Противоположности
Александр Фарсов


RED. Детективы и триллеры
Странная, почти болезненная атмосфера злачного Санкт-Петербурга оказывает на Александра Боровского пагубное влияние. Жизнь впутывает молодого человека в череду мрачных, таинственных событий.

Сначала Саша знакомится с Константином Градатским, который вовлекает юношу в эпицентр кровожадных расследований, а потом и сам главный герой сталкивается почти лицом к лицу со смертью.

Улицы города таят в себе много зловещего, и семнадцатилетнему Саше придется рано повзрослеть, чтобы справиться с их жестокостью.



Комментарий Редакции: Вот уже более трех веков болотистый воздух Петербурга рождает море таинственных историй и вытаскивает на мутный свет массу пугающих совпадений. Нестандартный роман молодого автора дает редкую возможность лишний раз проникнуться тинистыми загадками северной столицы.





Александр Фарсов

Противоположности





Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В коллаже на обложке использованы фотографии: © Artem Peretiatko / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru




Глава первая



I

Полдень. На улице стояла прохладная, даже знобящая погода, по крайней мере, так показалось Саше Боровскому, когда он вышел к пруду подышать свежим воздухом. Должно быть, он подумал так из-за порывистого осеннего ветра или из-за мокрых туч, которые создавали неприятное ощущение скорого дождя. Будучи легко одетым, Александр слегка озяб, поэтому попросил принести ему горячего чая перед тем как пойти к отцу.

«Для чего же я понадобился вечно занятому папе? – размышлял он, почесывая острый нос. – Быть может, я провинился, или же, напротив, преуспел?».

Оба тезиса были верны лишь наполовину, оттого Боровский находился в лёгком смятении или, вернее сказать, предвкушении назревавшей беседы. Он взглянул на чудесные часы, стоящие в гостиной возле стойки с кочергами, и проверил время. Двенадцать часов одиннадцать минут. К отцу он должен явиться в половину первого. Саша удобно устроился в кресле. Расслабившись, он погрузился в раздумья, пытаясь выяснить причину странного внимания к его персоне. Это внимание было так непривычно для него, что даже забавно.

«Гувернёр оставался доволен моей учёбой, насколько мне известно, – размышлял он вслух. – Шалости мои безвредны и последние из них не исключение, из-за них отец бы не выкроил мне своё драгоценное время. Возможно, дело вовсе не во мне, а беда пришла извне? – он начал негодовать. – Если вспомнить былое, отец часто уезжал из Осёдлого, оставляя хозяйство на своих личных «бюрократов». Тогда стоит ли мне опасаться, что папенька решил будто я вырос для столь «достойнейшей» участи?». Он выдержал паузу, так как ему принесли обещанный чай. Отхлебнув живительного напитка, он поблагодарил милую служанку и продолжил: «Чтобы отец признал меня достойным? – проговорил он удивленным тоном. – Да скорее покойный пастух Колька приведёт стадо мохнатых бестий (так он называл овец в силу личной неприязни), нежели случится так, что меня посчитают небезнадёжным. На эту роль больше сгодилась бы Таня, не будь она так молода и простодушна. Но мне ли говорить о простодушии? Человеку, что редко делал лишний шаг из поместья и долгое время верил россказням няньки о призраках местного озера, – на его лице проскочила добрая ухмылка. – Чем больше думаю, тем неприятней становится итог. Нет сомнений в том, что разговор будет «приятным», однако связано ли это лично со мной не ясно».

Он расчёсывал непослушные чернявые волосы и тихонько попивал чай, отдающий горечью и ещё каким-то странным привкусом. «Хм-м, неужто чаёк прямиком из маминых запасов? Похоже, следует снова сходить в кладовку и отложить их в дальний угол, чтобы не находили». Боровский снова отпил из фарфоровой чашки и взглянул на стрелки часов, что так ловко бегали по циферблату. Время было без двух минут половина первого. Быстро допив чай, он поставил блюдечко на столик подле кресла и спокойным шагом пошёл к отцовскому кабинету. К назначенному времени он уже стоял перед дверью, но в силу характера не удержался, чтобы постоять перед ней чуть подольше. Ему хотелось немного разгорячить отцовский нрав, чтобы было не так скучно. Прошло полторы минуты, и лишь после Боровский удосужился постучаться.

– Войдите, – ответил басистый угрожающий голос. – Ты опоздал.

– Прошу меня простить, но у Вас, папа, так много кабинетов, что я слегка растерялся и зашёл не туда.

Саша произнёс это в привычной смешливой манере, пока его отец грозно взглянул на него, жадно вдохнув воздух.

– Сегодня весьма пасмурно и зябко, тебе не кажется, отец?

– У меня нет свободного времени, чтобы оценивать погоду… в отличие от тебя. Присядь, – указал он на стул.

– Да, сегодня я могу позволить себе такую роскошь. Видишь ли, месье Пьеру не здоровится, поэтому, к сожалению, занятия отменили.

– Ты как всегда язвишь, Саша, – тяжело выдохнув, сказал он.

– Вовсе нет, ещё даже не начинал, – слегка помрачнел Боровский.

– Мне известно, отчего месье Пьер не в самом лучшем расположении духа. В этом году уже третьему гувернёру становится не по себе от твоей учёбы.

– Год? Казалось, лишь недавно месье Гастон учил меня играть на пианино, а уже прошёл целый год, – будто восхитился он.

– Я бы сделал акцент на слове «третий», – слегка улыбнувшись, или же оскалившись, сказал отец. – Что на этот раз пришлось перенести гувернёру?

– Ты преувеличиваешь. Это было рядовое занятие, на котором месье Пьер вскользь затронул философию Абеляра, о которой я изъявил желание узнать побольше. Вот и всё.

– А месье Пьер рассказал мне немного иную интерпретацию события, отличающуюся большим количеством деталей. Он сказал, цитирую: «Более дотошного, грубого и эгоцентричного человека мне видеть не приходилось». По его словам, ты выпытывал у него все тонкости философии Абеляра и разводил демагогию о ней, а после упрекнул в том, что он неправильно уловил суть его концептуализма и, продолжая измываться таким образом, довёл его до срыва. Ты сказал, что более некомпетентного преподавателя не видел и выгнал его обдумывать своё поведение.

Он поправил очки, при этом помассировав переносицу. Его уже долгое время мучила мигрень.

В кабинете на какое-то время повисло молчание. Боровский с отвлечённым видом разглядывал добротный шкаф, забитый документами, свёртками бумаг и папками, перетянутыми бечёвкой. Он перекидывал взгляд чёрных глаз с полки на полку, любуясь красивыми обложками книг и читая их названия, стараясь приметить что-нибудь интересное. Казалось, ему не было никакого дела до предстоящих нотаций отца, на его лице была видна некая отрешённость от этих мелких бытовых проблем, как будто они его не касались или касались, но были настолько незначительны и скучны, что было лень тратить на них хоть грамм усилий. Но когда он взглянул в глаза отцу, его передёрнуло, он выпрямился и подобающим образом сел. Глаза его стали бегать по комнате, а по лбу тонкой струйкой побежал пот. Этот взгляд был хорошо ему знаком, и он не предвещал ничего хорошего.

– Знаешь, что в тебе доставляет больше всего хлопот, Саша?

«То, что я проявляю признаки жизнедеятельности», – промелькнуло у него в голове.

– Больше всего доставляет хлопот твой упрямый, но вместе с тем язвительный нрав, с которым я уже даже не способен совладать. Ты смышлёный мальчик, быстро учишься… Должно быть, это моя ошибка, что я до сих пор обходился гувернёрами, которые с твоего четырнадцатилетия не выдерживают у нас более полугода. Поэтому, я пришёл к выводу, что они тебе больше не нужны.

Саша от неожиданности не мог и слова сказать, казалось, любой на его месте должен был наполниться счастьем, но только не он. Хоть отроду ему всего ничего – семнадцать лет, но вздорный характер отца он знал хорошо, от этого улыбка напрочь отказывалась появляться на его миловидном лице. Боровский уже давно сформировал некий девиз родного дома: «Никогда не во благо мальчику Саше», и этой простой фразе, как он считал, отец следовал безукоризненно. Он не был обижен, он принял это и сам понимал, что, возможно, это даже справедливо. Будь Боровский на месте своего отца, то вполне мог бы использовать такие же методы, но проблема была глубже.

– Я полагаю, ты придумал для меня нечто более изощрённое, чем посылать всё новых гувернёров? – с опаской и одновременно с невозмутимостью спросил Боровский.

– Ты говоришь так, будто я хочу тебя изжить. Я давно наблюдаю, что тебе слишком тесно в стенах родного дома, поэтому я думаю, что тебе следует пожить вне Осёдлого какое-то время.

– Хочешь отправить меня на эту зиму к тётушке, чтобы я грелся от её преинтересных историй о далёкой молодости и разврате молодух? Я, может, и сговорчивый, но не настолько. Даже мне уже в двадцать девятый раз становится в тягость слушать историю о том, как бравое семейство Боровских бежало из Москвы, когда «надутый карлик» подступал. Цитата прямиком из первоисточника, между прочим.

– Нет, любезная тётушка, к сожалению, совсем плоха здоровьем. И мне не хотелось бы посылать к ней такой заряженный ствол, как ты… поэтому вместо этого, ты поживешь в Санкт-Петербурге в арендованном доме. Дом весьма хорош, так что твои тонкие чувства эстета задеты не будут. Вместе с тобой поедет Марья Петровна… с ней сподручней, – добавил он. – Отправляешься послезавтра, собрать твои вещи я уже приказал, – непринуждённо сказал он, расписываясь в кипе бумаг.

Боровский вскипел от ярости. Он надулся как пузырь, пытаясь выудить из себя хоть что-то, но слизкий ком в горле перебил дыхание. «Я ожидал много, но так прямо избавится от меня? Браво, папа! – прокричал он в уме. – Далеко же ты меня забросил, и так филигранно, слов нет!».

– И что же мне делать в столице?

– Я пристроил тебя в университет. Я не хочу, чтобы ты считал это ссылкой… это урок. Ты должен понять, каково это жить самому и как лучше использовать эту вещицу, что болтается у тебя на плечах.

– Как великодушно с твоей стороны. Полагаю, от такого манящего предложения я не в силах отказаться?

– Оно слишком привлекательно, – в голосе отца промелькнула язвительность.

– Определено. Ну что ж, спасибо, что хоть оставил время попрощаться с сестрой и матушкой. Пожалуй, если это всё, то я откланяюсь.

Пару секунд он взглядом сверлил квадратное лицо отца. После ровным шагом вышел из кабинета, не опуская головы, а напротив задрав её повыше. По дороге ему встретилась его мать, Любовь Макаровна, которой он отвесил лёгкий поклон, при этом не сказал ни слова. Слова, что вертелись у него на языке были слишком эмоциональны, но должное воспитание не позволяло ему произносить их вслух. Любовь Макаровна молча пропустила сына, понимая, что после разговора с отцом тот не в духе. Убрав золотистые волосы за ухо, она зашла в кабинет своего мужа.

– Скоро обед, – сказала она ласковым голосом. – Ты придёшь?

– Да, конечно.

– Как прошёл разговор? – обеспокоенно спросила она.

– С ним слишком сложно, ума не приложу, что вертится у него в черепушке. Почему же Таня у нас совсем иная? Оттого что девочка? – спросил он, протирая уставшие глаза

– Скорее оттого, что пошла в меня, – мило посмеявшись, произнесла женщина.

– Но и в меня он явно не пошёл. Я в его возрасте был куда самостоятельней, на всё имел своё мнение, а он… с самого детства во всём повинуется родительской руке. Без всякой мысли. Даже сейчас, мог бы и возразить для приличия. Он очень способный, от этого прочие увлечения, свойственные его сверстникам лишь наводят на него тоску. Помнишь ведь, как раньше днями напролёт он мял постель, маясь от безделья? Ах, с годами эта скука будет становится лишь сильнее, а я уже буду не в авторитете, – сказал он, почесывая бакенбарды, обрамляющие угловатое лицо.

– И чем же ты ему на этот раз пригрозил?

– Угрозы кончились… пришла пора действий. Я отправил его в Санкт-Петербург, чтобы поучился уму разуму.

Любовь Макаровна удивилась столь решительным мерам. Её голубые глаза твёрдо смотрели на мужа, а прекрасные, слегка надутые от возмущения губы хотели заговорить, но так и не решились.

– Это окончательное решение? – пересилив, спросила она.

Он кивнул могучей головой и вновь направил угольный взгляд к излюбленным бумагам.

– Тогда я пойду… надеюсь, увидимся на обеде.

Её тоненькие кукольные ножки, спрятанные под платьем, обвитым кружевами, уверенно топали по коридору, разнося этот звук по всему дому.


II

Боровский вышел на улицу, чтобы охладить свой пыл. Он глубоко вздохнул, наполнив лёгкие хвойным воздухом и успокоился. Стоя напротив пруда, по которому уже разносилась рябь от скорого дождя, он вновь окунулся в себя, словно в ледяную воду.

«Когда в последний раз я бывал в столице? Нет, вопрос неверен… Бывал ли я в ней вообще? Быть может, в далёком детстве, настолько далёком, что вспомнить эти фрагменты невозможно. Хотя я почти ничего не помню из своего детства. В нём совершенно нет отца, иногда всплывает мамина игра на фортепиано, которую я никогда не любил, так как она означала, что в доме гости, которых следует развлекать… часто видится силуэт Тани, с которой мы бегали по сосновым борам вместе с Марьей Петровной… Марья Петровна? Да, думаю, что её доброе лицо и лоснящиеся щёки почти всегда имеют место в моей подкорке… Я точно был близ Санкт-Петербурга у родственников, и был довольно долго. Там мои двоюродный брат и сёстры, с которыми мне приходилось коротать свои будни, ужасно скучные будни. Как мог он так со мной поступить? Как может он смотреть на меня этим леденящим взглядом, таким бездушным, таким безразличным, таким мёртвым?».

Невольно его голову заполонили дурные мысли, его окружила приторно терпкая аура, которая словно вязкая смола заполоняла горло, вливаясь внутрь. Он расхаживал вокруг пруда, срывая хрустящие листья и пуская их в вольное плавание по волнам. Дуновение ветров колыхало его чёрное пальто и развивало обмотанный вокруг жилистой шеи шарф, словно то бельё, которое только что пошла собирать молодая девушка с тоненькой верёвки позади флигеля. Она несла тазик в крепких руках, на которых проступали венки, придерживая его одной рукой. На пробивающихся сквозь тучи лучиках её смуглая кожа казалась гораздо красивее, а карие глаза блестели. Взглянув на неё, Боровский невольно засмущался, не в состоянии отвести зоркого взгляда, и вдруг ему захотелось подойти к ней. Белый платок на шелковистых русых волосах крепко держался на её голове, а серое плохо сшитое платьице на ней выглядело куда краше, чем дорогие обшитые бархатом тряпки на величественных «леди». «Здравствуй», – произнёс он, когда она развешивала скатерть. Сказать, что она удивилась – не сказать ничего. Словно кошка, она встала на дыбы, опрокинув тазик с бельём, который Александр ловко успел перехватить в воздухе.

– Добрый день, Александр Александрович, – проговорила она сквозь громкое биение сердца.

– Полагаю, это твоё, – он передал её мокрый тазик, промочивший его рукав.

– Да, большое Вам спасибо. Ах, ради Бога, простите меня… Ваш рукав, он…

– Забудь, ничего страшного. Ты вся в трудах, как посмотрю?

– Да, господин.

– Но всё же, мне кажется, не стоит носить дрова к этому старику кочегару столь красивой девушке.

– Что Вы, какая же я красивая… Ваша сестра куда милее.

– Таня мила, спору нет, но истинно женской красоты ей всё же не достаёт.

Краснота проступала на её надутых мягких щеках. Однако, вместе с этим, в её глазах читалась странная задумчивость и назревавший вопрос.

– Господин, с чего вы взяли, что я носила дрова к кочегару. Мне казалось, что Вы так рано не встаёте?

– Хах, верно. Вашего графика я не осилю, уж слишком люблю понежиться в постели… В твоих волосах осталось вот что, – он достал торчащий из-под платка кусочек древесины. – То, что он находился у тебя под платком значило, что ты носила дрова утром, так как пакостной погода стала лишь к полудню, а утром была вполне ещё доброй. Твоя одежда сильно смялась на локтях, от того что ты много таскала, а на руках явно остались несколько заноз, вызывающих неприятное чувство, поэтому тазик ты несла, придерживая его рукой об бок, вместо более удобной и надёжной хваткой обеими руками. Ранней зарёй дрова можно нести лишь к кочегару Трофиму, разжигающему печки для отопления и готовки. На твоей щеке остался след от размазанной сажи, которую, судя по всему, ты нанесла пальцами, когда завязывала платок. Сами же следы сажи на руках пропали, когда стирала бельё. Всё просто, так ведь? – сказал он, улыбнувшись.

– И Вы всё это поняли, лишь взглянув на меня? – её глаза выражали крайний восторг. – Должно быть, Александр Сергеевич очень Вами гордится, раз Вы так внимательны?

– Напротив… отец считает меня ни на что не способным бездарью, – с грустью сказал он.

– Я уверена, Вы не правы, – бойко произнесла девушка. – Ваш батюшка всегда справедлив и добродушен. Помнится, когда мне нездоровилось, он разрешил мне отдохнуть и даже приказал лекарю осмотреть меня.

– Ко всем он таков, кроме меня… Послезавтра он дал наказ уезжать в Санкт-Петербург, чтобы лишь не видеть моего позорного лика.

– Александр Александрович, мне кажется, Вы слишком строги к своему батюшке. Вы всякий его наказ воспринимаете уж слишком грубо и кондово. Александр Сергеевич отправил Вас в столицу… разве это не чудесно?! Вы будете словно вольная птица в небе, никто Вам не указ, никто не скажет Вам что следует делать и как себя вести. Вы же всегда были будто окованы в доме, по глазам видно, что Вам хочется большего, что Вам нужен простор, где можно развернуться.

– А ты уж слишком мудра, не по годам, – улыбнувшись и задумавшись, сказал он.

– Уж если я приметить смогла, то батюшка Ваш подавно.

– Мне крайне радостно за твоё столь доброе отношение к моему отцу. Ты права, назвать его плохим человеком язык даже у меня не повернётся, хозяин он поистине толковый… но вот именно, что он хозяин, – добавил он, еле слышимым голосом, который приглушился внезапным порывом ветра, чуть не сорвавшим бельё.

Пока девушка его придерживала, Александр скрылся. Он сделал ещё один прощальный обход пруда и, наполнившись решимостью, зашёл в дом. Он твёрдой поступью подходил к кабинету отца. То приторное чувство обречённости, которое мимолётно ухватилось за его душу, развеялось как серый дым, вываливающийся из печной трубы. В его глубоких чёрных глазах читалось стремление испортить папенькин план, превратив предполагаемую каторгу в распахнутую дверь из неё. Свойственная его характеру манера превращать одно суждение в другое ради собственной выгоды вкупе с диким желанием съязвить переполняло его. Казалось, сейчас он вышел на совершенно иной уровень и что ни одна былая шалость не сравниться с данной. По крайне мере так думалось самому Боровскому. Даже не стуча, он нахально ворвался в кабинет, широко распахнув дверь и сделав всего шаг за порог. Он произнёс всего одну фразу: «Прикажи, чтобы экипаж был приготовлен к завтрашнему дню». Александр Сергеевич не успел понять, что произошло, и даже не смог ответить, так как мальчишка быстро удалился восвояси.


III

Боровский ушёл в свою комнату, растекаясь от улыбки, будучи в предвкушении грядущего веселья. Столь долгожданная свобода, которую он и не надеялся увидеть, была всего в одном маленьком шаге от него, который ранее казался безграничной пропастью, непреодолимой и невозможной. Внезапный гнев сначала затуманил глаза, а густое отчаянье притупило чувство, поэтому он не понял всей прелести картины сразу.

Спустившись на первый этаж через лестницу в парадной, Боровский прошёлся мимо кухни, из которой доносился сладкий аромат булочек, только что вынутых из печки и помазанных толстым слоем масла. Он тихо вытащил одну из них с подноса, перекидывая с ладони на ладонь. Откусив кусочек, он обжёг язык, однако рот наполнился таким блаженным вкусом, что он перебивал всякую боль. После короткого перекуса Боровский вновь взлетел на второй этаж в свою комнату. Войдя внутрь, он увидел свою няньку, Марью Петровну. Она собирала вещи в кожаный чемодан с металлическими заклёпками, издававшими щелкающий звук каждый раз как закрывались. Марья Петровна взглянула на него чистыми глазами, отдающими не то зеленоватым, не то голубоватым оттенком, и нежно улыбнулась. Она была престарелой женщиной, которой было около шестидесяти лет, но точной даты рождения она не припоминала, поэтому могла лишь приблизительно говорить о своём возрасте. Вид её был приятен глазу, длинные, когда-то русые волосы аккуратно лежали под повязанным платком.

В молодости, по рассказам Петруши, заведующим всеми бытовыми делами в доме, Марья Петровна была очень обворожительна. Из-за чего привлекала к себе большое внимание, к ней приходило много мужиков с соседних деревень свататься, но Сергей Петрович, дедушка Боровского, не позволял нахальным мужланам расхаживать по его поместью и выдворял таковых, заручившись вилами. Характер у деда был дай Бог, похлеще, чем у отца и, тем более самого Саши. Язвительностью там и не пахло, там пахло смачным кулаком. К счастью или к сожалению, деда Боровский не знал, так как тот погиб, будучи на войне в двенадцатом году, задолго до его рождения. Ему говорили, что дед был взрывной как порох, воспламенялся по любому поводу, что уж слишком не свойственно было его отцу, который явно закоксовывал это чувство где-то в личных бочках, а после разом открывал их, изливаясь как рог изобилия. В то время, когда гнев копился, был он спокойнее удава. Сам же Саша был почти всегда спокойным, за редким исключением. Будто мертвенное безразличие к событиям, вещам, окружающим его, сильно отличало его от отца и уж тем более деда. И это примечали все домочадцы. Старик Петруша видел в этом влияние матери, Любовь Макаровны, которая также была очень спокойной, но это её качество было скорее привито невероятной благовоспитанностью. И эта внутренняя воспитанность перевесила пылкий мужицкий нрав.

Трудно будет найти пару столь диаметральную по характеру, и которая жила бы так мирно, как Александр Сергеевич и Любовь Макаровна. Даже внешнее, казалось, они не могли сочетаться, но когда были вместе, словно дополняли друга. Александр Сергеевич зачастую носил строгий деловой костюм, лишь изредка он мог переодеться в домашнее, чтобы расслабиться. Он был коротко стрижен, брюнет с угрожающими бакенбардами и большими глазами, которые были уж слишком глубоко посажены. Лицо его было будто каменным, не способным даже при желании изобразить внятной эмоции, но очень грозным. Фигурой он был массивен и высок, гораздо выше своей супруги, почти на две головы, оттого страшил вдвое успешней. Саша же с каждым годом по росту всё приближался к отцу, а черты его лица становились похожими на его, но совмещали в себе и элементы матери. Любовь Макаровна же была хрупкой прекрасной женщиной с золотистыми длинными локонами, собранными в косу. По дому она ходила в лёгком платье бежевых цветов, аккуратно лежавшим на её тоненьком теле. Лицо её было гораздо живее, нежели у мужа, и по нему можно было легко понять, что она испытывает. Та же ситуация и с глазами, умеючи, в них читались все её мысли. И когда они всякий раз приходили на званый ужин, а делали это они не часто, лишь при весомых причинах, то подчёркивали яркие особенности друг друга. Если уж и говорить о характере членов семьи Боровского, то нельзя не отметить выделяющуюся на их рассудительном, почти холодном, фоне младшую сестру – Татьяну, которая, как уже отмечал сам Боровский, была уж слишком простодушна. Возможно оттого, что от роду ей было – всего ничего – пятнадцать лет, а может от данного природой доброго нрава. В своей даже излишней душевной теплоте она на несколько кругов обгоняла своего отца, брата и даже достаточно тёплую матушку. Но всё же влияние воспитания матери в развитии этого прекрасного чувства отрицать невозможно. В общем-то, блестящие манеры Боровского и способности достойно держаться в общественном свете как раз были получены от матери, поэтому в истинности предыдущего суждения сомневаться не стоит.

– Добрый день, Александр Александрович, – тихим голосом произнесла Марья Петровна, освещённая проникающим через оконные рамы светом.

– Добрый… как вижу, тебе уже доложили о желании отца?

– Да-с.

– И что же, ты довольна? Хочется что ли тебе таскаться в такую даль под старость лет?

– А чего бы и не поехать, если везут… вот если б не везли, а сказали, мол, топайте ноженьками, то вот тогда бы и задумался, – посмеялась. – А если всё так ладно, то чего ворошиться как кура на стоге сена? А-а? Александр Александрович?

– Простая ты, в доску. Не уж-то мнения своего нет совсем?

– Как нет?.. У всякой животинки мнение есть, значит и у меня найдётся чутка, – посмеиваясь, говорила она, застилая постель. – Думаю, если господин попросил, то просьбу его уважить надо, ежели не так, то не по-людски.

– Попросил? Может приказал?

– Нет, что Вы? Александр Сергеевич совсем реженько приказывает, если, конечно, в духе, – улыбнулась, – а так он всегда лишь с просьбою обращается. Вот сегодня утречком к себе позвал и говорит: «Марья Петровна, сопроводишь непутёвого в столицу?». А я ему: «А чего ж и не сопроводить, я и пожить с ним охотно согласна… со мной всяко сподручней». Вот он улыбнулся и пустил с миром.

– Так в чём просьба, по мне так приказ чистой воды.

– По Вам то, господин, и баран та же коза. Где ж Вы здесь такую пакость, как приказ услышали? Тут же ласково меня попросили.

Сделала акцент на последнем слове. Тут она уже закончила с постелью и принялась за комод.

– Почему же если непутёвый, то сразу я?

– А кто ж ещё? – сказала она, вытаскивая из комода аккуратно сложенные маечки белового цвета и складывая их во всё тот же чемодан. – Татьяна Александровна всегда прилежна и тиха, манера говорить её приятна старческому уху, а главное из уст её пошлость никогда не вылетит, и шалости она не вытворит, и шуточки обидной не скажет.

– Совсем расхрабрилась ты, Петровна, – спокойно указал Боровский.

Он сел на стул возле окна, прижав спину к подоконнику и повесив две ножки стула в воздух.

– Храбрость разве же нужна, когда правду говоришь? И батюшка Ваш вольную мне дал, что если Вы уж слишком размякните, то и поругать мне Вас немножечко можно.

– Как видно жизнь моя станет вдвое сложней, чем мне думалось. Но всяко лучше, нежели здесь.

– Как всегда глупости говорите, где хоть лучше, если не в доме родном… Я вот сильно тосковать буду по комнатке моей, и по батюшке с матушкой и по сестрёнке Вашей.

– Ах, делай ты, что хочешь, Петровна, только голову мою не заморачивай. Кстати, завтра мы уж отъезжаем.

– Что ж, ладно… я вот и собрать уж всё успела, – она положила чемодан подле двери и вышла из комнаты.

Боровский остался наедине с самим собой, он продолжал висеть на стуле, изредка покачиваясь. Сквозь небольшие щели сочился приятный уличный ветерок, ласкающий его открытую шею, а тёплые солнечные лучи, что нагло пробрались в помещение, грели его волосы, которые только недавно смогли привестись в порядок. От такого хорошего чувства Боровский расслабился, потерял равновесие и почти упал на ковёр, что так сильно раздражал кожу.

Время уже подходило к обеду, одному из немногих моментов, когда за одним столом собиралась вся небольшая семья. Было это из-за того, что завтрак Боровский почти всегда пропускал, так как любил понежится в нагретой за всю ночь постели, крепко прижавшись к одеялу. Оттого завтракал Боровский обычно второпях, перебиваясь тем, что ухватит из-под носа кухарок. Ужин же проходил без Александра Сергеевича, который засиживался в одном из своих кабинетов, напрочь забыв о голоде и нужде.

Боровский слез со стула и рухнул на скрипучую кровать, маясь от наплывшей тоски. Он достал из ящика имеющиеся у него труды Фихте и медленно стал просматривать страницы, пытаясь насытить досуг. Прошло какое-то время, и обед уже начался, да и голод Боровского подступал, подавая сигналы, но из-за нежелания видеть безразличную физиономию отца перед отъездом, он решил пересидеть. Поэтому до самого вечера он провалялся в постели, перечитывая запыленные томики под симфонию своего желудка. Не в силах более терпеть эти мерзкие звучания, он с головой погрузился в книги, но скука в конец переполнила его, и чтение перестало приносить всякое увеселение, оттого Саша поглубже зарылся в подушку и предался сну в диком ожидании рассвета.


IV

«Что это? Небо?».

Внезапно Боровский открыл глаза, и перед ним предстало неизвестное пространство, со всех сторон окружённое небесной стеной, растекающейся голубыми оттенками. Словно палитра, это небо полнилось бирюзовыми пятнами, создающими неповторимый образ того самого лёгкого неба, под которым можно спокойно развалиться на сочной мураве, приглядываясь к муравьиному быту. Он задрал голову и увидел как беспечно плавали пухлые облака с выпирающими боками. А под его ногами, обутыми в лакированные туфли, которые очень сильно напоминали отцовские, разносилась рябь. Казалось, что он твёрдо стоит на этой водной глади, отражающей бесконечный небосвод, словно на земле. Посмотрев на эту зеркальную воду, он увидел лицо, но какое-то непривычное, будто бы ему вовсе не принадлежащее. На чужих волосах уже пробивались седые пряди, а лоб покрывался морщинистыми волнами, с щёк пропал юношеский румянец, сменившийся небрежной бритостью, придающей образу некой привлекательности и памятности. Некогда красивое подтянутое тело стало худощавым тростником с костями, обтянутым кожным мешком. А главное достоинство – чёрные глаза, что раньше светились и полнились надеждами, потускнели и были совсем безжизненными. Потрескавшиеся губы медленно шевелились и будто шептали. Боровский нагнулся и, навострив уши, попытался услышать, что молвит ему это отражение. Может, он расскажет ему тайны? Может, напутствие? А быть может и предостережение? Или просто глупую шутку? Он закрыл глаза, полностью отдавшись чуть слышимым колебаниям в воздухе.

«Обернись», – различил он. Боровский не сразу понял смысл слов, но после всё же посмотрел назад. Из его же тени стал возвышаться тёмный силуэт, колыхающийся на ветру. От него донёсся странный запах, заполняющий все вокруг, от которого стало тяжело дышать. Никогда прежде Боровский не чувствовал такого, поэтому вдыхать кислород ему было тяжело, его грудная клетка сжалась, а сердцебиение участилось. Не успел он опомниться, как силуэт безжалостно проткнул ему грудь насквозь, оставив страшную полость, через которую ручьями побежали реки крови, окрасившие воду и небо в алые цвета.

От такого шока Боровский проснулся, налившись холодным потом, струящимся из него. Тут же он схватился за грудь, проверяя есть ли дыра там, где должно быть сердце. «Это был сон? Слава Богу. Он был такой реалистичный, будто и не сон вовсе… ай, в груди щемит», – скручившись, пробубнил он, прижавшись мордой к одеялу.

После такого дурного пробуждения, желание нежиться у Саши совсем пропало, поэтому он ушёл завтракать, чем сильно удивил матушку и сестру. Когда он вошёл в обеденную, Таня рассказывала о письме, которое прислала двоюродная сестра Надя. Увидев Боровского, она удивилась и сказала:

– Саша, неужели ты пришел позавтракать? Или слуги опять забыли перевести часы?

Он ответил приятной улыбкой и сел подле.

– Где отец? – поинтересовался он, приступив к еде.

– У него важные дела, полагаю, что к вечеру должен вернутся, – сказала Любовь Макаровна.

– Как жаль, что не сможем проститься, – он произнёс это с раздражением и даже гневом.

– Не злись на отца, прошу тебя.

– Что ты, матушка, я уже давно не гневаюсь. Экипаж готов?

– Да, отец перед отъездом распорядился, чтобы твои вещи были сложены. Он просил передать, что предварительная оплата за дом внесена, а деньги на личные расходы и жизнь у Марьи Петровны пока лежат… – тон её был холоден, – позже заберёшь. За дом платить более не надобно, так как мы сами будем этими делами заниматься, чтобы тебя лишний раз не обременять, – она выдержала паузу и, взглянув на сына, нежно продолжила. – Ещё одно, Саша, но это уже моё наставление, веди себя достойно… меня и отца не позорь, будь стоек и умерен. Не блуди и пиршеств не устраивай, хоть знаю я, что не в характере это твоём, но всё же говорю, чтобы ты знал. Во всём прислушивайся к Марье Петровне, она женщина мудрая.

Пусть вместо теплых материнских прощаний, он услышал холодные нравоучения, это его не расстроило. Саша привык, что мама выражала любовь не через милые слова. Он улыбнулся.

– Я тебя услышал и уверяю, что пиршества мне безынтересны… на таковые я уже насмотрелся, а блуд, по моему скромному мнению, дело жалкое и бесполезное.

– Ты даже не представляешь, как радостно слышать такие слова материнскому сердцу, всё же воспитали мы тебя подобающе, – чуть прослезившись, сказала она.

– Воспитала, прошу заметить. Не дели свои заслуги с ним.

– Будет тебе, – отмахнулась она, – отец твой тоже много старался для твоего развития. Всё твоё образование его заслуга.

– Всё мое образование заслуга гувернёров, что он ко мне направлял. Ах, давай не будем спорить, хотя бы не о нём! Этот день и так не слишком радостен, чтобы тратить его на ссоры.

– А мне показалось, раз ты приблизил день отъезда, то идея отца тебе по душе?

– Всё, что ни скажет папенька, хочешь не хочешь ляжет на душу. А день ненастен оттого, что прощаться скоро будем.

– Хах, – выдохнула она. – Ты прав, ты прав… прощания мне тоже не любы.

Таня всё это время молча наблюдала за беседой, не смея вмешаться, да и не желая. Она тихо отпивала горячий чай, дыша на него маленьким ротиком, чтобы не ошпариться. Завязав тёмно-русые волосы в хвостик, она по-детски болтала ножками под столом, ожидая десерта. Она также благовоспитанна, как и брат, но в силу возраста и небольшой несознательности, в домашних условиях пренебрегала некоторыми правилами приличия, за что родители её никак не ругали, ведь в остальном она была просто образцом милой девушки. Таня была спокойной, возможно потому, что полностью не осознавала того, как далеко и надолго уедет её горячо любимый брат. По сути вся жизнь девочки прошла в пределах поместья Боровских, оттого она просто не понимала всех размахов необъятной родины. А Осёдлый был довольно далеко от Санкт-Петербурга, на перекладных дорога занимала без малого неделю, так что расстояние представить нетрудно. Отобедав, они ещё немного поговорили, а после собрались в парадной прощаться.

– Сашенька, как скоро ты вернешься? – серьезно спросила Таня.

– Не знаю, милая. Должно быть, нескоро.

Она вцепилась ручками в грудь Боровского, отказываясь отпускать. Саша как мог успокаивал сестру, но даже от этих слов слёзы не переставали бить ручьём, стекая на надутые щёки, покрасневшие от того, что их много тёрли.

– Я буду писать письма каждую неделю… обещаю тебе, Таня. Ты даже не почувствуешь, что одна.

Экипаж уже ожидал. Любовь Макаровна прижала Таню к себе, пожелав сыну доброй дороги. Боровский, как подобает хозяину, простился с домочадцами, наказав им исправно служить, и уехал.


V

Экипаж из четырёх скакунов, как и рассчитывалось, с неделю колесил по изматывающим дорогам, несколько раз меняя лошадей. Наверное, в это время тоска одолевала Боровского, как никогда, и утешение он находил лишь в рассказах тётки, которые ни разу не повторились. То ли фантазия у неё работала дай то Бог, то ли багаж жизненного опыта был знатный. В конец заскучать Боровскому она не давала.

– Вы, господин, и когда под стол пешком ходили, были тем ещё сорванцом. Помнится, однажды Вы стащили из ящика Александра Сергеевича пачку папирос, и в тихую, спрятавшись за конюшней, дымить начали. Дымили добро, так, что сено всполохнуло. Ой, какую тогда конюх порку получил, оттого что шастал невесть где, не горюй. И мне досталось от батюшки вашего, что не уследила, но уж помягче, чем ему. А как из Вас-то Александр Сергеевич ремнём дурь выбивал, чтоб не курили и в чужих вещах не рылися… да-а, сидеть Вам туго было ещё долго.

Он рассмеялся, да так, что экипаж чуть не увело в сторону.

– Не помню, хоть убей. Чтобы папа порку мне устраивал? Видать, сильно вскипятился.

– А как не вскипятиться, когда дитё чуть не погорело. Вам тогда всего пять годиков-то было, если б не подоспели, то как пить дать удушились дымом.

– Подожди… если я такой малой был, то как папироски-то выкрал? Они же у отца всегда в кабинете, да в столе за вторым дном.

– Это сейчас они за вторым дном, а раньше он их просто над окном держал, и они там тихо лежали да полёживали, никого не трогая.

– Ну, хорошо-хорошо. Но кабинет, если без отца, то закрыт на ключик.

– Выкрали из пиджака стало быть, когда он его стираться отдал, а ключи забыл.

– Но до папирос-то я бы один никак не дотянулся? Значит не один я был тогда.

– И то верно… малы Вы ростом были. Вы тогда с деревенскими мальчишками якшались больно, может их попросили помочь? Иль вовсе они на дурость этакую натолкнули?

– Да кто ж сейчас узнает? Эх, помнил бы – сказал.

– Не зазорно забывать, Александр Александрович, зазорно не хотеть вспомнить. Я вот тоже многое припомнить так сразу не могу, но ничего, живу же. Вот, к примеру, у нас мальчик один гостил, как раз примерно тогда же, когда Вы конюшню сожгли, но вот лица, а подавно имени совсем не упомню. Кто? Откуда? Чёрт его знает.

– Мальчик? Может ты про Юрку говоришь?

– Нет, то другой. Юрия Анатольевича Вы уж думаете не помню, что я кляча старая?

– И кто ж таков Юрка? – подтрунивая, спросил Боровский.

– Боже милостивый! Брат он Ваш, двоюродный. Племяш Любовь Макаровны, – проговорила она, устав от дотошности господина. – Тот парнишка другой был. Не родственник он, вроде как сыном был у друга батюшки Вашего.

– Коль ты этого не помнишь, Петровна, то я подавно.

Они продолжили разговаривать на отвлечённые темы, пока перед их глазами не предстал величественный град – Санкт-Петербург, воздвигнутый Петром и прославенный его именем. Золотистые купола храмов блестели под солнцем, выступая из-за укреплённых стен крепостей, усаженных пушками. Вдоль стен стойко стояли статные часовые, обтянутые в плотные серые шинели со складками, удерживающимися хлястиком на двух пуговицах. Гордо они оглядывали окрестности, но, завидев Боровского, который высунул туловище из кузова, начав махать им рукой, несколько солдатиков невольно заулыбались и помахали ему в ответ, растянув улыбку под густыми усами.

– Выгляни, Петровна! – подзывал восхищённый Боровский. – Посмотри на виды!

– Позвольте, но нет.

Боровский полностью наполнился прелестным чувством удивления, утраченного им уже давно. Как прекрасны были эти виды черепичных крыш, выглядывающих из-за могучих укреплений, а как красива была Нева, протекающая вдоль города и приносящая с собой неизвестный ветерок с рыбным запахом. Проехав через арку, облюбованную взглядом Саши, экипаж начал ехать по густозаселённой улице, стуча колёсами и раздвигая толпу людей. Не видел Боровский в жизни столько народу, что собралось в одном месте, оттого сердце его трепетало, а глаза сверкали как никогда. Ему хотелось тотчас же выпрыгнуть и пройтись по улице, просмотрев каждый уголок и тропочку, и лишь уговоры Марьи Петровны держали его в узде. Ей никогда не приходилось видеть господина таким взбудораженным и полным желания действовать, поэтому она тоже была под неким впечатлением, и вместе с этим её сердце, что вырастило это взрослое дитя, было очень счастливо ощущать огонёк его души, а не фальшивое свечение керосиновой лампы.

Карета носилась по улицам, проезжая мимо статных каменных домов с открытыми окнами, из который доносились совершенно разные и непредсказуемые запахи и звуки. Так Боровский чётко улавливал аромат свежей выпечки и пряностей, привезённых из зарубежья и расфасованных в плетёные корзинки для рынка. А из окошек слышались то недовольные возгласы, то крики восхищения, или же вовсе неприглядная брань, какую Боровскому приходилось слышать лишь от конюха Прошки, ругающего непутёвого сына, когда тот не прибрал за лошадьми или не как следует развесил сбрую.

Не важно, что это было, от всего он получал неподдельный восторг. Вот экипаж уже подъехал к дому, где Саша должен будет жить, пока учится в университете, а может и дольше. Дом этот сильно отличался от других квартир города, хотя бы тем, что был сделан из дубовых брусков, а не из кирпича. С виду дом был весьма красив и выглядел довольно старо, будто поседевшим старцем, но каждая деталь и мелочь были сделаны добротно, на века. Дом был солидных размеров, но, конечно, несравним с поместьем Боровских. Он был двухэтажным, с треугольной крышей, покрытой сосновыми досками, которая откидывала значительную тень. На первом этаже помимо кухни и гостиной располагалось ещё две гостевые, а на втором было всего две большие комнаты. Возле камина в гостиной был выход на маленький задний дворик, ограждённый белым забором. Во дворике была всего одна иссохшаяся скамейка, которая, покачиваясь, стояла уже которое десятилетие.

В общем вид у него был приятный и успокаивающий, но вместе с тем чувствовалась какая-то загадка, исходящая от него, что привлекало Сашу. На улицу выходило одно-единственное двухстворчатое окно, измазанное жирными пятнами и следами от чьих-то неухоженных ладоней. Боровский и Марья Петровна прошли через крыльцо и, вдохнув побольше уличного воздуха, вошли внутрь. Извозчик плёлся сразу за ними, волоча за собой громоздкую кучу вещей, большую часть которых занимали хозяйские вещи, в основном книги и немного одежды на выход и на домашнюю. Внутреннее убранство дома было весьма чистым, отец Саши распорядился, чтобы дом убрали. Пыли было не так много. Возле лестницы, уходящей на второй этаж, был камин, над которым тикали часы, показывая два часа дня. Рядышком с ним стояла стойка кочерёг и пачка дров, а напротив трёхместный диван из красной ткани и такое же кресло. Позади них располагалось то самое окно, на подоконнике которого одиноко стоял горшок с заплесневевшей землей. На углу, подле того же окна, раньше был небольшой садик, так как там тоже стояло много пустых горшков разных размеров. Слева от импровизированного сада были книжные полки в пять ярусов, забитые литературой, ещё левее был выход на задний дворик. На боковой стене, где были полки, находилось ещё два окна, смотрящих на небольшой переулок. А с левой стороны лестницы было две комнаты, одна побольше, другая поменьше. Сразу на входе был проход на кухню, там же стоял напольный тремпель.

– Божечки святы! – выдала Марья Петровна. – Какой ужас! Невероятно грязно.

– Да-а, одной туго тебе будет. Чего отец тебе в помощь кого-нибудь ещё толкового не дал? Зашьёшься ведь. Надо найти кого-нибудь тебе в помощь.

– Да Бог с ним, Александр Александрович, что одна. И не с таким справлялись, если что я и Вас к чистоте-то приучу. Какая эдакая зараза тут жила до нас? Всучить бы ей швабру в зубы и заставить прибираться.

– Милостивый человек, – обратился он к извозчику. – Вещи, будьте добры, на диване разложите. Вижу, день будет занят уборкой, неприятно.

– Я здесь живенько управлюсь, Вы не беспокойтесь. Но просьба у меня будет малёхонькая к Вам, раз уж здесь всё так плохо.

– Говори. Помогу чем смогу.

– Сходите на рынок и прикупите ковров пару штук, а то на голых полах дурно как-то. И продуктов по списочку.

– Петровна, я ж не прислуга чтоб гоняться за коврами. Образумься немножко, а то ж выпороть за такую пакость могу.

Тут же Марья Петровна взглянула на господина жалостливым взглядом и, поджав губы, согнулась, изобразив вид старой девы, которой и лишний шаг даётся с трудом. Боровский был не в силах на это смотреть, что бы он ни говорил, но ни в жизнь у него не поднимется рука пороть тётку, вырастившую его. Эти глаза, на которых проступали горькие крокодильи слёзы, уж слишком сильно на него влияли. Знал он, что всё фикция и что его нагло используют, но не мог ничего с собой поделать. Ведь всю жизнь эта нянька для него второй матерью была, она защищала его от нападок отца и ютила в своей коморке, где они вдвоём в детстве засыпали под птичьи щебетания. Оттого быстро он забрал свои слова и ушёл на рынок.

Во время прогулки по столичным улицам с лица Боровского напрочь отказывалась сползать улыбка. Он не знал, где точно был рынок, но это его вовсе не волновало. Напротив, ему было в радость подольше побродить меж каменных домов, ненароком заглядывая в распахнутые окна, теша гнетущее любопытство домашним бытом петербуржцев. Мимо него тихоходом проползала беспечная толпа, которая, словно поток, уволакивала его с собой. И, будто величественная Нева, это людское течение носило Боровского долгие часы, показывая юношескому взору все местные достопримечательности: от захолустных пустячков, вроде пивных трактиров, где подавали отвратный алкоголь и еду, до прекрасных тротуаров подле ещё более величественного Зимнего дворца. Словами не описать каково было восхищение Саши при виде этого шедевра архитектуры, как билось сердце молодого эстета, ищущего радость в этих прекрасных стенах, раскрашенных песчаной краской. А стоит ли говорить о том, какими детскими глазами он глядел на колонны, возвышающиеся высоко вверх, будто касаясь голубого полотна, и с каким выражением он наблюдал за стремлением бездушных статуй на крыше протянуть каменные длани к облакам, нежно придерживая небесные своды. Когда Боровский смотрел на эти, ранее невиданные им, красоты, он замирал, молча наблюдая за фигурами в дорогих одеждах, мелькающих в многочисленных окнах. И так он мог бы стоять до глубокой ночи, но внезапная мысль о необходимости всё же посетить главное место столпотворения людей (рынок) перебила желание продолжать лицезреть. Уже вечерело, когда Боровский нашёл рынок и приказал принести два понравившихся ему ковра домой, вместе с продуктами. Время было около шести вечера, когда Боровский вернулся с затянувшейся прогулки. Как и ожидалось, дом был прибран, ловкие руки Марьи Петровны явно знали своё дело. Камин был зажжён и от него доносился приятный треск горящих осиновых полешек. Их ярко-жёлтое пламя с красными выкройками освещало большую часть гостиной, оттого Боровский был удовлетворён атмосферой, царившей в этот вечер. Она, по его мнению, была крайне важна для комфортного проживания. Он сел на диван, показавшийся ему весьма удобным, и с довольным выражением лица попросил принести ему чашку чая. Когда ему принесли чай, на журнальном столе он заметил конверт. Он распечатал его и прочитал: «Для Боровского А.А».

«Здравствуйте, Александр Александрович. Это краткое письмо я оставляю Вам в надежде, что Вы откликнитесь на те небольшие требования, которые я изложу ниже. Как можете Вы видеть, дом весьма ненов, но уверяю, что крепок и надёжен, однако хочу предупредить, что скопище устраивать в нём не нужно, так как всё же тесен он для многого люда, оттого от вечерей прошу отказаться. Во-вторых, покорнейше прошу не выкидывать вещи, что хранятся на втором этаже в комнате слева. Если будут они Вам не любы, иль будут мешать доброй жизни, то я немедля распоряжусь забрать их. Сразу должен сказать, что дверь, ведущую в сад, надобно закрывать на внешний замок, но не на внутренний, так как тот, чертяка, заедает и более отказывается открываться. В остальном дом весь Ваш, живите сколько хотите и с кем душе Вашей угодно будет… конечно же при условии, что оплата будет в срок. Более не смею Вас утруждать и желаю приятной жизни в нашей великой столице.

Ваш Градатский К.Г»

Прочитав ловко написанные строки, Боровский невольно улыбнулся и отложил письмо. Позже Саша решил полностью осмотреть хоромы. Быстро взобравшись по ступенькам на второй этаж, он мимолётно оглядел комнаты. Войдя в каждую из них, Боровский почувствовал лёгкое покалывание, пробежавшееся по коже, словно гусиная стайка, и тут же закрыл двери. Такая реакция скорее была связана с тем, что это были не уютные спальни, в которых появляется желание искупаться в постельном белье, а мрачные кабинеты, дух которых Боровский не переносил ещё с детских годков. По этой причине он расселился на первом этаже, в комнате подле лестничного пролёта. Как её описал сам Боровский, она была вполне мила, хоть в ней и не было окон, зато стеночки её полнились душевностью и имели способность клонить ко сну. Но главным же плюсом было, несомненно, то, что если оставить дверь комнаты открытой, то тепло камина будет наполнять помещение, а значит поутру Боровскому не придётся так сильно мучиться, борясь с собственной мерзлявостью. Однако, этот немаловажный факт он решил опустить, когда объяснял свой выбор Марье Петровне, видно, из-за его пустяковости. Сама же Марья Петровна поселилась в соседней комнатушке, решив, что постоянно подниматься и спускаться для её старческих костей будет большим испытанием. Первый день в столице был весьма насыщен и полнился целой палитрой цветов, вместо привычных чёрно-белых тонов Осёдлого.


VI

Следующие дни также полнились красочными событиями, к которым нельзя не отнести первые лекции в университете. То, как проходили занятия там, в корне отличалось от домашнего обучения, где нудные гувернёры расхаживали в разные стороны и диктовали заученные тексты, побивая указкой за непослушание. В таких уроках не хватало жизни, интереса, связанного, в первую очередь, с отсутствием других учеников. Тут же аудитория полнилась разношёрстной массой, создающей гул, что пронизывал заведение вдоль и поперёк. Но было так лишь до прихода преподавателя, который лишь также расхаживал из угла в угол, расписывая доску жалким кусочком мела и бубня формулы под нос, оттого само содержание и манера проводить лекции не произвели на него должного впечатления. Не произошло внезапного взрыва, которого ожидал Боровский, что должен было побудить инстинкт грызть пресловутый гранит науки. Эти занятия мало отличались от того, чем он занимался на дому. И этот аспект его разочаровал, хотя не ошибкой будет предположить, что Боровский и сам по себе не любил это дело, он читал книги и просиживал штаны на уроках не из-за желания получить знания, а из-за необходимости периодически убивать досуг. От этой его безучастности он частенько в будущем прогуливал занятия, променяв их на прогулки. Однако в другом отношении, университет ему был очень даже по нраву. Редко ему приходилось видеть толпу сверстников, с которыми он мог поговорить на «родном» языке, а уж на него Саша был вёрткий, и скромность не была его недугом, поэтому он быстро смог наладить контакт с остальными студентами и, даже, обзавестись парочкой приятелей, которые показались ему весьма занятными и с которыми он иногда проводил вечера, играя в пикет.

Боровский сутками напролёт бродил по столичным улицам, успев всего за неделю вызубрить почти все красивейшие места, а их было более чем достаточно. Но особенно его влекли ночные прогулки, из-за которых он пренебрегал так любимым им сном, а вследствие недосыпа и учёбой. Прохладный осенней воздух, гуляющий по улицам, опьянял его молодой ум, пробуждая поэтические настроения, а лёгкая пелена опустившегося тумана заставляла его глаза внимательней приглядываться к мелким, незримым днём деталям. Серебристый полумесяц, блистающий на чёрном небе, утыканном белыми огоньками, завораживал его младой глаз. Бывало, он сядет на какой-нибудь лавочке напротив бурлящей Невы, и уставится в небеса, размышляя о вещах величественных и благородных. Таких как справедливость, долг, честь, смысл собственного бытия и, конечно, Бог. Вот так и проходили его будни, весёлые и полные жизни. Казалось, что впервые он заглатывал воздух полной грудью и смотрел на мир не через запыленный монокль. Крылатое чувство охватывало каждую клеточку его тела, будто электрический ток, и имя этому славному чувству – свобода.


VII

Всё полнилось в доме Боровского: и достаток, и радость, и юношеский задор, с привычной ему мечтательностью – всё что только могло поместиться под дощатой крышей. Каждый вдох – это вдох чистой благодати, каждое слово – ловко сказанная острота, а любая незначительная мелочь – важнейшая деталь в едином механизме. Вот новое виденье мира, которое охватило ум Боровского, стало его личной идеей фикс, сменившей былую сварливую апатию.

Утро его теперь начиналось торопливо – с беготни. Пока старый Саша мог, разлёгшись в постели, тихо посапывать до самого полудня, обхватив свежевыстиранное одеяло, то Александр Александрович столичной выделки пробуждался рано, пусть и против своего желания. Проснувшись, Боровский в сонной тоске и спешке одевался, стараясь как можно быстрее избавиться от приторного утреннего холода в теле. К этому времени Марья Петровна была уже несколько часов как на ногах, она разводила огонь в камине, почти приготавливала завтрак и заваривала чай. Время близилось к восьми, оттого Саша в темпе вальса собирал вещи, чтобы не опоздать на лекцию Николая Николаевича Дюжева – нового преподавателя физики. Мешки под глазами тянули его вниз. На улице, конечно же, было по-петербуржски холодно, ветер-злодей пронизывал до самых костей.

День выдался не очень удачным. Боровский опоздал, отчего ему показалось, что преподаватель будет теперь к нему предвзято относиться. Перед этим он запачкал брюки. Телега ополоснула его водой из лужи, то же самое случилось и по пути домой. Но на этот раз он вёртко увернулся, отпрыгнув к стенке, при этом, правда, замарав пальто.

Время было около четырёх часов, когда Боровский вернулся домой. Придя, он неряшливо скинул пальто и сапоги, выбросил шарф на угол дивана, и, собственно, завалился на него, свесив ноги с подлокотника. Тяжело вздохнув, он попытался заснуть.

– Добрый вечер, Александр Александрович.

Он, проигнорировав её, сделал вид будто спит.

– Александр Александрович? – повторила она в привычной манере.

Марья Петровна, присела на краешек дивана и всмотрелась в его лицо, на котором вскочила улыбка. Он никогда не умел контролировать мимику, особенно в такие моменты.

– Что случилось, Петровна? – выдохнув, спросил он. – Видишь ведь, что я изнеможён. Тебе в пору предложить мне чаю, да взбить подушку для спины. А по твоим глазам видно, что дело ты мне нашла, – она примолкла. – Ах, говори уж, коль начала, – он поднялся и сел. – Твоё сварливое молчание гнетёт куда сильнее просьб.

На морщинистом лице няньки появилась приятная улыбка.

– Последние дни я стала неладное примечать в доме… и вот, волнуюсь, вторые сутки глаз не смыкаю.

– Так-так… продолжай, – заинтересовавшись, произнес Саша.

– Глубокой ночью, мне всякий раз слышится неприятный шум, доносящийся сверху. Я чутко сплю, оттого даже от такого пустячка сон мой прерывается. Лежу я стало быть, вижу, как Вы и Татьяна Александровна маленькие меж сосенок бегаете… и тут, будто от удара обухом по голове просыпаюся, – увлеченно рассказывала, жестикулируя. – Слышу: «Шур-шур… шур-шур», звуки какие-то сверху. Первый день подумалось мало ли птичка эдакая подле окошка, или ветер, будь он не ладен, ставни бьёт, поэтому дальше спать продолжила. На второй день примечаю… снова шуршит, и тут меня переклинило, и спать уж невмоготу, и идти боязно. А Вас будить дурость совсем. На третий день то же, что второй. Вот…

– Ладно, а от меня ты чего хочешь?

– Чтобы Вы проверили, Александр Александрович. Что ж ещё? Сходите, миленький, успокойте старую, – жалобным голосом проговорила.

– Сама то днём, стало быть, не поднималась?

– Поднималась. Ничего странного вроде нет.

– А тогда чего мне то там найти следует?

– Так Вы ночью сходите, когда вновь бесноваться начнут.

– Любезная Марья Петровна, будет тебе ересью голову забивать, – недовольно произнес Боровский. – Что я там такого найду? Черта? Так он там не водится, таковые у меня в университете бродят. Человека? Так что ему там делать и как попасть? Через окно не пробраться, больно высоко, а мимо нас не пройдёт.

– Но молю Вас, не сложна ведь просьба.

– Где это видано, чтобы слуга батьку на передовую посылал? Только тут, нигде иначе, – он взглянул в её большие блестящие глаза. – Будет тебе… вытаращилась. Схожу я, схожу, коль снова услышишь. Но, Петровна, знай, ветер это, и зря ты мне перья теребишь.

– Конечно-конечно, спасибо Вам большое… Вот и чай подоспел.

На кухне приятно насвистывал вскипевший чайник, а снаружи, тем временем, стоял не менее чудесный вечер. Улица, несмотря на время, была достаточно оживлённой. Слышались с десяток голосов, сливающихся в единый неразрывный звук, который включал в себя не только людские переговоры, но и ржание лошадей в сопровождении стука колёс и лёгкого щебетания птиц. Совсем жёлтые листья носились по переулкам, принося с собой запах осени, а леденящий ветер оповещал о приходе матушки-зимы, которая семимильными шагами подступала к Санкт-Петербургу. Прошло три недели с приезда Боровского в столицу. Город продолжал его удивлять своей необычностью и европейским душком, однако многие вещи, ранее казавшиеся необыкновенными, стали будничной суетой. Но к таковым не относились ночные вылазки, которые по-прежнему приносили удивительные сюрпризы.

Так как Боровский только вернулся с учёбы, он желал лишь покрепче прижаться к дивану и отдохнуть. Но вместо этого он погрузился в раздумья, пищу для которых ему подкинула нянька.

«Шум? Это ветер, сомнений быть не может, или кошки, или птицы… да всё что угодно, кроме бабаек. Воры?.. Что за чушь. Там и воровать-то нечего, тем более три ночи подряд. Должно быть, на старости лет, и не остаётся ничего делать, кроме как прислушиваться к тишине. Как это грустно. Не уж то я тоже буду таковым? Никогда не представлял себя скукожившимся старикашкой, который пытается уловить звук тишины. Да никаким, в общем-то, не представлял. Ни бодрым, ни затхлым, весёлым или грустным, и не ворчливым тоже. И даже сейчас, когда об этом думаю, то образ всё равно не выходит». Он скосил брови, как признак работы мысли, и завис, придерживая фарфоровую чашку.

Будни Боровского не отличались излишней вариативностью. Он либо всё время гулял, либо был на занятиях, изредка мог он посидеть у друзей, теша себя игрой и историями. Товарищи к нему не захаживали, так как сам он никого видеть не желал в своих просторах и всякую мысль посетить его обетованную пресекал на корню. Как и обещал своей любимой сестре, он исправно раз в неделю посылал ей письма. В них он красочно описывал свой восторг от нахождения в столь чудесном месте, а также его будничную жизнь и шальную гульную. Однако её приходилось, напротив, преуменьшать, дабы папенька не стал лишний раз интересоваться его бытом. Допив чай, он изволил прогуляться. Домой он вернулся лишь к ночи, когда Марья Петровна спала. Боровский тоже уж собирался на боковую, но вместо этого решил сочинить очередное четверостишье, на которое его натолкнуло висячая луна. Таких маленьких поэтических вставок у него было достаточно, целая тетрадочка. И сегодня одним простеньким стишком должно было стать больше. Рифма у него не задавалась, но сам процесс был чертовски увлекательным. Ему нравилось извергать из своего разума незаурядные мысли и облегать их в прекрасный слог. Таким образом он разгружал неведомый багаж, хранящийся у него в голове.

И вот он зажёг медный подсвечник и уселся на диван, держа в руках ту самую тетрадочку, готовившись окунуться в мир поэзии, но тут: «Шур-шур… шур-шур». Его уши тут же уловили эти звуки, шедшие со второго этажа. «Что это? Не уж то Петровна не брешила?». Он встал напротив лестницы, освещая ступени колыхающимся пламенем свечи. Его заклинило. «Это ветер балда бьёт по окнам, точно он, – успокаивал себя. – Неудивительно, погодка то не ладная». Тем временем на улице начался нещадный дождик, отбивающий ритм по крыше, а тучи затянули небо, оттого даже лунное свечение не просачивалось в комнаты, в них была лишь кромешная загустившаяся тьма. Как это пламя, Боровский колыхался, побаиваясь подниматься наверх. «Нужно проверить, если обещал. Бояться то мне нечего, ведь ничего дурного нет».

На этих словах он с опаской сделал шаг на ступеньку. Она не издала ни звука. Эта тишина расслабляла, угоняла страх, поэтому он со спокойной душой шагнул на вторую. Но вот уже она взвыла самым неистовым криком, таким, от которого сердце убегает в тапки. Эти скоблящиеся звуки резали уши, будто по доске прошлись негодным мелом. По коже Боровского пробежались мурашки, а сам он чуть не выронил подсвечник. Он сглотнул комок и налился хладным потом, текущим со сморщенного лба. После Саша задержал дыхание, будто ныряя, и сделал новый неуверенный шаг. Ступень затрещала, но не так сильно, последующие тоже скрипели, но несравнимо со второй, а иные и вовсе были беззвучны.

Перед его мутными глазами предстал небольшой коридор. Комната, что слева, полнилась всякими запыленными документами, поэтому с виду походила больше на архив. Стеллажи стояли прямым строем, покрывшись пылью, до которой не дотягивались трудолюбивые руки Марьи Петровны. Помимо бесконечных книг, там были ещё несколько рулонов смотанных карт и один старый глобус. В конце комнаты, напротив окна, стоял громоздкий кабинетный стол, заваленный этим непотребством. Осмотрев комнату, Саша чуть успокоился. Дверь другой комнаты завизжала, чем снова вогнала Сашу в сизый страх. Ветер безбожно бил по окнам, вламываясь словно пьянчуга в кабак. Он создавал гнетущую обстановку, от которой Саша был сильно зависим. Вторая комната тоже была заполнена всякими книгами, но вместо бесконечных полок, в ней ровным рядом стояли столы, на которых лежали всякие измерительные приборы, пробирки и стойки для них. Свет свечи проникал в комнату, тускло озаряя абсолютный мрак. Стеклянные колбочки весело отблёскивали, будто подмигивая маленькими глазёнками из темноты. Интересно, что при свете дня Боровского эта комната никак не смущала. Он был к ней равнодушен, она казалась непримечательным кабинетом очередного тщедушного чиновника. Но теперь, при тусклом освещении, помещение четыре на шесть метров внушало весомое беспокойство, и в голове, булькая, всплывал недурной вопрос: «Кто здесь вообще жил? Кому требовалось это дорогое оборудование, эти карты, книги, финансовые отчёты, вырезки из газет и исторические справки? Какого ума был этот человек? И где он теперь?». Эти важные мысли пришли только сейчас, когда он весь в поту и с дрожащими руками держит брякающий подсвечник, опасаясь перешагнуть порог. Но настоящий страх он ощутит лишь тогда, когда увидит в освещённой черноте вздымающуюся фигуру, пятившуюся к оконным шторам.

Выпрыгивающая свеча ясно светила на высокий худощавый образ человека в коричневом плаще, опустившего голову и скрывающего лицо под пепельными прядями волос. Рука Боровского в конец разошлась, уйдя в вольное плавание, а глаза забегали, как настороженные зайцы на зимней охоте. Колени пошли ходуном, а крепкая спина изобразила букву зю под гнётом наплывшей волны страха. Однако Боровский всё же смог проявить самообладание, когда мужчина уверенно зашагал в его сторону, сокращая дистанцию. Саша, последовав примеру, быстрыми движениями преодолел два метра. До фигуры оставалась длинна вытянутой руки. Воспользовавшись правом неожиданности, Боровский молниеносным движением нанёс удар тыльной стороной подсвечника по лбу мужчине, отчего тот ежесекундно упал. Боровский, ослабев, выронил орудие. Оно упало под ноги и осветило нетипичные черты лица мужчины. С виду он был не стар, имел весьма длинные седые волосы, которые беспорядочно разошлись по его голове, пряча бледноту кожи. Саша попытался нащупать пульс, но нервная трясучка не позволила. На ощупь тело было холодным, и этот факт сильно настораживал. Сердце забилось гораздо сильнее, а со лба струился пот. Он перевернул тело на спину и внимательней посмотрел на лицо, оно было худым и каким-то уставшим. Волна эмоций нахлынула с ещё большей силой, когда к нему на огонёк забежала мысль: «Я его убил». Пулей он вылетел со второго этажа, и вот уже стоял возле тремпеля, надевая пальто. С комнаты вышла Марья Петровна, обеспокоенно спросив:

– Что стряслось, Александр Александрович?

– Бесовы дела, Петровна! – проговорил он, натягивая башмак на ногу. – Точно они самые!

Он выбежал из дома и побежал в сторону полицейского участка, который был здесь неподалеку. На ходу он выкрикнул:

– Тётка не смей на второй этаж соваться! Слышишь? Сунешь нос, как перед Богом клянусь, выпорю сучку!

Выражение его лица было таким пугающим, каким Марья Петровна его никогда не видела… оно было словно каменным. Ранее блестящие глаза наполнились непонятным блёклым сгустком и как будто никуда не смотрели. Страх ненароком перенёсся на старушку, сердце которой стало недобро постукивать. Спустя около двадцати минут Боровский вернулся в компании двух мордоворотов, обтянутых в мундиры, и твёрдой поступью поднялся на второй этаж.

– Он жив, – произнёс один из офицеров, – нет нужды беспокоиться. Мы отвезём его в участок, а Вас попросим проследовать за нами для дачи показаний.

– В такой час? Нельзя ли отложить до утра?

– К сожалению, такие дела не требуют отлагательств. Вы же понимаете? Ладно… берём его, – крикнул офицер своему товарищу и ухватился за ноги неизвестного. – Чёрт! Вроде кожа да кости, а тяжёлый зараза.

Они уложили тело в карету вместе с нерадивым подсвечником. Боровский было собирался тоже укладываться в неё, но в последний момент вышел объясниться с Марьей Петровной. Она молча выслушала, не став задавать вопросов. На улице продолжал поливать дождь, поэтому офицер начал рьяно поторапливать Боровского:

– Господин! Прошу Вас быстрее.

– Да-да, уже иду, – он залез в карету, и они тронулись. – Господин, Вы запачкали рукав.

– Что? А-а… похоже, что замарал об обувь этого паршивца. Спасибо, если бы начальство увидело, то непременно поругало бы.


VIII

Боровский вернулся лишь ранним утром, весь замученный бумажной волокитой и необходимостью ещё раз посетить это заведение, когда мужчина очнётся. Дома он сразу же улёгся спать, не удосужившись разъяснится перед тёткой. Даже во снах его одолевали неприятные мысли и кошмары. Его воображение имело вредную привычку рисовать весьма реалистичные картины. Образ человека с пепельными волосами продолжал преследовать его в закромах его подсознания, наводя странные ощущения. Они не были ужасом, страхом, неприязнью или чем-то ещё отрицательным, напротив, они казались очень даже обыденными, такими, будто с ними приходится сталкиваться каждый день. Он проснулся лишь на утро следующего дня, и утро было очень даже паршивым. Несмотря на долгий сон он всё равно был будто выжатой тряпкой, которой только что протёрли полы в свинарнике. Юный разум, не знавший таких потрясений, был перегружен и нуждался скорее в духовном отдыхе, нежели физическом. Марья Петровна приметила это и не стала ещё сильнее грузить его. Позавтракав, Боровский ушёл на учёбу.

Его не переставали покидать тревожащие мысли, которыми он был поглощён сидя на занятиях. Был он там опять же лишь телесно, ум Саши находился где-то далеко от этого пахнущего запревшими книгами места. Он лишь наблюдал пустоту, отчего получил нагоняй от преподавателя. Ситуация дома не изменилась, сразу по возвращении он уткнулся в камин, прислушиваясь к огненному треску. Пугающе он был заворожён этими мыслями, отдавшись им всем своим существом. Его вовсе не интересовал вопрос: «Кто этот человек? Или что делал?». Больше он трепетал от размышлений над тем: «Как он там оказался?».

«Он не призрак, а из плоти и крови, и я уже это проверил. Но как он без нашего ведома очутился наверху? Я был здесь и также сидел на углу дивана. Через входную дверь он бы не прошёл, как и через дверь в саду… Проник через окно? Но это невозможно».

Он тут же вышел и несколько раз обошёл дом, рассмотрев его с расстояния. Однако места, где бы человек смог забраться не нашёл. «Быть может, с помощью лестницы?». Он осмотрел землю под окнами, так как вчерашний дождь сделал её мягкой, и следы должны были сохраниться. Но нет.

«А что, если соседи чего-нибудь да видели?». Боровский прошёлся по соседям, но желанного от них не услышал. Тогда он стал расспрашивать соседей о былом хозяине дома.

– Что Вы знаете о предыдущем жильце дома? – обратился он к пожилой женщине, живущей напротив.

– Ничего, – тихим хрипом ответила она. – Этот дом много лет пустует, Вы первый жилец в нём.

– А кто же тогда жил здесь раньше?

– Давным-давно пожилой мужчина вместе с внуком. Но насколько мне известно, больше десяти лет назад они уехали за границу, и дома с этого момента появлялись редко.

– Благодарю.

Боровский вернулся в дом и снова уселся на диван, продолжив размышлять. Он по частям собирал образ того мужчины по памяти, ища в ней подсказки. Он воспроизводил события той ночи раз за разом… и за один казалось неважный момент смог уцепился. «Господин, Вы запачкали рукав».

«Точно… обувь мужчины запачкала рукав. Она была грязной, но на уличном тротуаре такую грязь не найдёшь, хоть он мог, где угодно испачкать обувь, но…». Боровский метнулся на задний двор и его глаза заблестели, ведь там он увидел пару следов, не принадлежащих ни ему, ни Марьи Петровне. Чёткий фактурный отпечаток от башмака, чуть больше чем у Боровского, красовался прямо у задней двери. Замок не был взломан, а аккуратно отпёрт ключом, идеально входящим в скважину, что привело в тупиковый коридор в большом лабиринте загадок.

Хоть Боровский и сделал маленький шажок к истине, но тьма незнания была растянута на много больше. Главный вопрос оставался не решён.

«Вошёл значит он отсюда… уже хорошо. Но дальше? – он прошёл в гостиную. – На этом месте сидел я, – указал взглядом на диван. – Быть может, был он там гораздо раньше, до того, как я вернулся с прогулки. Нет, исключено. Следы остались точно после ливня, который начался немногим позже моего прихода. Следовательно…».

Александр, прояснившись, стал рьяно оглядывать небольшой обитый досками коридорчик между двориком и гостиной, трогая каждую стеночку. Он словно ополоумевший проходил руками по местам скрепа досок в поисках чего-то. «Давай же… что-нибудь то должно быть… вот оно!». Он рукой толкнул потолок, в котором ловко скрывался люк, слившийся с текстурой дерева, при такой маскировке и плохом освещении потайной проход было практически невозможно заметить. Подпрыгнув, он ухватился за выступ и подтянулся наверх, а вылез прямиком на втором этаже, в той самой злосчастной комнате. «Чтоб я сдох, – выразился Боровский. – Какому прохиндею понадобится такой проход? Однако практично». Он закрыл люк и спустился обычным человеческим путём, через лестничный пролёт.

Лицо его налилось улыбкой от радости решённой головоломки. Но по закону там, где вырождается один ответ, незамедлительно произрастает ещё более сложный, коварный вопрос. И был он таковым: «Кто воришка?». Казалось, такой вопрос фактически не имеет смысла, ведь личность по большому счёту не важна, когда идёшь на «дело». Но сейчас был иной случай, потому что само проникновение несёт иной характер. Боровский только уселся на диване, как неуёмное чувство вновь охватило его разум, словно ветви терновника, до крови вцепляясь своими острыми шипами.

«Человек в плаще? Он не вор, что проходил мимо и решил заглянуть на огонёк, он нечто куда интереснее. Первый вопрос: Откуда он узнал про потайной люк на второй этаж? Искать его возможности у него не было, из этого вывод… он нашёл его раньше, ещё до нашего приезда или всегда знал о его существовании. Второй вопрос: задняя дверь? Как он её открыл снаружи понятно, изготовить подобный ключик сущий пустяк, но как он удостоверился в том, что внутренняя застёжка открыта? Если из первого суждения вытекает, что с домом он знаком, то и о застёжке, следовательно, ему известно. Третий: Что он делал там четыре ночи подряд? Там совершенно нечего воровать… из ценностей лишь бумажки, который не несут в себе ничего важного, по крайне мере я не приметил в них этого, когда пролистывал, утоляя любопытство». На этих трёх основных вопросах он застопорился, решая их до поздней ночи.

На следующее утро он вновь ушёл в университет, занятый всё теми же загадками. Как ни странно, но обыденные ночные вылазки он совсем забросил, нет, даже забыл. Они стали ему безынтересны, должно быть потому, что он нашёл то, что будоражит его ум куда сильнее. И это верно. Никогда Марья Петровна не видела господина таковым, он был спокоен, не тратил время на привычные язвительные шутки и постоянно молчал. Глаза его были как никогда глубоки и старались смотреть в самую гущу, в ту, что обычно смотреть не хочется. Как старушка была удивлена подобной перемене в нраве юного беспутника. «Город действительно меняет… делает старше», – думала она. Но город ли его так изменил? Не сделала ли это высокая фигура со снежными волосами, внушившая страх и цель? Цель, которая требовалась уму, ранее тешившему себя глупыми выходками. Не такая ли цель меняет человека… делает его лучше… совершенней?


IX

Утро следующего дня выдалось по истине феноменальным. Оно гранитовой плитой выбилось у Саши в подкорке, превратив его жизнь в непонятное весёлое нечто. Он по обыкновению устроился на диване, допивая бодрящую чашку чая, уже который день поглощённый рассуждениями о таинственной фигуре. Марья Петровна, как только настал рассвет, ушла на базар, поэтому Боровский в полной мере наслаждался блаженным одиночеством в компании бархатистого напитка. Полностью расслабившись, он закинул ногу на ногу, отдавшись наплывавшим мыслям. Задушевный процесс прервал назойливый дверной стук. Погодя, Саша отложил чай и отпёр дверь, за которой горделиво возвышалась тонкая фигура. В этом образе, затемнённым солнечным ликом, Боровский узнал памятные черты, осевшие в его воспоминаниях. Маленькие узковатые глаза смотрели сверху вниз, будто глаза орлана, наблюдающего за телодвижением жалкого мышонка. Короткий шаг назад. «Какого чёрта?!». Фигура была безмолвна и только засунула руку во внутрь плаща, пытаясь что-то оттуда достать. Лицо украсила пугающая улыбка, которую пытались показать добродушной, но безуспешно.

Ещё один короткий, но резкий шаг оказался фатальным. Насторожившись, Боровский попятился подальше от двери, однако в буре эмоций, в которой смешивались страх, любопытство, гнев и странное тяготение, запнулся об ковёр и повалился к земле, захватив с собой ни в чём не повинный тремпель. Удар был сильным, оттого он потерял сознание, уйдя в привычный мир странных снов. Очнулся он лишь к полудню, полёживая на диване. Его глаза всё ещё плыли, и мир вокруг него был будто корабль, рассекающий по волнам, из-за этого сидящего на кресле человека он воспринял спокойно. Мужчина удобно сидел, откинувшись на спинку и читая свежий выпуск газетного издания. Его глаза не то серые, не то грязно голубые, внимательно просматривали строки, быстро прыгая по ним, как щенки, которым дали чем поиграться. Седые волосы закрывали широкий лоб и свисали на торчащий остренький нос. Мужчина был высок, примерно шесть футов без малого пару сантиметров, но при этом чрезмерно худ. Спустя пару мгновений Боровский пришёл в себя и задал самый логичный на тот момент вопрос с ярко выраженной гневной окраской:

– Что Вы здесь делаете, ради всего святого?!

– О, Александр Александрович, Вы проснулись! Чудно-чудно! – произнёс он манящим голосом.

– Я спросил… ах, – он резко поднялся, оттого в его голове застучали церковные колокола.

– Лежите… лежите. Не заставляйте себя лишний раз. Это вредно. Меня зовут Константин Григорьевич Градатский… я хозяин этого прекрасного дома. Прошу прощение за этот неприятный инцидент, видит Господь, я зла не желал.

– Это не отвечает на мой вопрос, – сказал он, придерживая голову. – Что Вы здесь делаете?

– Решил узнать, как Вам живётся. Это одна из моих задач как арендодателя.

– Оу, арендодателя значит… прелестно. А я извиняюсь, той ночью Вы тоже ознакамливались?

– Я Вас прощаю, – язвительно ответил он. – Понимаю, ситуация до более странная и запутанная, но я попытаюсь всё разъяснить. Видите ли, Александр Александрович, я совсем недавно возвратился в милые края, и мне очень сильно захотелось посетить родной уголок.

– Ночью?

– Да, соглашусь, время престранное, но я надеюсь на Вашу благоразумность и рассудительность. Понимаете, по несчастному стечению обстоятельств я бездомен. Как уже говорил, я только вернулся в нашу необъятную и заселился в доме, что за городом. Он небольшой, но весьма уютный, и для одного меня просто идеален. Однако совсем недавно, пять дней тому назад, если быть дотошным, он сгорел. Поганцы спалили хатёнку подчистую… их уже поймали, но так легко дом снова не построится. Потом мне пришла шальная мысль, что, может быть, я смогу немного переночевать у Вас на втором этаже… ну, не могу же я на улице как последняя собака ночевать, правда?

– А что Вам мешало с самого начала пройти через входную дверь?

– Природная скромность, – снова ехидно произнёс он.

Боровский раскипятился, подобная язвительность в его адрес была ему чужда. Вот он и почувствовал то неприятное ощущение, которое окружающие испытывали всякий раз как его острый язычок начинал блудить. «И вроде ответил?.. А вроде и придушить хочется?». Градатский был сладкоголосой птичкой, поражавшей своим красноречием. Его монотонный голос успокаивал и вводил в своего рода транс, улетучивая всякий гнев. На первых порах его личность показалась Саше крайне интересной, она имела удивительную способность предрасполагать, к ней не было неприязни или опаски… напротив, аура Градатского создавала образ закадычного друга, с которым ты уже давно знаком и которому можешь излить свои душевные терзания. А так как Боровский был падок на любые беседы, он с лёгкостью поддался под чары словесного обольстителя и не ощущал беспокойство. Он был словно зверёныш, которого обхватил ползучий гад, введя сладостный наркотик.

– А если быть серьёзным? – спросил Боровский, попытавшись изобразить суровую натуру.

– Абсолютно серьёзно, Александр Александрович. Мне не хотелось Вас тревожить по личным делам… Вы не думайте, спустя ещё пару ночей я обязательно подыскал бы место для житья и не смел бы Вас более притеснять.

– Допустим, я Вам верю, но что насчёт полиции?

– О-о, там всё вышло очень весело. Видите ли, документы на дом я ношу с собой, поэтому мне не составило труда доказать, что жилплощадь принадлежит Вашему покорному слуге и, следовательно, никакого состава преступления нет. Вы бы видели их глаза, когда они читали эти бумажки… умора.

– Представляю, – с толей недовольства произнёс он. – Вопрос… с чего Вы взяли, что я буду ночевать внизу?

– Здесь совсем всё просто, – отмахнувшись, сказал Градатский. – Ваш батюшка как-то говорил, что Вы кабинеты не выносите. Два плюс два сложить не сложно, верно?

– Стало быть близко знакомы с отцом?

– Да, несомненно… ох, Марья Петровна, душенька, будьте любезны, принесите письмо.

Она быстрым шагом пришла с кухни, держа в руках то самое письмо.

– Вы в порядке, Александр Александрович? – беспокоясь, спросила она.

– Да, жить буду.

– Слава Богу. Спасибо Константину Григорьевичу, если бы не он, то могло всё худо быть.

«Если бы не он, то ничего бы не было», – подумал он.

– Так что это?

– Договор между мной и Вашим отцом, а также личное письмо. Я решил предоставить его, чтобы развеялись все дурные сомнения.

Боровский распечатал письмо и быстро оглядел строки, признав подпись и подчерк отца, а также именную печать. После он отдал письмо, тяжело вздохнув. «Вот нелёгкая». Глаза Градатского добро блестели, уставившись на него, в ожидание реакции. Создавалось впечатление, что вся сложившаяся ситуация его даже веселит, нежели смущает.

– Хорошо… Я Вам верю, господин Градатский.

– Так просто? Я подготовил целый спектр аргументов и ответов на предполагаемые вопросы.

– Уж простите, что лишил Вас удовольствия.

– Ради приличия спросите хотя бы, как я оказался наверху без Вашего ведома?

– Через люк в коридорчике, – Градатский изумился. – Я Вам поверил не только из-за письма отца, но и из-за собственных наблюдений и выводов, – лицо его изобразило вопрос. – Во-первых, я считал, что проходимец хорошо знаком с домом, так как ему известно о люке. Но потом встал вопрос, как он узнал, что внутренний замок открыт?… и тут я вспомнил письмо от арендодателя, в котором изъявлена просьба закрывать лишь на внешний замок. Эти небольшие суждения подкрепили Вашу невиновность… нет, частичную невиновность, полностью Вашу вину я не отпускаю.

– Какой Вы ужасный человек. Разве можно лишать бедолагу последней радости?

– Будет Вам пустословить. Теперь следующей вопрос на повестке дня. Что будете делать с жильём?

– Раз уж Вы так открыто спросили… то у меня назрел выгодный для нас всех уговор.

Боровский прильнул к подлокотнику и с увлеченным блеском в глазах выслушал его незамысловатое предложение. А мысль была проста и непринуждённа: Градатский отдаёт ему часть арендной платы в обмен на возможность совместного проживания. Как он утверждает, живёт он скромно и просит лишь разрешение заседать в гостиной и кормиться стряпнёй Марьи Петровны. Ночевать он собирается на втором этаже с железобетонным аргументом: «Вам он всё равно ни к чему». Всё это он подал как полагается, чётко, лаконично и со свойственной легкостью слова, которое будто само запрыгивает в уши собеседника. Боровский не спешил соглашаться по понятным причинам, личность хоть была и занятная, но туманная, нет, скорее прозрачная. Когда думаешь, что вглядываешься точно в его лик, пытаясь прочесть мимоходные мысли, то понимаешь, что смотришь сквозь него, как будто через окно. Оттого любой анализ терял смысл. У любого человека есть нечто ценное за что можно зацепиться и подняться по стене его сознания, словно по тросу. В случае Александра – это большие угольные глаза, которые горят жаждой действия и жизни. Но Градатский был иным… он выделялся всем, поэтому невозможно было зацепится за что-то одно. Такие люди как он были нечитаемыми. И этот небольшой аспект выводил Боровского из себя. Так как ту же проблему он испытывал и со своим отцом, который был непробиваемой стеной.

– Прошу Вас всё обдумать, – начал Градатский. – У меня, к сожалению, сейчас имеется одно неотложное дело, поэтому я откланяюсь до вечера. А после приду узнать Вашу волю. На этом прошу прощения.

Он быстро удалился, оставив Сашу наедине со своими мыслями, при этом произведя непомерное впечатление на юношу. Человека такого склада в Осёдлом ему видеть не приходилось. Градатский совмещал в себе некую строгость и лёгкость характера, которыми ловко управлял и менял местами как заблагорассудится, обладал даром убеждения. Но инструментом этого убеждения была вовсе не сила, как у Александра Сергеевича, хоть она тоже была, а слово, пёстрое и режущее. Ранее Боровскому приходилось иметь дело лишь с зазнавшимися чиновниками да безропотными слугами. Поэтому до Градатского он мог удивляться только армейским папиным дружкам, пышущим благородством и удалью. Теперь же у него появился новый объект мистического обожания.

– Петровна, Константин Григорьевич тебе знаком?

– Хм, лицо у него чудное, но вспомнить всё равно не удаётся… однако голос почему-то всплывает… его мне точно слышать приходилось. – размышляла она. – Я украдкой подслушала и вот что думаю… соглашайтесь Вы. Я хоть наукам не обучена, но туго явно не станет. И человеку поможете и жить станет веселее.

– Да-а… я тоже сразу так и подумал, только вот не решился почему-то. Но согласись, странный он черть.

– Как по мне, так Вы два сапога одного сапожника.

– Ох, выпорю я однажды тебя, Петровна, честно слово… за твоё скверное словцо.

– Молчу-молчу, – улыбаясь, проговорила.

Вечером, как и обещалось, Градатский вернулся, услышав ожидаемый положительный ответ. Незамедлительно он расселился на втором этаже. Вещей при себе у него было всего ничего, отчасти это было потому, что большая их часть уже ютились в доме. Закончив скорый переезд, оставшееся время они разговаривали на отвлечённые темы, рассиживаясь на диване и грея вытянутые ноги у камина. Оказалось, что оба молодых человека невзлюбили колющий холод, который тем временем во всю набирал обороты. Градус на улице беспощадно падал и уже приблизился к нулевой отметке, а тучи жутко обтянули небо. Разговорившись, Саша узнал, что, оказывается, Градатский не многим его старше, было ему от рождения двадцать пять, должно быть поэтому общение шло как нельзя просто.




Глава вторая



I

Следующий месяц проходил как нельзя увлекательно. Боровский наполнялся восторгом, общаясь с Градатским, ведь тот был знатным интеллектуалом, способным поддерживать самые разносторонние беседы: от литературы и философии до точных наук, вроде физики и химии. Он был очень умён и подкован во всяких областях. Как оказалось, Градатский довольно часто возвращается на родину из заграничных поездок, сам он описал себя почтовым голубем, который то и дело носится с поручениями по Европе и России. Сейчас он в отпуске, так как частые и долгие поездки сильно изматывают. Отпуск был ему необходим хотя бы раз в полтора два года. Однако несмотря на многочисленные плюсы, Саша ощущал тонкое беспокойство. Связано это было в первую очередь с тем, что он практически ничего не знал об этом человеке, ни что крутиться в его пытливом уме, ни каковы его цели, даже прошлое ему было неведомо.

Пусть всё кажется радужным, но на самом деле дней, когда ему посчастливилось увидеться или поговорить с Градатским было не так много. Он вечно где-то пропадал. Эти телодвижения Градатский совершал очень тихо, оттого складывалось впечатление, что в доме проживало лишь два человека и вечно блудной призрак. Временами Боровский засиживался до поздней ночи в надежде изловить плута, но как бы поздно он не ложился или вставал, всё равно не мог его застать.

Конечно Боровскому выпадала возможность поговорить с соседом. В основном их беседы сводились к политике, но бывало, что речь заходила и о сторонних темах. Они могли без особых трудностей обсудить наиболее интересные, по мнению Градатского, преступления, о которых доходчиво говорила колонка в местной газете. Как уже неоднократно говорилось, Градатский чрезмерно красноречив и имеет навык с легкостью переводить стрелки их разговора, всякий раз, когда Боровский намеревался подкопаться к его работе, досуге и жизни в целом. В таких случаях он обычно задавал вопрос с плавучим ответом, наталкивающим на размышления. Речь его была спокойной и славно построенной, очищенной от всего не нужного. Начиная говорить, он мимоходом вбрасывал тему для общения и постепенно, разгоняя паровоз, увеличивал интерес к ней. Редко он давал право слова, но, если всё же такое случалось, Градатский внимательно слушал, не смея лишний раз перебить мысль оппонента. Делал он это обычно после. И по ряду причин, хоть жизнь Боровского стала гораздо насыщенней, но этого не хватало, чтобы в полной мере утолить его жадность.

Теперь размышлять стало его излюбленным занятием, он делал это дома, в университете, на прогулках. Он продолжал прогуливаться по округе, но вовсе не любуясь красотами столичных улиц, а по иной, более примечательной причине. Ветер, блуждающий по каменным домам и впитывающий их холод, будто разгонял процессы в его голове, начиная цепочку из долгих умозаключений. Однако не только ветер был двигателем мысли, им был и пестрящий огонь, и морозная буря. Честно сказать, Боровский был самым настоящим метеозависимым, его нрав, его мысли, они целиком и полностью были подчинены окружению. Так, если он сидел дома перед камином, вглядываясь в красные языки, в голове его бурлил котёл из горячих суждений, преисполненных горделивостью и мужицким благородством. А если его волосы, которые к этому времени сильно отросли и закрывали обзор, обдувал порывистый ветер, то его мысли были также легки и полнились детской наивностью. Такая особенность хода мышления была связана не столько с его природным нравом, сколько с возрастом. Будучи всего лишь парнишкой весь мир кажется гораздо больше, а подобные странности есть признак юношеского романтизма. Саша мыслил не ради благородной цели, как это делали философы, находясь в вечных поисках истины, ему просто доставляло удовольствие, когда в его разуме из ниоткуда появлялись совершенно новые суждения, временами абсолютно безумные, но оттого прекрасные. И будучи на одной из таких вдумчивых прогулок он погрузился в себя, по полочкам расставляя недавний разговор с Градатским. Они дискутировали о недавнем происшествии, случившимся неподалеку от них, и о котором известили в газете. Это была кража с убийством. Как писало издание:

«<…> В N-ом переулке тринадцатого числа месяца ноября произошло неведомое злодеяние, неким было совершено покушение на тридцатидвухлетнего Сергея Правдина, известного своей винной лавкой. Как сообщает следствие, а именно старший унтер-офицер Молотин, это было преднамеренное нападение с целью хищения имущества, коим в крупных размерах располагала жертва. Покушение было совершено около девяти вечера, именно в это время очевидцы услышали стоны господина Правдина, который уже бездыханно лежал со вспоротым животом, и именно в это время он обычно закрывал лавку. Полиция уже имеет определённые представления о случившемся, но никаких точных данных не даёт. <…>».

– Что думаете, Константин Григорьевич? – с интересом в голосе спросил Боровский.

– Сухо, – лаконично ответил он.

Саша вопросительно приподнял бровь, хмыкнув.

– Текст… он сухой, – пояснил. – Будучи в поездках, я бывало почитывал зарубежные журналы, и скажу Вам, тамошний слог был куда насыщенней и живее. В нём была как бы это сказать… страсть, и он не стеснялся описывать картину в её естестве, напротив реальная действительность там становилась гуще… и чувствовалась та самая литературная искра. Эта же, как по мне, пустая словесница, которая лишь пытается казаться достойным чтивом.

Подобные ответы были не редкостью, ведь Градатский и сам любил поговорить, но темы его были, мягко сказать, специфичны. Поэтому Боровский поправил свой вопрос:

– Что думаете о происшествии?

– Ах, Вы об этом. Ну-у, что здесь сказать… – он пару секунд подумал и выдал, – чушь! Иное слово и не лезет.

– Обоснуйте, – с еще большим увлечением спросил он.

– Вывод э-э, – подглядел в газету, – господина Молотина не более чем беспочвенный домысел. Все факты указывают как раз-таки на стихийный ход обстоятельств, нежели заранее обдуманный план.

– Простите мою глупость, но не могли бы добавить конкретики?

– Скажите, будь это спланированное убийство, разумно ли его исполнение на переулке, где под вечер, как всем известно, любят прогуливаться парочки?

– Кажется, это глупость.

– Если это не может быть подготовленное убийство, то вполне себе имеет место быть продуманный грабёж, верно?

– Верно, – поддакивал он.

– А есть ли смысл грабить сразу подле магазинчика, если логичней будет найти место, как уже говорилось, более укромное, где не шастают толпы зевак?

– Совершенно никакого.

– Из двух предыдущих суждений делаем вывод, что сие происшествие нельзя счесть ни заранее продуманным убийством, ни такой же кражей, да?

– Судя по всему так и есть, – задумчиво сказал.

– А что более походит на неожиданный поворот, кража или убийство?

– Несомненно убийство.

– Значит, давайте представим… холодный ноябрьский вечер, с неба сыпется чудесный снег, господин Правдин закрывает свою лавку и в безмятежности собирается уходить домой, где точно зароется под лоскутное одеяло и заправится горячей чашкой ароматного чая, представили?

– Да, – воодушевленно издал Саша.

– А в этот момент некто бедный, жалкий и, видно, глупый, смотрит на эту расчудесную картину. Его одолевает чувство собственной угнетённости, псевдо-несправедливости и тому подобная брехня… потому что на самом деле, всё, что висит у него над душенькой, это непомерное эго с дёгтем жадности. Ведь иначе, он не носил бы с собой нож, конечно, если он не умалишённый, но такого быть не может, так как им чужды такие мелочи. А дальше он подходит к господину вымогать бумажник, угрожая расправой. Тот сопротивляется в силу уже собственного эго и жадности. Я Вам больше скажу у подобных, как Правдин, такие качества обострены куда сильнее, не будь так, успехов бы они не достигли. В ходе короткого поединка Правдин получает ранение ниже груди, но выше паха, и трагично погибает, последний раз вглядываясь в искристое небо… пока его хладный труп обирают до нитки, – отстраненно добавил он. – Ну, примерно так мне всё и видится.

– Доходчиво и весьма логично. Но меня немного смутило то, как Вы выставляете людей эгоистами и жадюгами. Вы и вправду считаете, что все таковые? – спросил он недовольным тоном.

– Так и есть.

– Вы стало быть тоже?

– Я самый большой эгоист и жадина из всех тварей земных. Вам свойственно думать инако от Вашей несмышлености и молодости. Сам припоминаю, как задушевный романтик выпрыгивал из меня по юным годам. Но не беспокойтесь, этакая дурь скоро сама выбьется из Вас.

– Я намерен думать нет, – раздраженно ответил. – Не хочется мне жить в мире эгоистов, и поэтому я не могу согласиться с этим фактом. Как Вы объясните великих героев недавней войны, отдавших свои жизни за защиту близкого и родного? Разве ж это эгоизм?!

– Чистой воды, – заявил он. – Объяснять это Вам сейчас всё равно, что талдычить баранам не биться рогами. Я уверяю, с возрастом Вы сами всё поймете, а если нет, то я тоже буду рад ошибаться.

Над этой мыслью Градатского он парил уже долго, упорно и плодотворно ища аргументы её опровержения или, напротив, ища в себе то нечто, что могло бы согласиться с ним. Но оба направления шли медленно и безрезультатно. Сам того не замечая, Боровский забрёл на неизвестную улицу, названия которой ему приходилось видеть лишь в газетной колонке, где упоминаются лишь прескверные события. Улица эта была затхлой, такая бывает в каждом городе, и по негласному правилу она пропитана желчью и пахнет дрянным табаком. Даже стены квартир здесь совсем иные, их привычный холод не бодрит, а наполняет леденящей душу тревогой. По обе стороны проходят уродливые морды, завёрнутые в ободранные лохмотья и смердящие вонью, их лица, покорёженные терпким воздухом, оголяют смертоносный оскал без малого двадцати зубов. Глаза опущены ниц и бродят по потрескавшемуся тротуару, стараясь не упасть в бездонные люки. Приметив, что дело пахнет углём, Боровский хотел быстро вернуться на светлую сторону города, но, когда обернулся назад, увидел ту же картину. Всё тот же печальный пейзаж серых домов. Спросить дороги он побоялся, так как по одну сторону ему виделись лишь шатающиеся колдыри, тяжело перебирающие дырявыми башмаками, а по другую озлобленные шакалы, которым пришёлся по нраву его новенький сюртук и туфли. Оттого он просто пошёл в обратном направлении, надеясь выйти с неприглядной улицы, но чем дальше, тем мрачнее ему казалось окружение. Боровский грешил на разыгравшееся воображение, однако уже попросту начинало вечереть, оттого всё вокруг играло тёмными тонами.

Перед его глазами всплыл кабак, из которого доносились хриплые опьяненные возгласы и звон тарелок. Пересилив собственное нежелание, он был вынужден войти в него. Атмосфера там теплилась скажем, жутковатая. Добротно повис стоячий запах перегара, а по стенам пробегался пьяный хохот, приправленный дурной руганью. Полы были залиты третьесортным пивом, растекающимся по прохудившимся доскам, пиво заливалось в мелкие щели между половицами. А со стола из толстого горлышка стекал ударный спирт, разбавленный холодной колодезной водой. Лица людей внутри мало чем отличались от тех, кто бродил снаружи, такие же мерзкие и неприятные, но ещё больше одурманенные грязным напитком. Никто даже не обратил внимания на хорошо одетого парнишку, кроме мужчины за стойкой. Он выделялся из всей этой уродской массы, был красивым гладковыбритым брюнетом, а главное – трезвым. Его маленькие глаза смотрели твёрдо, не косясь по сторонам. Добрым взглядом он оглядывал фигуру Боровского, потирая тоненькой рукой столовые приборы. Но не только рука, он и сам был каким-то тонким, не худым, а именно тонким, словно кавалеристская шпага. Ростом же он был не так высок, чуть выше Саши. Одет был хоть бедно, но эта одежда добавляло в его образ магической притягательности. На лицо он был мил, казалось, не было ему ещё и тридцати, сам вид его был добродушен и располагал к беседе. Он спросил спокойным тоном:




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-farsov/protivopolozhnosti/?lfrom=196351992) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.