оперу? – потрясала пакетом с зеленью Мара. – Хоросо, хоросо! Пойду! – сломался Хорь. – Вот и славно, – резко поменяла тон Маринка. – Хорюшка, опера на испанском языке, представляешь?! К нам приехал известный испанский королевский театр – Teatro Real, кстати, твои земляки. – Нисево о них никогда не слисал, – мрачно заметил Хорь. – Музыка известного немецкого композитора Курта Вайля, – с энтузиазмом говорила Маринка, – опера современная, концептуальная. – Ну, скасал се, сто пойду, сего ты меня уговариваес? – раздражённо ответил Хорхе. – Надо только одеться приличней – театр всё-таки… – заметила Мара. – Я сесяс… у меня на этот торсественний слусяй есть одесда… Хорь пошёл рыться в своих вещах. Через несколько минут он предстал перед нами: сверху на нём был смокинг, надетый на футболку с надписью «Futbol Club Barcelona», ниже смокинг переходил в спортивные штаны, на ногах были демократичные кеды. Ощутимая небритость лица и торчащие в разные стороны волосы довершали сумасшедшую картину. – Чт-т-т-о это? – села на стул Мара. – Ти се скасала, сто опера консептуальная, я тосе оделся консептуально… – И в чём концепция? – сердито спросила Маринка. – Libertad![24 - Свобода (исп)] – коротко ответил Хорь. – Не, Хорямба, мой тебе респект! Круто! – поднял вверх большой палец Михрюта. – Да ладно, Мар, оставь его… фрик, он и в Африке фрик… – поддержала Димку Машка. – Я сесяс… – засуетился Хорь и снова пропал из комнаты. Когда Хорь вернулся, он сразу направился в прихожую. Мара подозрительно посмотрела на него. – Стоять! – гаркнула она, – Руки поднять! Хорь испуганно расставил руки в стороны. Маринка обшарила его карманы и достала из них пакетики с травой и пакетик с таблетками. – Сему ессее вас обусяли в гестапо? – расстроено спросил Хорхе. – У тебя ещё всё впереди – узнаешь! – спокойно ответила Маринка… Опера оказалась действительно концептуальна, даже чересчур. Когда открылся занавес, перед зрителями предстала мусорная свалка на сцене. С горы мусорных пакетов скатились два персонажа, тут же, из ржавого холодильника вышла размалёванная, как проститутка, девица. – Вот это я понимаю, искусство… – то ли с сарказмом, то ли серьёзно, высказался Хорь. Действо развивалось, Хорь маялся, вертясь, постанывая и вздыхая. – Молодой человек! Хватит стонать – вы мешаете мне наслаждаться великим творением! – зашипела на Хорхе дама с заднего ряда. Хорь замолчал, но через некоторое время стал похрапывать. Мара сильно двинула его локтем в бок. Хорхе проснулся и тихо сидел до антракта, периодически роняя голову на грудь. Во время антракта Хорь пошептался с Михрютой, и они рванули из партера. – Куда вы? Я с вами! – вцепилась в рукав Хориного смокинга Маринка. – Мариса, тебе туда, к сосалению, нелься – туда ходят только муссины. Это место насивается мусской туалет, – с поддельной печалью сказал Хорь. – Я у туалета подожду, – обеспокоенно сказала Мара. Они втроём ушли. Мы с Машкой сходили в буфет и вернулись на свои места. Троица отсутствовала. Началось представление, а ни Хорь, ни Мара, ни Димка не вернулись. – Что-то я переживаю, не случилось ли чего… – обеспокоенно произнёс я. – Бедная Маринка, надо же было влюбиться в этого чокнутого Хоря. Вот сейчас и будет постоянно пасти его, – пожалела подругу Маня. Вдруг, мы увидели пробирающуюся к нам в темноте партера Маринку. – Ребята, пошли со мной, – шептала губами и махала нам рукой Мара. Мы обеспокоенно вышли за подругой из зала. – Их в милицию забрали. Эти придурки косяк в туалете курили, а «добрые люди» сообщили. Где он траву спрятал? Я ведь всё обшарила… Ну вот, стояла я у туалета, когда туда двое полицейских прошли – у меня сразу сердце ёкнуло. Ну, а когда этих даунов вывели, я уже ничего сделать не могла. Они здесь рядом в отделении, я выяснила. Мы пошли вытаскивать мистеров Ганджубасов из полиции. Долго пытались мы уговорить капитана отпустить Хоря с Михрютой, объясняли, что Хорхе иностранец. Помогли только свёрнутые в трубочку двести баксов, которые Мара передала капитану, поймав его за руку. – Придурки, дауны, олигофрены, дебилоиды, шизанутые, психи, умственно отсталые, имбецилы… – выплескивала гнев по дороге домой Мара. – Успокойся Мариса… – пытался остановить поток ругательств Хорь, – я скоро перестану приносить тебе неприятности. Они мне сказали, стобы я в двадцать сетыре цаса покинул страну. – Что?! – обернулась в сторону Хорхе Марина. На глаза у неё начали наворачиваться слёзы. – Да, церес сутки… – Я тебя, дурака, целый год ждала, чтобы ты, гад, вот так через три дня уехал? – начала надрывно рыдать Мара. Хорь обнял её. Маринка плакала, содрогаясь всем телом. – Я снаю, сто надо сделать – ви все приедете ко мне в гости! – неожиданно сказал Хорь. – Да, в гости! Дорогу я вам опласю… ну тоснее, папа оплатит… Маринка стала успокаиваться, периодически всхлипывая. – З-загран у м-меня есть… – вытирая слёзы, сказала она. – Заграничный паспорт быстро сделать не проблема, визы тоже оформим побыстрее – подключу свои киношные связи! Берём отпуска и в Барсу! – возбудился Димка. – А я, заодно, с твоими родителями поговорю… – уже без слёз, с улыбкой, произнесла Маринка. Мы с Машкой одновременно подняли вверх большие пальцы, одобряя всеобщий план… * * * Ветер путешествий Название маршрута «Москва-Барселона» согревало душу, как мохеровый шарф или оренбургский пуховый платок. На борту самолёта я надел наушники и стал слушать музыку из плейлиста своего смартфона. Этот плейлист представлял частичку моего характера – поскольку я натура мятущаяся, то в нём было всего понемногу: от испанских песен до хард рока – блюзы, фолк, рок (русский и западный), Высоцкий, Окуджава, в общем, всё, что вызывало у меня когда-либо эмоции. И вот я слушал группу «Uma2rman». «Мы отправляемся на поиски Жюль Верна…» – пел Вова Кристовский. Настроение моё было созвучно песне – ощущение будущих приключений проникало в каждую клеточку организма, наполняя его удивительной энергией. Когда самолёт стал снижаться, я посмотрел в иллюминатор. От открывшегося вида сладко запело сердце. Создатель славно потрудился над этим местом, а люди эту красоту преумножили. Впрочем, не заселить такую местность было бы преступлением перед тем, кто её создавал. Самолёт приземлился в аэропорте Эль-Прат, но эмоции мои приземлены не были – всё, что я видел вокруг, вызывало во мне необыкновенный энтузиазм. Люди вокруг улыбались – похоже, что сам факт того, что они живут на земле, доставлял им необыкновенное удовольствие. Я вспомнил лица людей в Москве и невольно поёжился. И вот на фоне этого оголтелого оптимизма особо выделялся встречающий нас Хорь – не знаю, слышал ли он песню примадонны нашей российской эстрады, но низкорослый испанец позади него нёс огромную корзину роз, правда, не алых, а белых – белизна роз была изумительной, будто их выстирали «Тайдом». А уж вид нашего друга выражал то, что счастье, подобно электрону, как и атому, неисчерпаемо, как говорил любимый Хорём «восдь мирового пролетариата». Маринка побежала навстречу Хорю. Я побоялся, что тот не удержит порыв любимой и позорно упадёт на пол под напором кинетической энергии Мары. Однако Хорь рванул ей навстречу и два любящих сердца гармонично встретились. – Hola, mis amigos![25 - Привет, мои друзья! (исп)] – закричал нам Хорь, с трудом оторвавшись от Маринки. – Vaya, Jorge. Nos pusimos de acuerdo para hablar sоlo en espa?ol,[26 - Здорово, Хорхе, мы договорились говорить только на испанском языке (исп)] – сказал Михрюта заготовленную заранее фразу. – Ну, давайте попробуем, – улыбнулся Хорь. При переходе на испанский язык, мы поменялись с Хорхе ролями – теперь он хохотал над нами, как сумасшедший. И было, над чем. Мы сели в длинный белый лимузин Хориного папаши. Низкорослый испанец оказался водителем по имени Карлос. Машка открыла окошко и восторженно любовалась окружающей красотой. Она увидела летящую птицу, и хотела сказать: “Quе hermoso pаjaro”[27 - Какая красивая птица (исп)], а получилось – “Quе hermoso pajero…”[28 - Какой красивый онанист (исп)] Хорхе просто забился в истерике от смеха. Просмеявшись, он объяснил разницу между словами “pаjaro” и “pajero”. – Мы есть много плохо говорить по-испански, – с грустью заметила Машка. – Ты неправильно говорить – надо говорить «очень плохо говорить», – с умным видом заметил Михрюта. Хорхе сотрясался от смеха над нами. – Смеяться – плохо, надо помогать, как правильно… – с трудом собрал фразу Михрюта. – Ладно, буду помогать – поправлять вас буду, обещаю больше не смеяться, – успокоил Хорь. Мы наслаждались видами. Хорхе рассказывал о местах, по которым мы проезжали. Михрюта с Машкой теперь благоразумно помалкивали, впитывая в себя мелодию испанской речи. Кстати, испанский язык – один из самых быстрых в мире, потому, что в нём очень много гласных. Некоторые считают испанский «грязным» языком в плане произнесения согласных звуков – например, для испанца не принципиальна разница в произнесении звуков «б» и «в», поэтому они звучат небрежно и почти не отличаются. Однако горячий звук «р» испанцы не только произносят старательно, но ещё и раскатывают его с удовольствием. Поэтому, мне кажется, что испанцы просто настолько темпераментны, что им некогда чётко выговаривать некоторые звуки – они торопятся говорить, жить, действовать, выражать эмоции. Ещё меня всегда восхищала удивительная музыкальность носителей этого языка – по-моему, он просто создан для песен. Недаром говорят: «Испанец поёт, когда злится или банкрот». Ярким примером тому служил наш непосредственный друг Хорхе. – Я хочу немного проехаться по Барселоне – показать вам достопримечательности. Самое высокое место – гора Тибидабо, – показывал рукой Хорь в сторону горы, – на вершине её стоит Храм Святого Сердца. Вообще, Барселона вся лежит на холмах: Кармель, Монтерольс, Пучет, Ровира и Пейра. Также называются и городские кварталы. А вот это – гора Монжуик, на которой находятся Национальный музей искусства Каталонии, Олимпийский стадион, крепость Монжуик, в которой во времена Франко казнили коммунистов и социалистов, например, Луиса Кампаниса, – Хорь трагично замолчал. Мы некоторое время ехали в тишине, осматривая красоты. – Луис Кампанис был президентом правительства Каталонии, – продолжил Хорхе, через некоторое время. – Скажи, а почему Каталония так хочет отделиться от Испании? Разве плохо в большой стране? – спросила Маринка. – Мадрид много отбирает, но ничего не даёт взамен. Да я то, впрочем, не сторонник отделения. Мне кажется, что можно как-то решить вопрос с налогами, чтобы они оставались здесь. – Много язык каталонский отличаться от испанский? – осторожно спросила Маня. – Надо говорить не «много», а «сильно», не «отличаться», так как это инфинитив, а «отличается», – поправил, на этот раз без усмешки, Хорь. – Отличия в этих языках существенные: по-простому, я бы сказал – у них разные корни. – Ну, приведи пример, который покажет эту разницу, – попросила Маринка. – Пожалуйста, например, по-испански будет “por favor”[29 - Пожалуйста (исп)], а по-каталански – “si us plau”[30 - Пожалуйста (катал)]. – Да, сильно отличается, – на этот раз правильно заметила Машка. – Но, несмотря на то, что каталанский язык является здесь официальным, в Барселоне вы даже ругань на улочках услышите на испанском. Вы же не удивляетесь, что я говорю только на испанском языке. – А почему так? – спросил я. – Попробую привести вам пример, на котором вы поймёте, почему. Ну, вот у вас в России много национальных республик: например, Мордовия, или Удмуртия, или Республика Марий Эл со столицей, имеющей странное национальное название Йошкар-Ола. Много вы в столицах этих республик услышите речи на национальном языке? Немного, а всё потому, что русский язык удобней – его все понимают, и русские, и марийцы, и чуваши. Вот в деревнях – да, разговаривают на родном языке. Более того, в национальных деревнях вы русскую речь редко услышите, – объяснил Хорхе. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66670940&lfrom=196351992) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски 1 Голем – глиняный великан, которого, по легенде, создал праведный раввин Лёв для защиты еврейского народа. 2 Мадам, с Вами всё в порядке? (фр.) 3 Да, спасибо, всё хорошо (фр.) 4 У Вас всё цело, мадам? (фр.) 5 Кажется, всё цело(фр.) 6 Сейчас подъедет врач из нашего посольства. Разрешите ему Вас осмотреть? (фр.) 7 В этом нет необходимости (фр.) 8 Я настаиваю, мадам (фр.) 9 Хорошо, чёрт с Вами (фр.) 10 Вы дипломат? (фр.) 11 Да, вот моя визитная карточка (фр.) 12 Разрешите пригласить Вас на обед, мадам. Необходимо загладить эту неприятность (фр.) 13 Я согласна – чтобы Вы не чувствовали себя виноватым (фр.) 14 Моё имя Вы теперь знаете, а я Ваше – нет (фр.) 15 Ольга. 16 Какое волшебное имя (фр.) 17 Волшебство – это моё хобби (фр.) 18 Я, конечно, не волшебник, но Ваша машина к утру будет, как новая, если Вы дадите мне ключи от неё (фр.) 19 Вы слышали о теории случайностей Нассима Талеба? (фр.) 20 Это мой любимый автор (фр.) 21 Литературные герои (исп.) 22 Моя душа (фр) 23 Моя жизнь, моя любовь, моё сердце (исп) 24 Свобода (исп) 25 Привет, мои друзья! (исп) 26 Здорово, Хорхе, мы договорились говорить только на испанском языке (исп) 27 Какая красивая птица (исп) 28 Какой красивый онанист (исп) 29 Пожалуйста (исп) 30 Пожалуйста (катал)