Ущерб тела Маргарет Этвуд Экспансия чуда. Проза Маргарет Этвуд Жизнь Ренни, молодой журналистки, дала трещину, когда у нее диагностировали рак. Чтобы восстановиться после тяжелой болезни, она отправляется на маленький карибский остров, где должна собрать материал для статьи. Однако с виду райский Сент-Антуан оказывается в шаге от революции. И хотя Ренни избегает политики, зарождающийся роман затягивает ее в воронку страстей, где смешиваются, как в тигле, тяга к любви и к власти. Маргарет Этвуд Ущерб тела Посвящается Дженнифер Рэнкин (1941–1979). А также Грейми, Джеймсу и Джону Присутствие мужчины предполагает, что он способен совершить по отношению к тебе. Напротив, присутствие женщины… определяет, что может или не может быть совершено по отношению к ней.     Джон Бёрджер. Искусство видеть Margaret Atwood Bodily Harm * * * Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность. Copyright © 1982 by O.W. Toad Ltd. © Финогенова А., перевод на русский язык, 2021 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2021 I – Так я оказалась здесь, – сказала Ренни. Это произошло на следующий день после ухода Джейка. Домой я возвращалась около пяти вечера. Я заходила на рынок, поэтому у меня в руках кроме сумочки была корзина с покупками. Теперь, когда Джейк исчез с горизонта, таскать приходилось не слишком много, кроме того, у меня побаливали мышцы левой руки – я забросила предписанные упражнения. Деревья вдоль улицы сменили окрас, на тротуар падали листья, желтые и коричневые, а я думала: «Что ж, все не так плохо – я все еще жива». Мой сосед, старик-китаец – его имени я не знала – убирался в переднем дворике. Мой дворик был выложен плиткой, чтобы можно было ставить машину. Это означало, что наша улица скорее дорожает, чем дешевеет, и через пару лет мне придется съехать; впрочем, я перестала мыслить годами. Сосед уже выкорчевал мертвые растения и теперь сгребал землю граблями в овальную клумбу. Весной он посадит растения, названия которых мне неведомы. Помню время, когда я думала: «Если ты вообще собираешься жить, самое время выучить названия». Я не заметила их «Круизер», они припарковали его, как обычную машину, безо всяких мигалок, да еще за пару домов, и я просто не обратила внимания. Здесь полицейская машина – лишь часть пейзажа, в отличие от северных районов. Входная дверь была открыта; впрочем, в такой теплый день такое в порядке вещей. Соседка с первого этажа – не домовладелица, но с характерными повадками – держит кошек или кого-то в этом роде и часто оставляет входную дверь приоткрытой, чтобы те могли выходить на улицу из квартиры через маленькую дверцу. «Кошачий тоннель» – называет ее Джейк; то есть называл. Моя дверь на верхнем этаже тоже была открыта. Внутри кто-то был – мужчины, они разговаривали, смеялись. Я не могла представить, кто это мог быть, точно не Джейк, но было ясно, что им не важно, услышат их или нет. Ключ по-прежнему лежал под ковриком, где я его оставила, зато дверной косяк в одном месте был поврежден, замок буквально выворочен. Я вошла в гостиную, заставленную коробками с книгами, которые Джейк упаковал, но еще не успел забрать. Все стояло на своих местах. Через дверь на кухню я увидела их ноги, ботинки начищены, брюки выглажены. За столом сидели двое полицейских. Мгновенный ужас: опоздала в школу, застукали на лестнице в корпусе мальчиков, вообще – застукали. Единственное, что пришло мне в голову, – они нашли косяк; но ящики не выдвинуты, а банки с чаем и кофе на привычных местах. Потом я вспомнила, что Джейк унес все припасы с собой. А что? Его право. Да и вообще сейчас это как-то меньше всех волнует, все покуривают, даже полицейские, это уже почти легально. Младший из них поднялся, второй остался сидеть. Сидел и улыбался мне с таким видом, словно я пришла сюда на собеседование. – Вы мисс Уилфорд? – спросил он. Ответа он не ждал. – Вам здорово повезло. У него была крупная голова, а волосы стрижены ежиком и уложены в панковский ирокез, но выглядел он старомодно, как привет из пятидесятых: отсутствовали зеленые «перья». – Почему? Что случилось? – спросила я. – Соседи у вас – сказка, – сказал молодой. Он был похож на учителя физкультуры в школе или на баптиста – лет двадцати двух, честный, серьезный. – Например, женщина снизу. Это она нам позвонила. – Был пожар? – спросила я. Никаких признаков. Ни малейшего запаха гари. Старший рассмеялся. Второй нет. – Нет, – сказал он. – Она услышала шаги наверху, но знала, что вас нет дома, – видела, как вы ушли, и не слышала, чтобы кто-то поднимался по лестнице. Он проник через окно в кухне. Я поставила корзину на стол. Потом пошла посмотреть на окно – оно было приоткрыто на пару футов. Белая краска частично содрана. – Это можно сделать с помощью финки, – сказал он. – Советую поставить специальные замки. Он услышал нас и ушел так же, через окно. – Он что-то украл? – спросила я. – Это вы нам скажете, – ответил старший. Молодой нервничал. – Нам не кажется, что это был грабитель, – сказал он. – Он сделал себе шоколадный напиток. Похоже, он просто ждал вас. На столе стояла кружка с недопитой коричневой жидкостью. Меня затошнило от мысли: абсолютно незнакомый человек в моей кухне, открывает мой холодильник, шарит по шкафчикам, может, напевает себе под нос, словно у себя дома; словно он здесь – свой. – Зачем? – говорю я. Старший полицейский поднялся. Он как-то сразу занял всю кухню. – А вы посмотрите, – сказал он, упиваясь важностью своего положения. – Он оставил для вас подарок. Он прошел мимо меня через гостиную в спальню. Хорошо, что я утром заправила постель: в последнее время я часто ленилась. На стеганом покрывале лежал аккуратно свернутый моток веревки. Самая обыкновенная веревка, ничего шокирующего. Светло-бежевая, средней толщины. На такой удобно развешивать белье. Мне вспомнилась игра, в которую мы играли в детстве, – то ли «сыщик», то ли «улика». Нужно было угадать, кто это: мистер Грин в подвале, с разводным ключом; мисс Плам в кухне, с ножом. Вот только я не могла вспомнить, имя на конверте принадлежало убийце или жертве. И мисс Уилфорд в спальне, с веревкой. – Он просто ждал тут вас, – повторил младший полицейский за моей спиной. – Попивая овалтин[1 - Популярный швейцарский солодовый напиток.], – сказал старший. Он смотрел на меня с высоты своего роста почти с восторгом, как взрослый, только что сказавший непослушному ребенку с разбитой коленкой «я же тебя предупреждал». – Так что вам повезло, – сказал молодой. Он прошел в спальню и взял веревку с кровати, осторожно, словно заразную. Я увидела, что он старше, чем показалось мне сначала: вокруг глаз у него собрались тревожные морщинки. Старший распахнул шкаф, небрежно, как будто имел полное право. Там все еще висели два костюма Джейка. – Вы ведь одна живете? – спросил он. Я сказала, что да. – Ваши картины? – спросил старший, ухмыляясь. – Нет, – сказала я. – Моего друга. Это были картины Джейка, он должен был увезти их. – Понятно, что за друг, – сказал старший. – По всей видимости, он наблюдал за вами какое-то время, – заметил младший. – И, видимо, знал, когда вы возвращаетесь домой. Есть идеи, кто это может быть? – Нет, – ответила я. Мне захотелось сесть. Я подумала, не предложить ли им пива. – Маньяк, – произнес старший. – Если бы вы знали, что за типы разгуливают на свободе, вы бы носу из дому не казали. Вы закрываете шторы, занавески в ванной, когда моетесь? – У меня нет штор в ванной, – ответила я. – У меня ванная без окна. – Вы закрываете шторы в спальне, когда раздеваетесь на ночь? – Да, – сказала я. – Он вернется, – произнес младший. – Такие всегда возвращаются. Но старший не отступал. – У вас часто остаются мужчины? Разные мужчины? Он хотел сказать, мол, сама виновата – невольно, конечно, небольшая оплошность, провокация. Сейчас начнет поучать меня, рассуждая о замках, о жизни в одиночестве, о безопасности. – Я закрываю шторы. У меня не остаются мужчины. Я выключаю свет. И раздеваюсь сама. В темноте. Старший ухмыльнулся, мол, знаю я этих одиночек, и я вдруг разозлилась. Я расстегнула блузку, вытащила из рукава левую руку и спустила с плеча лямку лифчика. – Э, какого черта? – сказал старший. – Хочу показать, чтобы вы мне поверили, – ответила я. * * * В Барбадосе будет двухчасовая остановка, по крайней мере, ей так сказали. Ренни нашла в тамошнем новехоньком аэропорту с фоновой музыкой женский туалет, где сняла теплую одежду и переоделась в летнее платье. Она рассматривает в зеркале свое лицо, нет ли тревожных признаков. Вот честно, она выглядит прекрасно и совершенно нормально. Платье на ней нежно-голубое, лицо не слишком бледное, макияжа ровно столько, чтобы не казаться странной – постаревшей хиппушкой или одной из секты плимутских братьев[2 - Консервативная религиозная группа направленности.], например. Именно о таком впечатлении она и мечтает – о нейтральности; это необходимо ей в работе, как она часто повторяла Джейку. Невидимость. – Ну попробуй! – повторял Джейк во время одной из его «кампаний» по ее изменению. – Что там было в тот раз? Да, рубиновый атлас, тонкие лямочки со стразами. Заяви о себе! – Заявления делают другие, – сказала я. – Я лишь записываю. – Это отговорка, – говорил Джейк. – Если тебе есть что показать – так вперед! – Видит бог, в этом весь ты, – сказала Ренни. – Умеешь ты поставить на место, – сказал Джейк, скалясь и показывая в улыбке зубы – идеальные, не считая чуть удлиненных резцов. – Тебя невозможно поставить на место, – ответила Ренни. – За это я и люблю тебя. В туалете была сушилка для рук, которая обещала защиту от заразы. Инструкции были на французском и английском, сделано в Канаде. Ренни моет руки и сушит их в сушилке. Она обеими руками за защиту от заразы. Она думает о том, что оставила позади, что отменила или не потрудилась отменить. Что касается квартиры, она просто заперла дверь на блестящий новый замок и ушла прочь, ведь теперь ей нужно было рвануть куда подальше. С каждым днем все проще, посуда в раковине лежит две, три недели, подумаешь, небольшая стопка, она уже почти избавилась от чувства вины; и очень скоро избавится навсегда. Ренни повезло, что она знает лазейки – умеет порой увиливать от реальной жизни; большинство не умеет. Она ничем не связана, это тоже преимущество. И хорошо, что она умеет быть гибкой, это помогает знакомиться с людьми, например так было с Кейтом. Он недавно перешел в «Вайзор» из «Торонто-лайф». Он ее знакомый, а это совсем не то, что друг. Пока Ренни лежала в больнице, она поняла, что большинство ее друзей на самом деле лишь знакомые. – Я хочу куда-нибудь в теплое и далекое место, – сказала она. – Сходи в «Кафе во дворике», – ответил Кейт. – Я серьезно, – сказала Ренни. – Моя жизнь пошла наперекосяк. Мне нужно… просто позагорать. – Хочешь написать горячий материал про Карибы? Так все хотят. – Нет-нет, никакой политики, – сказала она. – Я сделаю тебе отличную статью в рубрику «солнце – море», винные карты, теннисные корты, всё как ты любишь. – В последний раз ты отказалась писать статью на мою тему, – заметил Кейт. – Кроме того, ты только что вернулась из Мексики. – Это было в прошлом году, – сказала она. – Ну брось, мы же старые друзья! И мне правда нужно на время уехать. Кейт вздохнул и согласился. Пожалуй, чересчур быстро. Обычно он торговался дольше. Наверное, слышал о ее операции; возможно даже знал, что ее бросил Джейк. У него был такой немного жалостливый взгляд, как будто он хочет что-то для нее сделать, вроде как подать на бедность. Ренни ненавидит жалость. – Не задарма, конечно, – сказала она. – Я ведь не то чтобы бесполезна. – Выбери остров, – ответил Кейт. – Только такой, про который мы не писали. Может, вот этот? Один мой друг оказался там, по стечению обстоятельств. Говорит, совсем не туристическое место. Названия Ренни никогда не слышала. – Вот и отлично! – ответила она. Обычно она готовилась заранее, но на этот раз времени совсем в обрез. Она летит «вслепую». Ренни укладывает вещи в чемодан, засовывает колготки во внешнее отделение со встроенными часами. Потом идет в ресторан, там плетеная мебель, и заказывает джин с тоником. Она не смотрит на море вдали, пронзительно-голубое до неправдоподобия. Ресторан полупустой. Несколько одиноких женщин, компании подружек, две-три семьи. Одиноких мужчин нет. Одинокие мужчины, как правило, идут в бар. Еще она узнала, с тех пор как ушел Джейк, что, если слишком долго оглядывать зал несколько отстраненным взглядом, характерным для женщин, которые пришли без компании, но не прочь в ней оказаться, один из одиноких посетителей может к ней присоединиться. Поэтому она смотрит на свои руки и на кубик льда в бокале, который, впрочем, мгновенно тает, несмотря на работающий кондиционер. Подойдя к выходу на посадку, Ренни узнаёт, что самолет задерживается. Она начинает бродить между киосков с сувенирами: черные вязаные куколки ручной работы, портсигары и ручные зеркальца, украшенные ракушками, ожерелья из акульих зубов, надутая и высушенная рыба-еж. Рядом миниатюрный оркестр духовых, с музыкантами-жабами, пришпиленными к коряге. Приглядевшись, она видит, что жабы настоящие, то есть это их раскрашенные чучела. Было время, когда бы она точно купила эту жуть и подарила кому-нибудь, в шутку. * * * Ренни родом из Гризвольда, провинция Онтарио. Гризвольд – это ее «контекст», как принято говорить. Хотя это скорее не контекст – живописные викторианские домики, деревья в осеннем убранстве на холме в отдалении, – а подтекст, нечто, чего не видно, но что безусловно присутствует, наполненное выщербленными древними камнями, закопанными огрызками, червями и костями – во что не хотелось бы вляпаться. Те, кто в последнее время с такой страстью ищут свои корни, просто никогда не видели их вблизи, любила говорить Ренни. А она видела и предпочла бы какую-нибудь другую часть растения. Сначала Ренни, чтобы рассмешить друзей, рассказывала анекдоты про Гризвольд. Например: сколько жителей Гризвольда нужно, чтобы заменить лампочку? Весь город: один меняет, десять подсматривают, остальные обсуждают, насколько же грешным нужно быть, чтобы хотеть больше света, чем есть. Или: сколько жителей Гризвольда нужно, чтобы заменить лампочку? Ни одного. Раз свет – проявление божественной воли, кто ты такой, чтобы вмешиваться? Люди из городов побольше, например Джейк, считают, что есть в Гризвольде этакий примитивный экзотический шарм. Ренни так не думает. Она вообще предпочитает не думать о Гризвольде. Она полагает, что Гризвольд – это понятие, с которым она себя антиассоциирует. Впрочем, избавиться от Гризвольда не так-то просто. Например, когда Ренни увидела на своей кровати моток веревки, она знала, что сказали бы в городе: «Вот что случается с такими женщинами», «А чего ты ждала – ты это заслужила». В Гризвольде все получают то, что заслуживают. В Гризвольде все заслуживают худшего. * * * Вечером накануне операции Джейк повел Ренни в ресторан, чтобы она развеялась. Она не хотела идти, но знала, что в последнее время была занудой, а она давно, еще в юности, когда ей было чуть за двадцать, поклялась не быть скучной; сдержать эту клятву оказалось труднее, чем она думала. Ренни была экспертом по скуке; она даже написала статью на эту тему для колонки «Отношения» журнала «Пандора», в которой утверждала, что в этой ситуации задействованы двое, а не один: источник скуки и тот, кому скучно. Смертельных приступов скуки, когда сводит скулы, можно избежать, сместив фокус внимания. Рассматривайте его галстук, советовала она. Если больше не можете, вообразите коллекцию ушных мочек и добавьте туда его мочки; смотрите, как двигается вверх-вниз его кадык. И продолжайте улыбаться. Подразумевалось, что активным началом, источником мощных импульсов скуки выступает мужчина, а пассивным – женщина. Конечно, это было несправедливо, – но какой мужчина будет читать колонку «Отношения» в «Пандоре»? Когда же она писала статьи в мужские журналы вроде «Крузо» или «Вайзор», то давала полезные советы в духе «как прочесть ее мысли». Если она слишком пристально смотрит на ваши уши или кадык, смените тему. Джейк повел ее в «Фентонс» – хотя это было дороже, чем он мог себе позволить; они сели за столик под одним из деревьев внутри зала. Сначала он держал ее за руку, но она чувствовала, что он словно считает себя обязанным так делать, и через некоторое время он отнял руку. Джейк заказал бутылку вина и вынудил ее выпить больше, чем она хотела. Возможно, он думал, что, выпив, она будет не такой скучной, – но хитрость не удалась. Она не хотела говорить об операции, но ни о чем другом думать не могла. Может быть, все обойдется; а может быть, вскрыв ее, они увидят, что она пронизана и изрешечена заразой насквозь, что она прогнила изнутри. С большой вероятностью завтра она проснется минус одна грудь. Ренни знала, что должна бы думать о том, как умереть с достоинством, но она вовсе не хотела умирать с достоинством. Она просто не хотела умирать. Джейк развлекал ее рассказами о разных знакомых, непременно слегка непристойными, обычно ей такое нравилось. Она изо всех сил старалась вникнуть, но вместо этого неотрывно думала о пальцах Джейка: он держал бокал за ножку вроде бы слегка, но при этом костяшки пальцев были мертвенно-белые. У него была привычка никогда не выбрасывать контейнеры из-под продуктов; вот сегодня она взяла с полки коробку хлопьев «Шреддиз», а в ней ничего не оказалось. Как она могла понять, что пора пополнить запасы, если он все время оставлял на полках пустые банки из-под арахисового масла, меда и какао? Ренни сдержалась и промолчала. Она чувствовала, как взгляд Джейка скользит от ее лица вниз, к верхней пуговице блузки; и тут же, словно дойдя до запретной линии, до шлагбаума, снова поднимался вверх. «Да он зациклен на этом», – подумала она. Они шли домой, обняв друг друга за талию, будто все еще любили друг друга. Пока Джейк принимал душ, Ренни стояла в спальне перед открытым шкафом и думала, что ей лучше сейчас надеть. У нее было два ночных одеяния – черное, с кружевным полупрозрачным верхом, и красное, атласное, с высокими вырезами по бокам, оба – подарки Джейка. Он любил покупать ей такие вещи. Вульгарные. Чулки с поясом, корсеты, красные бикини с золотыми стразами, «проститутские» лифчики на косточках с уменьшенной чашкой, которые сжимали и приподнимали груди. «Вот она, настоящая ты, – говорил он с иронией и надеждой. – Кто бы мог подумать? Дальше больше: черная кожа и плетки». Она хотела облегчить ему задачу, помочь поддержать иллюзию, что ничего ужасного с ней не случилось и не случится. Вот оно, ее тело, в зеркале, и выглядит так же, как всегда. Ей не верилось, что через неделю, уже через день одной его части просто не станет. Задумалась, что потом делают с этими частями. В конце концов она не стала ничего надевать. Она ждала в постели, когда Джейк выйдет из ванной. Он будет пахнуть гелем для душа, кожа влажная, такая гладкая. Раньше ей нравилось, когда он так вот проскальзывал в нее, еще мокрый, но сегодня она просто ждала, чтобы прошел определенный отрезок времени, и все – словно в приемной у стоматолога, когда ждешь, что сейчас над тобой что-то совершат. Проведут процедуру. Сначала он не мог. Все случилось слишком неожиданно; ей сказали, и она сказала ему, что операция уже назначена и займет один день. Она понимала его шок, и отвращение, и как он старался не подавать виду, потому что и сама чувствовала то же самое. Ей хотелось сказать ему: «Да не старайся ты так», – не то что ей было трудно, но он бы плохо это воспринял, решил бы, что она издевается. Он пару раз провел рукой по ее груди, по той самой. И расплакался. Именно этого она сама боялась – что расплачется. Она обняла его, стала гладить по голове. Потом он занялся с ней любовью, это было болезненно и долго. Она слышала, как он скрипит зубами, словно злится на кого-то. Он отстранялся, ждал, чтобы она кончила. Думал, что делает ей одолжение. А ей претила сама идея, что кто-то делает ей одолжение. Ее тело было вялым, бесчувственным, словно уже под анестезией. Он словно почувствовал это и старался изо всех сил, сжимал, крутился, укусил ее, совсем не нежно, и проталкивался ей внутрь, отчаянно стараясь пробить барьер ее помертвевшей плоти. В конце концов она сымитировала. Это была еще одна нарушенная клятва самой себе: никогда не имитируй. * * * К тому времени, когда объявили посадку, уже стемнело. Они стояли у выхода, человек десять-двенадцать, наблюдая, как садится самолет. Выход назывался так довольно условно: просто проем в бетонной стене с цепью, натянутой поперек. Представители авиакомпании, на вид подростки – девочка цвета кофе с молоком лет шестнадцати и парень в наушниках, не могут решить, у какого из «выходов» встать, так что вся очередь несколько раз металась от одного проема к другому. Мужчина в замызганных очках предлагает ей подержать сумку с камерой, но Ренни вежливо отказывается. Она не хочет, чтобы рядом с ней в самолете вообще кто-то сидел, тем более мужчина в куртке сафари. Ей не нравились куртки сафари, даже когда еще считались приличными. Это был единственный белый мужчина на борту. Когда наконец цепь снимают, Ренни вместе с остальными пассажирами идет к самолету, он совсем маленький и подозрительно смахивает на самоделку. Ренни успокаивает себя, в маленьком самолете больше шансов выжить, чем в гигантском аэробусе. У Джейка есть фирменная шутка про самолеты. «На самом деле они неспособны летать, – говорит он, – глупо полагать, что такая громадина из металла вдруг поднимется в воздух; летают они исключительно благодаря иррациональной вере своих пассажиров, и все авиакатастрофы объясняются потерей веры». «Что бы он сказал, увидев этот драндулет», – подумала Ренни. Совершенно очевидно, что он неспособен оторваться от земли. Сент-Антуан – страна небогатая, они наверняка покупают самолеты у других стран через третьи руки и кое-как латают с помощью скотча и проволоки до тех пор, пока те не разваливаются окончательно и бесповоротно. Это как с перепродажей масла в ресторанах. Ренни не понаслышке знает о перепродаже масла: хорошие рестораны продают использованное масло тем, что похуже, и так далее, пока оно не оказывается во фритюре самых дешевых уличных киосков. Статья Ренни об этой цепной торговле называлась «И познаете Вы Их по Маслу Их». Редактор придумал, не она. Ренни предлагала «Город жирующий». Она карабкается по ходящей ходуном металлической лестнице в жаркой темноте, удвоенной жаром, исходящим от самолета. Лямка сумки с камерой врезается ей в плечо и чуть выше левой груди. Шрам снова тянет. В такие моменты она боится посмотреть на себя, боится увидеть кровь, открытую рану, из которой лезет содержимое. Шрам не очень большой для подобного случая; бывает и хуже. Ей еще повезло. Почему же она не чувствует себя счастливицей? Я не хочу операцию, говорит она. Она одновременно верила в две противоположные вещи: что на самом деле у нее ничего нет – и что она обречена, так зачем тратить время? Она испытывала ужас от мысли, что кто-то – кто угодно – вскроет ее ножом и вырежет кусок, к чему, в сущности, все и сводилось, как бы это ни называли. Ей не нравилась мысль, что ее похоронят по частям, а не всю целиком, слишком уже это напоминало тех женщин, разбросанные части тел которых регулярно находят по оврагам или в зеленых мешках для мусора, в разных местах. Пусть мертвая, но не поруганная. Когда она впервые прочитала это слово, в газете в Торонто, в восемь лет, она подумала, что надругательство – это нападение на друга. Те, кто так поступает, непристойные люди, сказала ее бабушка. Но поскольку бабушка говорила так практически обо всех подряд, дела это не прояснило. Ренни до сих пор употребляла слово «непристойный» для смеха, когда другие говорили «отстой». Дэниел, в то время все еще «доктор Луома», взглянул на нее так, словно она его разочаровала: другие женщины, несомненно, говорили нечто подобное. Ренни стало неловко, потому что еще совсем недавно она была уверена, что она такая одна. – Это необязательно, – ответил он. – Ну, то есть, точнее – вы не обязаны делать операцию. Никто не принуждает вас, это только ваше решение. – Он сделал паузу, давая ей вспомнить, что альтернатива его предложению – смерть. Или – или. Выбор вроде есть, а на самом деле – нет. * * * Все утро после планового ежегодного визита к гинекологу Ренни работала над статьей о самодельной бижутерии. «Все можно купить за гроши в вашем ближайшем „Вулворте“, – писала она. – Купите цепочек для заглушек столько, сколько потребуется, соедините их в одну с помощью этих симпатичных звеньев-капелек и носите как вам вздумается: на запястьях, на шее, на талии, даже на щиколотках, если вам близок образ бедняжки-пленницы. Это последний писк моды с Квин-стрит, – писала она, – дешевая имитация-издевка над настоящими драгоценностями, новая волна. Даже круче, чем новая волна». На самом деле никакой это был не писк моды. И улица ни при чем – Ренни приметила эти цацки на одной своей подруге, Иокасте, владелице «Оборванки» – магазина секонд-хенд на Питер-стрит, специализирующегося на неправдоподобно уродливой моде пятидесятых – каблучки-рюмочки, велосипедки с тигровым принтом, жесткие бюстгальтеры «сиськи-вперед», тонны блесток и шифона. Иокаста была под метр восемьдесят и обладала скулами бывшей манекенщицы. Она отдавала предпочтение коротким шубкам из искусственного меха «под леопарда». Постоянные клиентки «Оборванки» были раза в два ее младше и поголовно носили только черную кожу. Волосы они красили в зеленый или ярко-красный, а некоторые брились наголо, оставляя лишь узкий ирокез посередине. Кто-то носил в ушах булавки. Все они старались подражать Иокасте, которая виртуозно эпатировала своим творчеством-с-помойки и гордилась этим. Витрину магазина она оформляла в стиле «панк для бедных»: в данный момент в детской кроватке чучело ящерицы с моторчиком совокуплялось с воротником из норки, а рядом из горки фальшивых зубов торчала новомодная брошюрка с названием «Как мне спастись?». Однажды она соорудила дерево из курток и порванных презервативов, сбрызнув его красной эмалью и снабдив табличкой: «Национальная неделя любви к беженцам». – Конечно, это отстой. Ну и что, весь мир отстой! Мне лично по барабану. Я практикую глубокое дыхание, односложные мантры, ем отруби на завтрак. Что поделать, если я – гостья из будущего? «Иокаста» было ненастоящее имя Иокасты: ее звали Джоан. Она поменяла его в 38 лет; как она объясняла, на что можно надеяться с таким именем? Слишком заурядное. Она не красила волосы в зеленый и не носила в ушах булавки, но имя Иокаста было достойной альтернативой. «Хороший вкус – это смерть», – говорила она. Ренни познакомилась с Иокастой, когда писала статью о возрождении Квин-стрит для «Торонто Лайф», про реконструкцию магазинов скобяных изделий и оптовых складов во французские рестораны и модные бутики. Нельзя сказать, что она и вправду считала модный бутик более высокой ступенью по сравнению со складом, скажем, тканей, но уже обладала достаточным опытом, чтобы не высказывать столь негативные суждения в печати. Сначала она думала, что Иокаста лесбиянка (из-за стиля одежды), но потом поняла, что она просто чудачка. Ренни она нравилась, потому что была куда отвязнее, чем могла бы стать сама Ренни, даже теоретически. С одной стороны, она восхищалась этим ее качеством, с другой – понимала, что это опасно, а с третьей – будучи, в конце концов, уроженкой Гризвольда, презирала его. Иокаста носила самодельные украшения, потому что была бедна, а они стоили дешево. Ей даже не приходилось покупать их, в своих поисках она обходила дамские комнаты ближайших ресторанов. «Я просто отрываю цепочку с заглушкой плоскогубцами, и вуаля!» Но Ренни иногда нравилось писать статьи о трендах, которых на самом деле не существовало, чтобы проверить, удастся ли ей создать какой-нибудь, написав о нем статью. Она могла поспорить, что через две недели после выхода номера встретит на улице не меньше десяти женщин с цепочками от заглушек вокруг шеи. Подобные «успехи» доставляли ей немного стыдное удовлетворение, частью приятное, частью скорбное: на что только не способен человек, лишь бы не прослыть немодным. Обычно ее статьи о фальшивых трендах хвалили не меньше, чем о трендах существующих. Даже редакторы «велись», а если и нет, то все равно хвалили, хоть немного, но веря, что рассуждения Ренни в результате подтвердятся – пусть и по прошествии времени. Ведь когда она не сочиняет, то бывает по-настоящему прозорлива: порой кажется, что она способна предвидеть будущее. «Если бы я могла предвидеть, – сказала как-то Ренни одному из коллег (мужчине, который периодически повторял, что они должны как-нибудь пойти выпить), – думаешь, я б стала тратить время на такую хрень? Цвет губной помады, длина юбок, высота каблуков, пластиковые и позолоченные побрякушки, которые они нацепляют? Я предвижу настоящее, вот и все. Внешнее. Ничего особенного». Ренни стала большим экспертом по внешнему, когда впервые выбралась из Гризвольда. («Получив университетскую стипендию; единственным пристойным вариантом уехать из Гризвольда для молодой одинокой женщины, – говаривала она, – был нырнуть в омут головой».) Внешнее определяло, серьезно ли к вам будут относиться; в частности, то, что считалось непреложным дома, более-менее всегда оказывалось нелепым в остальном мире. К примеру, в Гризвольде все были ярыми приверженцами одежды из полиэстера. Поначалу она смотрела, чтобы подражать. Потом – чтобы не подражать. А потом – просто смотрела. Когда профессора-марксисты в колледже или ярые феминистки жестко критиковали фривольность ее специализации, она парировала их нападки цитатой из Оскара Уайльда, мол, только поверхностные люди не заботятся о своей внешности. И тут же со всем тактом предлагала внести в их гардероб определенные изменения, которые значительно улучшат их внешность. Как правило, ее визави были тщеславны и соглашались: никому не хотелось прослыть безвкусным. Большинство ее знакомых считали, что Ренни далеко обогнала прочих модных обозревателей; она же полагала, что находится в сторонке. Ей так больше нравилось; она замечала типичную позу ведущих и знаменитостей, что в журнальных фотосессиях, что на рекламных снимках, особенно на сцене. Заискивающая улыбка в 32 зуба, руки в распахнутом жесте, мол, смотрите, мне скрывать нечего, голова откинута назад, горло обнажено, подставлено под нож – предлагают себя, выставляют напоказ. Ренни нисколько им не завидовала. На самом деле ей было за них неловко – за это их неистовое желание, отчаяние – именно так, отчаяние, – даже на гребне успеха. Ради него они были готовы на все: раздеться догола, если другое не сработает, встать на голову, – что угодно в безумной гонке за вниманием. Она предпочитала писать о таких людях, чем оказаться одной из тех, о ком пишут. Ренни закончила первую редактуру статьи об украшениях, сделанных своими руками, и какое-то время размышляла о названии. В конце концов она забраковала «Скованные братья» в пользу «Цепной реакции». Фотографии будет сделать нетрудно, но это она оставит на усмотрение редакции. Она никогда не снимала для гламура, просто не умела. В половине двенадцатого домой заявился Джейк – сказал, «для полуденного секса». Она была только за, ей нравилось, когда он делал ей сюрпризы. В то время он был весьма изобретателен. Мог взобраться по пожарной лестнице и влезть через окно, посылал ей нарочито безграмотные, скабрезные письма, со словами, вырезанными из газет, как бы от психопатов, прятался в шкафу и вдруг набрасывался на нее, изображая извращенца. После первого шока потом это ни капли не пугало ее. В общем, быстрый секс, потом она сделала сэндвичи с сыром-гриль, и они ели их в постели, что оказалось не так прикольно, как она ожидала, потому что крошки и ошметки сыра сыпались на простыню. Джейк вернулся в офис. Ренни приняла ванну, потому что ее «контекст», который все еще давил на нее, настаивал, что нетактично идти к гинекологу сразу после секса, не приняв ванну. – Готовы завести малыша? – спросил ее доктор, стандартная шутка, пока он надевал перчатки. – Вы приближаетесь к точке невозврата. Он говорил так уже шесть лет. А через полчаса ей было уже не до смеха. Впрочем, по пути домой она продолжала думать в обычном ключе. Можно написать об этом статью. «Рак, который всегда с тобой». Такое могли взять в «Хоуммейкерс» или «Шатлен». А может, лучше назвать ее «Точка невозврата»? «Это факт, это случилось с тобой, и ты просто не можешь в это поверить, – начала бы она. – Ты считала себя особенной, и бац, ты просто часть статистики…» Умирать – это вульгарно, кто бы спорил. Но в какой-то момент это станет трендом среди большинства ее знакомых. Может, она просто опережает свое время. * * * В самолете разносят теплый имбирный эль в бумажных стаканчиках и сэндвичи, завернутые в пленку. Они представляют собой два ломтика белого хлеба, смазанных маслом, с тонким кусочком ростбифа внутри. Ренни выуживает салат: она бывала в Мексике и слышала про амебную дизентерию. Сиденья жесткие и покрыты шершавым темно-малиновым плюшем, как в антикварных автобусах. Стюардессы, целых две – одна с вытянутыми волосами, зачесанными наверх, как у пин-ап девушек, вторая с африканскими косичками, украшенными бусинками в растафарианском стиле, обе в униформе цвета фуксии с малюсенькими белыми фартучками. Они разгуливают по салону взад-вперед на высоченных каблуках, в туфлях с открытым мыском и многочисленными ремешками, кричаще-красных – фасон «трахни-меня», сказал бы Джейк. Когда самолет попадает в турбулентность, они хватаются за спинку ближайшего сиденья, но, кажется, скорее по привычке. Самолет наполовину пуст, но какой-то мужчина садится рядом с Ренни. Не тот, в куртке сафари – он устроился в самом начале и читает газету, – а постарше, цветной. Несмотря на жару, на нем темный костюм с галстуком, в узле которого поблескивает небольшая булавка. Она заметила, что он лишь раз откусил от своего сэндвича. Когда остатки еды забирают, он обращается к Ренни, стараясь перекричать рев двигателей. – Вы из Канады! – это скорее утверждение, чем вопрос. Ему около шестидесяти, высокий, широкое лицо, нос с большой горбинкой; внешность скорее арабская. Челюсть узковата, и нижние зубы слегка налезают на верхние. – С чего вы взяли? – К нам едут в основном канадцы, – говорит он. – Славные канадцы. Ренни не может решить, кроется ли в его словах ирония. – Не все мы такие уж душки, – отвечает она. – Я стажировался в Онтарио, друг мой, – говорит он. – Когда-то я был ветеринаром. Моя специальность – заболевания у овец. Так что я знаком со славными канадцами. – Он улыбается и с уверенностью продолжает: – Доброта канадцев известна всем. Когда у нас случился ураган, душки-канадцы пожертвовали нам тысячу банок ветчины «Мейпл Лиф Премиум». Для беженцев. – Он рассмеялся, словно это была шутка. Но Ренни не поняла юмора. – Беженцы даже не увидели этой ветчины, – объясняет он терпеливо. – Скорее всего, они ни разу в жизни ее не пробовали. Что ж, упустили свой шанс. – Он снова смеется. – А ветчина обнаруживается – сюрприз! – на банкете в День независимости. Чтобы отметить наше освобождение от Британии. Только для выдающихся граждан. Многие из нас изрядно повеселились, друг мой. Даже поаплодировали славным канадцам. Ренни не знает, что на это ответить. Ей кажется, он издевается над ней каким-то изощренным способом, но она не понимает зачем. – Ураган был серьезный? – спрашивает она. – Кто-то погиб? Он словно не слышит ее вопроса. – Зачем вы летите в Сент-Антуан? – спрашивает он, как будто это странный поступок. – Я буду писать о нем статью, – говорит Ренни. – Для журнала. – А, – говорит он. – Чтобы привлечь славных канадцев. Он начинает раздражать Ренни. Она заглядывает в карман на спинке переднего сиденья в надежде, что там окажется какое-то чтиво и она сможет сделать вид, что увлеклась, – журнал авиакомпании, «тошниловки номер два», как говорят в этом бизнесе, – но, увы, там пусто, не считая инструкции по безопасности. В «Боинге-707» на пути в Барбадос она читала триллер, купленный в аэропорту, но дочитала и оставила в самолете. Большая ошибка: теперь она бескнижная. – Вы должны посмотреть наши Ботанические сады, – говорит он. – Британцы знали в них толк и устраивали по всему миру. В медицинских целях, вы понимаете. Наш – один из самых первых. И все еще в хорошем состоянии; ведь они уехали отсюда только месяц назад. Теперь мы свободны, и нам придется выдирать сорняки самим. У нас есть маленький музей, обязательно сходите. Фрагменты керамики карибских индейцев, все такое. Они изготавливали не слишком изысканную посуду. В нашей стране она до сих пор встречается, мы еще не до конца модернизировались. Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил флакончик аспирина. Высыпал две таблетки себе на ладонь и протянул флакон Ренни, словно пачку сигарет. У нее не болит голова, но она чувствует, что должна взять одну, из вежливости. – А еще у нас есть форт, – говорит он. – В этом британцы тоже были мастера. «Договор форта Индастри»[3 - Один из договоров, отодвигающий границу индейских земель, подписанный представителями США и нескольких индейских племен 4 июля 1805 года. В источниках отсутствуют точные сведения о местонахождении форта, что, видимо, дало автору возможность поместить его в вымышленное место действия романа.], ага. При них он назывался Форт Джордж, но наше правительство все переименовывает. Он подозвал стюардессу и попросил стакан воды. – У нас есть только эль, – говорит она. – Давайте, что есть, – отвечает он. И расплывается в бульдожьей улыбке. – Крайне полезная фраза у нас в стране. Приносят эль, и он пьет свой аспирин, а потом протягивает пластиковый стаканчик Ренни. – Спасибо, – говорит она. – Я оставлю на потом. Она держит таблетку в руке, раздумывая, не обидела ли собеседника, но, если и так, он ничем этого не показывает. – Я владею обширными статистическими данными, возможно, они вам пригодятся, – говорит он. – По безработице, например. Или вы предпочли бы подробнее узнать о Ботанических садах? Буду счастлив сопровождать вас, я серьезно интересуюсь ботаникой. Ренни решила не спрашивать его о ресторанах и теннисных кортах. Она благодарит его и отвечает, что поймет, что именно ей интересно, когда окажется на месте. – Похоже, мы приближаемся, – говорит он. Тут самолет делает нырок. Ренни всматривается в иллюминатор, надеясь что-то разглядеть, но снаружи слишком темно. Она различает некий контур, горизонт, зубчатый и более темный, чем небо, но тут самолет устремляется вниз под углом в 45 градусов и в следующий миг касается земли. Ее бросает вперед, хорошо, что она пристегнута, а самолет начинает тормозить, чересчур резко. – У нас тут короткие взлетно-посадочные полосы, – говорит мужчина. – Прежде чем направить жалобу нынешнему правительству, я пытался как-то повлиять на ситуацию. В то время я был министром туризма. – Он криво усмехнулся. – Но у премьер-министра были другие приоритеты. Самолет выруливает и останавливается, проход тут же забивается людьми. – Было приятно познакомиться, – говорит Ренни, когда они поднимаются. Он протягивает ей руку. Ренни перекладывает таблетку в другую руку. – Надеюсь, вам здесь понравится, мой друг. Если вам понадобится помощь, не стесняйтесь, звоните мне. Все знают, где меня найти. Меня зовут Пескарь, доктор Пескарь, как рыба. Мои враги любят шутить на эту тему. Мол, мелкая рыбешка в мелкой заводи. Искаженная французская фамилия. Вообще после них много чего здесь осталось. Наши предки были сплошь пиратами. – Серьезно? – говорит Ренни. – Дичь какая. – Дичь? – говорит доктор Карась. – Фантастика, – говорит она. Доктор улыбается. – Когда-то это было обычное дело, – говорит он. – Некоторые пираты были весьма уважаемые люди. Вступали в браки с англичанками и так далее. Муж есть у вас? – Простите? – говорит Ренни. Вопрос застал ее врасплох: никто из ее канадских знакомых не спросил бы об этом. – Ну мужчина, – говорит он. – Нас тут не очень волнуют формальности. Ренни пытается понять, скрыт ли здесь сексуальный намек. – Со мной нет, – говорит она. – Может, он приедет позже? – спрашивает доктор. – Он с ожиданием смотрит на нее, и Ренни видит, что это не заигрывание, а тревога. Она улыбается ему и надевает на плечо сумку с камерой. – Со мной ничего не случится, – говорит она. Хотя и сама в это не верит. * * * Когда Ренни вынырнула из забвенья анестезии, то сначала не почувствовала ничего. Она открыла глаза, увидела зеленый свет, потом снова закрыла. Она не хотела смотреть вниз, не хотела знать, сколько тела у нее отняли. Она лежала с закрытыми глазами, понимая, к своему огорчению, что находится в сознании. А еще она осознала, хотя раньше не признавалась сама себе, что боялась умереть во время операции. Она слышала истории про людей, которые впадали в шок или не переносили анестезию. Это могло случиться и с ней. Она не чувствовала левую руку. Хотела пошевелить и не смогла. Тогда она пошевелила правой и только в этот миг поняла, что кто-то держит ее за руку. Она повернула голову, с усилием открыла глаза и увидела, почему-то страшно далеко, словно глядя в широкий конец подзорной трубы, силуэт мужчины, с темным нимбом вокруг головы. Дэниел. – Все хорошо, – сказал он. – Она была зловредная, но, думаю, мы все выскребли. На самом деле он сказал, что спас ей жизнь, по крайней мере на время, а теперь пытается втянуть в эту самую новую жизнь. Вот так, за руку. «Зловредная», – думает Ренни. – И что теперь, – сказала она. Во рту у нее тяжело и вязко. Она посмотрела на его руку, обнаженную до локтя, рядом с ее собственной рукой на белой простыне. По его коже, словно язычки темного пламени, стелились пучки волос. Пальцы обхватывали ее запястье. Она же видела не кисть руки с пальцами, а какие-то отростки, вроде растения или некоего отдельного существа с щупальцами. Вот оно задвигалось: он похлопал ее по руке. – Теперь поспите, – сказал он. – Я еще вернусь. Ренни снова посмотрела – его кисть прикрепилась к руке, вновь став его частью. Он находился не так уже далеко. Она влюбилась в него, потому что это был первый объект, который она увидела, когда воскресла. Только такое объяснение приходило ей в голову. Позже, когда у нее больше не кружилась голова и она сидела в кровати, стараясь забыть о вставленных в нее тонких сосущих трубочках и о постоянной боли, Ренни жалела, что не увидела первым делом бегонию в горшке, или чучело зайца, или какой-нибудь невинный предмет интерьера. Джейк прислал ей розы, но к тому времени было уже поздно. «Да у меня на него импринтинг, – подумала она, – как у утенка или цыпленка». Она многое знала про импринтинг; однажды, когда ей позарез нужны были деньги, она написала для детского журнала «Сова» целый очерк о мужчине, который считал, что гусей можно использовать в качестве безопасных и верных стражей как альтернативу собакам. Он говорил, что в идеале нужно просто быть рядом в тот момент, когда гусята вылупляются из яиц, и тогда они последуют за вами на край света. Ренни хихикала про себя – кажется, энтузиаст и правда полагал, что идти на край света в сопровождении стаи преданных гусей очень увлекательно и романтично; но точно записала все с его слов. Теперь она сама вела себя, как гусыня, и эта история просто бесила ее. Влюбляться в Дэниела было неразумно, Ренни не могла найти в нем ни одной выдающейся черты. Она даже смутно представляла, как он выглядит, потому что во время обследования перед операцией едва бросала на него взгляд. На врачей никто не смотрит; врачи – это ходячий функционал, за них следует выходить замуж, в мечтах ваших матерей, когда им уже за пятьдесят, и это отработанный материал. Нет, это было не просто некорректно, это было нелепо. Слишком банально. В своих врачей неизбежно влюбляются замужние женщины среднего возраста, героини сериалов, романов о жизни медсестер и помпезных фильмов из серии «секс – скальпель – секс» с названиями вроде «Хирургия», на афишах которых красуются медсестры с солидным бюстом и врачи ангельской внешности вроде сериального доктора Килдера[4 - Главный персонаж американского телесериала «Доктор Килдэр» (1961–1966 гг.), ставший идеальным образом привлекательного и порядочного врача.]. О таких казусах любила писать «Торонто Лайф» – обычные безобидные сплетни под маской глубокомысленного исследования и разоблачения. Ренни не могла себе позволить участвовать в такой пошлятине. Но все напрасно; она сидела и ждала появления Дэниела – (буквально ниоткуда, она никогда не знала точно, когда он придет, когда ее поведут на обтирание или она с мучениями отправится в туалет, опираясь на большую, крепко сбитую медсестру, подсев, как наркоманка, на эти его похлопывания, слова одобрения из милости и манеру говорить в первом лице множественного числа («А мы идем на поправку!») и впадая от всего этого в ярость. Хрень какая-то. Он даже не был особенно симпатичным, теперь она имела возможность его разглядеть: какое-то нарушение пропорций, слишком высокий рост для таких узких плеч, волосы слишком короткие, руки слишком длинные, сутулится. Она с возмущением высморкалась в салфетку, подставленную медсестрой. – Вам бы не помешало хорошенько поплакать, – сказала та. – Вам еще повезло, они говорят, больше ничего нигде нет, а то у некоторых знаете, как бывает, разрежут – а он выскакивает отовсюду. Ренни подумалось про тостер. Дэниел принес ей брошюрку под названием «Мастэктомия: ответы на популярные вопросы». Популярные. Кто все это пишет? Ни один человек в ее положении особенно серьезно не задумывается о популярности. «Есть ли ограничения в сексуальной сфере?» – читает она. Брошюра советует спросить у лечащего врача. Ренни подумает об этом. Но спрашивать она не стала. Вместо этого она задала вопрос: «Сколько вы от меня отрезали?» Из-за того, что она была влюблена в него, а он не замечал, она говорила с ним совершенно неподобающим тоном. Но он как будто не возражал. – Где-то четвертинку, – мягко произнес он. – Вы словно про пирог говорите, – сказала Ренни. Дэниел улыбнулся, поощряя ее, давая выговориться. – Вероятно, я должна радоваться, что вы не оттяпали всю, – сказала Ренни. – Мы так больше не делаем, за исключением случаев глубокого проникновения, – сказал Дэниел. – Глубокое проникновение, – повторяет Ренни. – Это определенно не мой стиль. – Он всегда потом ведет наблюдение, – говорит медсестра. – А то многие как, чик-чик – и до свидания. А ему нужно знать, как и что, как у них все дальше в жизни. Он эмоционально участвует. Говорит, что очень многое зависит от их настроения. Понимаете? Джейк принес шампанского и паштет и поцеловал ее в губы. Он сел у кровати, стараясь не смотреть на ее забинтованную грудь и трубочки. Он намазал паштет на крекеры, их он тоже принес, и стал ее кормить. Он ждал благодарности. – Тебя словно Бог послал, – сказала она. – Здешняя еда просто за гранью. Салат из зеленого желатина и выбор между горошком и горошком. Она была счастлива, что он пришел, но что-то ее беспокоило. Она не хотела, чтобы появился Дэниел с выводком интернов, пока здесь Джейк. А Джейку не сиделось. Он был здоров, а здоровым людям не по себе среди больных, она помнила это чувство. Еще ей казалось, что от нее специфически пахнет, что сквозь повязки пробивается еле слышный аромат гниения, как от лежалого сыра. Она хотела, чтобы он побыстрее ушел, да и он хотел уйти. У нас все будет нормально, подумала Ренни, хотя уже не могла вспомнить, что это такое – «норма». Она попросила медсестру опустить кровать, чтобы можно было лечь. – Очень приятный молодой человек, – сказала сестра. Джейк был очень приятным. Все у него схвачено. Прекрасный танцор, который вряд ли танцевал хоть раз в жизни. * * * Ренни спускается по ступенькам трапа, и жара скользит по ее лицу, словно кусок плотного коричневого бархата. Роль терминала выполняет низкий навес с единственной вышкой. В блеклом отсвете взлетной полосы она кажется серой, но, подойдя ближе, Ренни видит, что на самом деле она выкрашена желтым. Над входом – бронзовая табличка с благодарностью канадскому правительству за финансирование. Странно было читать, что канадское правительство за что-то благодарят. На пограничнике темно-зеленая форма, как у солдат, а рядом с ним привалились к стене два настоящих солдата в накрахмаленных синих рубашках с короткими рукавами. Точнее, Ренни решила, что это солдаты, потому что на них были портупеи с настоящими по виду пистолетами. Оба молоденькие, с тощими невинными телами. Один из них постукивает себя по брючине тросточкой, второй прижимает к уху миниатюрную рацию. До Ренни доходит, что она по-прежнему сжимает в левой руке таблетку аспирина. Думает, что с ней делать, – почему-то она не может просто ее выбросить. Она открывает сумочку, чтобы положить ее во флакон с другими, и тут к ней резко направляется солдат, который с тросточкой. У Ренни по спине пробежал холодок. Ее вычислили: похоже, он решил, что она хочет провезти какой-то запрещенный наркотик. – Это аспирин, – говорит она, но оказывается, что он лишь хочет продать ей билет на благотворительный танцевальный вечер полиции Сент-Антуана, неформальный, выручка будет направлена в спортивный фонд. Значит, все они полицейские, а не солдаты. Ренни понимает все это, прочитав надпись на билете, потому что из его речи она не разобрала ни слова. – У меня нет местных денег, – говорит она. – Мы примем все, что у вас есть, – отвечает он, ухмыляясь, и на этот раз она его понимает. Ренни дает ему два доллара, потом еще один; возможно, это плата за разрешение. Он благодарит ее и возвращается к своему товарищу, оба смеются. Больше ни один человек в очереди их не заинтересовал. Перед Ренни стоит миниатюрная женщина ростом метра полтора, не выше. На ней укороченная шубка из искусственного меха и черное шерстяное жокейское кепи, лихо заломленное на бок. Она оборачивается и смотрит на Ренни. – Это плохой человек, – говорит она. – Мой тебе совет, держись от него подальше. Она протягивает Ренни большой пакет кукурузных палочек с сыром. Из-под козырька кепи на темном морщинистом лице глаза так и сверкают, на вид ей лет семьдесят, не меньше, но точно не скажешь. Взгляд ясный, чистый, взгляд озорного ребенка. – Это мой внук, – говорит она и расстегивает шубку, демонстрируя оранжевую футболку с крупной надписью красными буквами: «ПРИНЦ МИРА». Ренни еще никогда не сталкивалась так близко с религиозным маньяком. Говорят, в универе был случай, когда студент факультета экономики бегал ночью по общежитию, заявляя, что родил Деву Марию, но это списали на стресс во время сессии. Ренни улыбается как можно естественнее. Если эта женщина считает себя святой Анной, да кем угодно, лучше не раздражать ее, во всяком случае не в очереди к погранконтролю. Ренни берет из пакета немного палочек. – Да, мой внук, это правда! – повторяет женщина. Чувствует, что ей не верят. Подходит ее очередь, и Ренни слышит, как та говорит пограничнику резким, насмешливым тоном: – Если будешь шутки шутить, мой внук надерет тебе задницу, мало не покажется. Похоже, это возымело желательный эффект, потому что офицер быстро ставит штамп, и она проходит. Теперь очередь Ренни, и он считает своим долгом проявить максимальную строгость. Листает ее паспорт, хмурясь на каждую визу. На нем толстенные бифокальные очки, он сдвигает их на кончик носа и отводит ее паспорт подальше, словно от него неприятно пахнет. – Рената Уилфорд? Это вы? – Да, – говорит Ренни. – Фотка не похожа. – Просто неудачная, – отвечает Ренни. Она знает, что похудела. – Да пропусти ее, – говорит один из полицейских, но пограничник как будто не слышит. Он вглядывается в нее, обратно в паспорт. – Цель вашего визита? – Что, простите? – Ренни с трудом разбирает местный акцент. Она оглядывается в поисках доктора Пескаря, но его нигде не видно. – Что вам здесь надо? – уставился он на нее, глаза за толстыми стеклами непомерно большие. – Я писатель, – говорит Ренни. – Журналист. Пишу в разные журналы. Про путешествия. Пограничник смотрит на нее поверх голов полицейских. – И о чем вы здесь собираетесь писать? Ренни улыбнулась. – Да как обычно. Рестораны, интересные места, все в таком духе. Тот фыркает. – Интересные места… Не на что тут смотреть. – Он шлепает ее паспорт и машет, чтобы она проходила. – Напишите как следует, – добавляет он, когда она идет мимо него. Ренни думает, он ее подкалывает, как часто бывает в Хитроу, Торонто или Нью-Йорке. Ей обычно говорили: «Пиши как следует, красотуля», или «детка», или «милая». И улыбались. Но когда она поворачивается, чтобы улыбнуться в ответ, он смотрит прямо перед собой через огромное стекло на взлетную полосу, где самолет уже развернулся в темноте и снова готовится к взлету, лавируя между белыми и синими огоньками. Ренни меняет деньги, потом ждет, пока усталая женщина в униформе роется в ее сумочке и остальных вещах. Ренни говорит, что ей нечего декларировать. Женщина ставит меловую отметку на каждом месте багажа, и Ренни проходит через двери в центральный зал. Первое, что бросается ей в глаза, – большой плакат с надписью: «ДАЙ ПЕТУХА! НЕ ПОЖАЛЕЕШЬ». Рядом изображен петух со шпорами; это всего лишь реклама рома. Перед аэропортом толпа, это таксисты, и Ренни идет с первым, кто тронул ее за руку. В других обстоятельствах она бы заговорила с ним, так, для разминки: пляжи, рестораны, магазины. Но здесь неимоверно жарко. Она утопает в мягких, как зефир, сиденьях машины, антиквариата из пятидесятых, а водитель мчится на дикой скорости по узким извилистым улочкам, сигналя перед каждым поворотом. Машина едет по встречной, и Ренни не сразу соображает, что здесь действуют английские правила движения. Они петляют, поднимаясь на холм, мимо домов, которые Ренни толком не успевает разглядеть. Фары освещают роскошные кусты, нависающие над дорогой, с пышными красными и розовыми цветами, которые покачиваются, напоминая ей бумажные украшения на школьных дискотеках из салфеток «Клинекс». Вот они въехали в освещенную часть города. На углах и у магазинов толпятся люди, но никто не гуляет, все только стоят или сидят на ступенях или на стульях, словно в гигантской гостиной. Из открытых дверей струится музыка. На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, напоминающие бабы на чайник, и Ренни думает, как они выдерживают в такую жару. Они поворачивают головы вслед проезжающему такси, кто-то машет рукой и кричит, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает чувствовать себя слишком белой. Эти черные вовсе не такие, как у нас. И она вдруг понимает, что «наши черные» – это агрессивные чернокожие в Штатах, хотя на самом деле они должны быть такими, как эти. Милыми и дружелюбными. И все же это бесцельное ничегонеделание вселяет в нее тревогу, как дома. Слишком напоминает стайки подростков в торговых центрах, молодежные банды. Ренни понимает, что она и правда уже не дома. Далеко, вне досягаемости, чего она, собственно, и хотела. Разница между домом и этим местом единственно в том, что она никого не знает и ее никто не знает. В каком-то смысле она невидимка. В каком-то смысле в безопасности. * * * Когда Джейк съехал, наступил вакуум, буквально. Что-то должно было его заполнить. Может, мужчина с веревкой не столько вломился в ее квартиру, сколько был затянут в нее силой гравитации. Можно и так посмотреть на это, подумала Ренни. Когда-то она бы сделала из этого отличную историю и рассказывала бы ее после обеда – за десертом, клубничным фланом. Она не знала, что остановило ее, почему она не рассказала об этом никому. Возможно, потому, что это была история без завершения, с открытой развязкой; а возможно, потому, что слишком безличная, ведь она не знала, как выглядит этот человек. Идя по улице, она смотрела на встречных мужчин новыми глазами: это мог быть любой из них! Это мог быть кто угодно. А еще она чувствовала себя соучастницей, хотя ничего не сделала и ей ничего не сделали. Ведь ее видели, это было слишком интимно, ее лицо было будто смазано и размыто, искажено, в каком-то смысле – она не могла понять в каком – его использовали. Об этом она не смогла бы болтать за обедом. Да и не хотелось ей прослыть мужененавистницей, а после такой истории это было бы естественно. Первое, что Ренни сделала после ухода полицейских, это поставила новые замки. Затем установила специальные запоры на окнах. И все же она никак не могла избавиться от ощущения, что за ней кто-то наблюдает, даже когда была одна в своей комнате, с задернутыми шторами. У нее возникало чувство, что, пока ее не было, кто-то находился в ее квартире и ничего не тронул, только заглядывал в шкафчики на кухне, в холодильник, изучал ее. В комнатах как-то по-другому пахло, когда она возвращалась. Она начала видеть себя словно со стороны, как движущуюся мишень в чьем-то бинокле. Она даже слышала молчаливые комментарии: вот она открывает банку с фасолью, вот готовит омлет, ест его, моет тарелку. Вот сидит в гостиной, ничего не делая. Вот встает, направляется в спальню. Снимает тапочки, выключает свет. Начинается самое интересное. Она стала видеть кошмары, просыпалась вся в поту. Однажды ей приснилось, что с ней в постели кто-то есть, она чувствовала руку, ногу. Ренни решила, что это глупо с ее стороны, видно у нее нервы ни к черту. Она не хотела превратиться в одну из тех женщин, которые боятся мужчин. Это твой собственный страх смерти, сказала она себе. Так скажет любой психолог-с-кушеткой. Ты думаешь, что умираешь, хотя тебя спасли. Ты должна быть благодарна, набраться мудрости и серьезного отношения, а вместо этого проецируешь свой страх на какого-то жалкого психа, который больше тебя не побеспокоит. И звук у окна, царапанье, исходил вовсе не снаружи. Все это прекрасно, но тот мужчина существовал на самом деле; ее «случай», который не произошел; посланник из того места, о котором Ренни больше ничего не желала знать. А моток веревки, то есть улика, которую полицейские унесли с собой, был посланием; какая-то извращенная идея любви. Всякий раз, входя в спальню, она видела, как веревка устроилась на кровати, хотя, конечно, ее там не было. Сама по себе веревка – просто вещь, даже полезная, ее можно было использовать по-всякому. Интересно, он собирался задушить ее или только связать. Он хотел быть трезвым – в холодильнике стояли нетронутое пиво и полбутылки вина, она уверена, что он посмотрел, но выбрал овалтин. Он хотел отдавать себе отчет в своих действиях. Когда он увидел бы шрам, то, наверное, остановился бы, извинился, развязал ее и отправился домой к жене и детям, – Ренни не сомневалась, что он женат. А возможно, он знал, и это его заводило. «Мистер Икс, в спальне, с веревкой». А когда тянешь веревку, которая исчезает где-то во тьме, что же оттуда появится? Что там, на конце, в конце? Пальцы, рука, плечо, наконец лицо. На том конце веревки находится некто. У каждого человека есть лицо, нет никаких «безликих незнакомцев». * * * Ренни опоздала к ужину. Ей приходится ждать у стойки, пока для нее накроют столик в ресторане. За стеной, в кухне, на пол обрушился поднос со столовыми приборами, послышалась приглушенная ругань. Через пятнадцать минут вышла официантка и строго сказала, что Ренни может пройти, – словно это был не ресторан, а зал суда. Когда она подошла к входу в ресторан, оттуда вышла женщина с загаром чайного оттенка. Косы из светлых волос оплетают голову, ниже пурпурное платье без рукавов с оранжевыми цветами. Ренни кажется себе выцветшей. Женщина улыбается ей сверкающими зубами, глядит голубыми кукольными глазами. – Приветик! – говорит она. Ее дружелюбный, сияющий взгляд напоминает Ренни отработанную манеру администраторш в ресторанах сети «Холидей Инн». Ренни ждет, что та добавит: «Хорошего дня». Улыбка все не сходит с лица женщины, и Ренни забеспокоилась, а вдруг они знакомы. Впрочем, она понимает, что этого не может быть, и улыбается в ответ. На столах крахмальные белые скатерти и винные бокалы, внутри которых салфетки, сложенные наподобие веера. К цветочной вазе – один стол, один гибискус – приставлена карточка с напечатанным текстом – меню, но символическое, потому что выбора на самом деле нет. Еду приносят три официантки, в голубых платьях с расклешенной юбкой, в белых фартучках и чепчиках. Они не говорят ни слова и не улыбаются; возможно, им пришлось прервать собственный ужин. Ренни начинает сочинять текст, по привычке и чтобы убить время, хотя вряд ли «Сансет Инн» будет отмечен в ее статье. Интерьер неброский, до боли напоминающий провинциальные английские отели с их цветочными обоями и парой-тройкой эстампов со сценами охоты. Потолочные вентиляторы – приятный штрих. Мы начинаем с местного хлеба и масла – пожалуй, немного сомнительной свежести. Затем приносят (она поглядела в меню) тыквенный суп, впрочем, отнюдь не в диетической версии, возможно привычной для североамериканцев. Мой сотрапезник… Но у нее нет сотрапезника. В подобных текстах необходимо присутствие собеседника, пусть и выдуманного. Мысль о том, чтобы пойти в ресторан и сидеть там в одиночестве, кажется читателям слишком тоскливой. Им нужен задор, намек на флирт, не помешает винная карта. Но Ренни забывает об этом, потому что приносят ростбиф, слишком тонкий, песочного цвета и покрытый соусом, смахивающий на полуфабрикат. Гарнир – кусочек батата в форме кубика и нечто светло-зеленое, видимо переваренное. Такое можно есть только с голодухи. Ей вспомнилась ироническая статья, которую она написала несколько месяцев назад, о разных фастфудах. Это было для «Пандоры», для раздела «Свингующий Торонто». Как-то она написала для них статью о том, как кадрить мужчин в ландроматах, ненавязчиво и безопасно, с перечислением «хороших» ландроматов. Посмотрите на его носки. А если он просит одолжить ему порошок – это дохлый номер. Статья про рестораны фастфуда называлась «Вкусняшки с запашком», а подзаголовок (не ее авторства) гласил: «Подумай, прежде чем зайдешь: вина и хлеба здесь не найдешь». Она посетила каждый Макдоналдс и KFC в центре города, честно пробуя по кусочку каждого продукта. Мой сотрапезник решился на Эгг Макмаффин и считает, что начинка жидковата. А у меня были холодные булочки. Ренни тыкает вилкой в незнакомые овощи на тарелке и оглядывает зал. Кроме нее есть только один посетитель, мужчина, он сидит в дальнем конце зала и читает газету. На его тарелке нечто, напоминающее лаймовый желатин. Интересно, если бы они находились в ландромате, стала бы она его кадрить? Он перелистнул страницу и улыбнулся ей с заговорщицким видом, что заставило ее опустить глаза. Она обожает наблюдать за людьми, но не любит, когда ее за этим ловят. Зрительный контакт – это первый шаг. Она не удивляется, когда он складывает газету, встает и идет к ее столику. – Как-то глупо сидеть в разных концах пустого ресторана, – говорит он. – Кажется, кроме нас, здесь никого нет. Вы не против? Ренни говорит: – Нет. У нее нет никакого желания его кадрить. На самом деле она никогда не знакомилась в ландроматах, только закидывала удочку, но вскоре объясняла, что проводит исследование. Она всегда так говорит в случае необходимости. И не рассчитывает на вежливую реакцию. Он подходит к двери в кухню и просит еще один кофе, одна из официанток приносит чашку, а заодно все ту же зеленую субстанцию для Ренни. А потом, вместо того чтобы вернуться на кухню, садится на только что покинутое место и доедает десерт, вперив в мужчину недобрый взгляд. Он сидит к ней спиной, так что ничего не видит. – На вашем месте я бы не рисковал, – говорит он. Ренни рассмеялась и стала присматриваться к нему получше. До операции они с Иокастой часто играли в такую игру, на улицах, в ресторанах. Выбираешь мужчину, любого, и ищешь у него самую выдающуюся черту. Брови. Нос. Фигуру. Если бы это был твой парень, как бы ты его изменила? Короткая стрижка? Водолазный костюм? Игра довольно жестокая, Ренни это признавала. А Иокаста нет. «Слушай, подруга! – говорила она. – Да мы им честь делаем». Ренни уверена, что этот мужчина не поддался бы изменениям. Во-первых, он слишком стар и вышел из возраста «лепки». Ренни решила, что ему не меньше сорока. У него легкий загар, вокруг глаз лучиками залегли морщинки. Щеточка усов, удлиненная стрижка постхипповской эпохи – уши закрыты до мочек, сзади небольшой хвостик; не очень аккуратная, словно он стрижется сам, кухонными ножницами. На нем шорты и желтая футболка без надписей. Ренни это нравится: когда только появились футболки с «девизами», было прикольно, но теперь она считает, что это признак инфантильности. Ренни называет свое имя и профессию, журналистка. Она любит сразу сообщать об этом, чтобы ее не приняли за секретаршу. Мужчина тоже представляется, Пол, из Айовы. «Родом оттуда», уточняет он, имея в виду, что сейчас путешествует. Он не живет в отеле, только приходит ужинать. – Это одно из лучших мест, – говорит он. – Какое же тогда худшее? – говорит она, и они смеются. Ренни спрашивает, где его дом. А что такого, ведь Ренни решила, что тут нет никаких признаков флирта. Назовем это так: установка личного контакта. Он хочет с кем-нибудь потрепаться, убивает время. Ну и прекрасно, она и сама занимается ровно тем же. Чего ей точно сейчас не нужно, так это очередного, как говорит Иокаста, «такого» знакомства. И все же она ловит себя на желании немедленно заглянуть под скатерть, чтобы разглядеть его колени. – Дом? В смысле, «где живет мое сердце»? – Что, слишком личный вопрос? – говорит Ренни. Она приступает к десерту, который на вкус напоминает подслащенный мел. Пол широко улыбается. – В основном я живу на яхте. У острова Сент-Агата, там бухта лучше. А здесь я на пару дней, по бизнесу. Ренни чувствует, что от нее ждут вопроса, что за бизнес, поэтому молчит. Она решила, что с ним будет скучно. Она уже встречала яхтсменов, и все они говорили только об одном – о яхтах. А у нее от этого начиналась морская болезнь. – Какая у вас яхта? – спросила она. – Очень шустрая, – ответил он. – Вообще, у меня их четыре штуки, – не отрывая от нее взгляда. Теперь от нее ждут изумления. – Видимо, это значит, что вы ужасно богатый, – говорит она. Теперь смеется он. – Я беру их в аренду, – говорит он. – И сейчас все они в море. В каком-то смысле это дикая морока. Не люблю я туристов. Они вечно жалуются на еду и слишком часто блюют. Ренни, сама туристка, предпочитает не реагировать. – Как вы заполучили сразу четыре? – спрашивает она. – Здесь их можно арендовать задешево, – объясняет он. – У умерших, или ушедших на покой брокеров, которым все обрыдло, или перенесших инсульт, или которым неохота постоянно отскребать рачков. А еще владельцы практикуют пиратство. Ренни не хочется доставлять ему удовольствие своей непросвещенностью в теме, но он ей улыбается, лучики снова разбежались вокруг глаз, он ждет очевидного вопроса, и она уступает и спрашивает. – Люди крадут собственные лодки, – отвечает он. – Получают страховку. А потом продают их. – Но вы бы никогда так не сделали, – сказала Ренни. И продолжает его изучать. У него нет в ухе золотой серьги, нет крюка вместо руки, попугая на плече. Но есть что-то такое. Она смотрит на его ладони, с квадратными пальцами, сильные, руки плотника, лежащие без дела поверх скатерти. – Нет, – говорит он. – Я бы никогда такого не сделал. Он слегка улыбается, смотрит своими светло-голубыми глазами, и вдруг она улавливает в нем нечто, показное равнодушие. У него та же стратегия, что у нее, псевдоотстраненность, и ей становится по-настоящему любопытно. – Вы работаете? – спрашивает она. – Когда у тебя четыре яхты, здесь у нас другая работа не нужна, – говорит он. – Я неплохо зарабатываю на аренде. У меня была работа, я был агрономом в Министерстве сельского хозяйства. Сюда меня направили консультантом. Полагаю, с миссией сообщить местным, что кроме бананов можно выращивать и другие культуры. Я агитировал за фасоль. Но штука в том, что никто не хочет, чтобы они выращивали что-то, кроме бананов. А больше меня никуда не направляют, так что я вроде как на пенсии. – Где еще вы бывали? – спросила Ренни. – И там и сям, – говорит он. – Где я только не бывал. Во Вьетнаме, перед войной – я имею в виду официальной. После этого в Камбодже. Он произносит это, все еще улыбаясь, но глядит на нее в упор, в общем-то вызывающе, как будто ждет, как она среагирует – может с ужасом, а может с легким отвращением. – Что же вы там делали? – спрашивает Ренни, откладывая ложечку. – Консультировал. Я всегда консультирую. Это не значит, что люди воплощают мои слова на практике. – По какой теме? – спросила Ренни. Ей начинает казаться, что они беседуют на радио. Пауза, затем очередная улыбка с лучиками. – Рис, – сказал он, пристально глядя на нее. Он явно от нее чего-то ждет, но она не понимает чего. Не восхищения, не оправдания. Возможно, он вообще ничего не ждет, от чего, в сущности, не легче – не так много у нее осталось в запасе. – Как интересно, – говорит она. Недаром же она писала биографические статьи, не дурочка все-таки, знает, как поддержать беседу, что всегда есть некий икс-фактор. Лет десять назад она бы сочла себя обязанной высказать моральное порицание, но вообще-то ей абсолютно фиолетово. Люди вязнут в ловушках, из которых не в силах выбраться, пора бы ей уже это знать. С него спадает напряжение, и он откидывается на спинку стула. Кажется, она прошла тест на что-то важное. – Расскажу вам как-нибудь потом, – говорит он, подразумевая некое будущее; но так далеко она не заглядывает. * * * В номере Ренни в «Сансет Инн» обои с мелкими цветочками, розовыми и голубыми; почти у потолка, а это больше четырех метров, несколько бледно-желтых пятен от протечки. У изножья кровати с белым ворсистым покрывалом, узкой, односпальной, висит картина с изображением зеленой дыни, разрезанной по центру, так что видны семена. Над кроватью свернутая в узел москитная сетка, не такая белая, как простыня. На прикроватном столике – Библия, антимоскитная спираль на подставке, спички – «Три звезды, сделано в Швеции» и лампа с гофрированным бумажным абажуром. Ее основание выполнено в виде русалки с поднятыми руками, в которых она держит лампочку. Ее груди прикрыты, на ней турецкая рубашка, расстегнутая спереди как раз на уровне сосков. В ящике ночного столика еще две спирали, в коробочке с надписью «Истребитель насекомых „Фиш“, Блад Протекшн Лтд.». На светло-зеленом комоде стоит кувшин-термос с водой и отпечатанная на машинке карточка с предупреждением постояльцам не пить воду из-под крана. Ренни выдвигает ящики. В среднем лежит ярко-зеленое покрывало, в нижнем – одинокая английская булавка. У Ренни вдруг возникло чувство, что она может провести весь остаток жизни в комнатах вроде этой. В чужих комнатах. Она поджигает спираль, включает русалочью лампу и ставит свой дорожный будильник на Библию. Достает тонкую ночную рубашку и открывает косметичку с зубной щеткой и прочими умывальными и гигиеническими принадлежностями для ухода за телом. Больше она не считает эти меры тривиальными. «Предотвращает гниение» – уже не просто рекламный слоган. Ренни опускает рольставни узкого окна, выключает верхний свет и раздевается. Зеркало над комодом слишком маленькое, так что она нигде не отражается. Она принимает душ под водой, которая упорно остается тепловатой. Когда она выходит из ванной, то видит: к стене у окна прилепилась зеленая ящерица. Она снимает с кровати покрывало и верхнюю простыню, тщательно осматривает постель и заглядывает под подушку на предмет какой-нибудь живности. Затем забирается под свой белый балдахин, гасит свет и устраивается в центре кровати, чтобы даже случайно не коснуться сетки. Она различает вытянутый абрис окна, сереющий в темноте, и огонек горящей спирали. Воздух теплый, влажный, ее кожа ощущает тепло и влагу сильнее, чем перед душем, а от постели едва уловимо пахнет плесенью. Снаружи доносятся звуки, стрекот сверчка и мерный звон, словно бьют в колокол или по стакану с водой, наверное, это какое-то насекомое или лягушка, а фоном звучит синкопированная музыка. Через несколько минут после того, как она выключила свет, раздается звук выхлопа, а может петарды, и женский хохот; но все замолкает, и продолжается музыка. Несмотря на жару, Ренни лежит скрестив руки, левая на правой груди, правая на неровной полоске кожи, змеящейся вдоль второй груди к подмышке. Теперь она всегда спит в этой позе. Как и каждую ночь, она пробегает пальцами левой руки по поверхности своей «здоровой» груди – она надеется, что здоровой. На поверхности ничего не чувствуется, но она больше не доверяет поверхностям. Она чистит зубы, потом пользуется зубной нитью для предотвращения гниения и полощет рот водой из термоса, на вкус – как растаявшие кубики льда, с запахом как внутри холодильника, как у мха на стволе дерева. И все же она еще чувствует вкус самолетного сэндвича, слегка подсохшего масла и ростбифа, гниющего мяса. Она то и дело просыпается и снова слышит музыку и, время от времени, шум машины, несущейся не на той передаче. Ей неуютно, душно; она уверена, что храпела во сне, хотя это не имеет значения. В конце концов она погружается в тяжелый влажный сон. Просыпается она внезапно. К ее глазам и рту прижата какая-то мокрая тряпка, как из паутины. Это москитная сетка. Сквозь нее она видит цифры на будильнике, точка между ними пульсирует, словно малюсенькое сердце. Шесть утра. Ей приснилось, что кто-то лезет к ней в номер через окно. Она вспоминает, где находится, и надеется, что не кричала во сне и никого не потревожила. Слишком жарко, она вспотела, и, несмотря на сетку, у нее есть несколько укусов в местах, где она привалилась к сетке. Снова затекли мышцы левого плеча. Невдалеке кричит петух, лает собака, несколько собак. В комнате светлеет. Где-то у ее уха, за стеной, раздаются звуки, она не сразу их распознает, неясные, древние, как мир, ритмичный скрип кровати и женский голос, без слов, без мыслей. Уже поняв, что это, она слышит, как приближается экстаз. Когда-то такое непрошеное вмешательство вызвало бы у нее раздражение, а если бы она была не одна, то насмешило бы или даже возбудило. Но теперь ей больно, мучительное воспоминание, нечто утраченное, голос из прошлого, отобранный у нее и перенесенный туда, в другую комнату. «Ну давай уже», – думает она сквозь стену. – Только не это… II – Одно из моих первых воспоминаний, – говорит Ренни, – я стою в комнате бабушки. В окно льется свет, бледно-желтый зимний свет, все очень чисто, а мне холодно. Я знаю, что в чем-то провинилась, но не знаю, в чем именно. Я плачу, я обнимаю бабушку за ноги, но я не думаю о них отдельно, как о ногах, для меня она – единое существо, начиная от шеи и до подола длинной юбки. Я чувствую, будто держусь за нечто надежное, крепкое, и если отпущу, то упаду, я жажду прощения, но бабушка отрывает от себя мои пальцы, один за одним. И улыбается. Она очень гордилась тем, что никогда не теряет самообладания. Я знаю, что меня запрут в подвале, в одиночестве. Я боюсь, я знаю, что там: голая лампочка на потолке, спасибо, что хоть ее оставляют, цементный пол, вечно холодный, паутина, зимние вещи на крюках у деревянной лестницы и печка. Единственное место в доме, где не убирают. Когда меня запирали в подвале, я всегда сидела на верхней ступеньке лестницы. Иногда внизу кто-то шуршал, я слышала, как бегают маленькие ножки, это такие существа, которые могут забраться на тебя и залезть вверх по ногам. Я реву, потому что мне страшно, я не могу остановиться, и даже если я ничего не сделала, меня все равно отправят туда, за шум, за то, что я плачу. «Смейся, и весь мир будет смеяться вместе с тобой, – говорила бабушка. – Плачь, и будешь плакать в одиночестве». Меня еще долго тошнило от запаха влажных перчаток. Я выросла среди пожилых людей: дедушки, бабушки, теток и дядей, которые приходили к нам после церкви. О своей маме я тоже думала, как о пожилой. Конечно, она была моложе, но из-за постоянного пребывания среди них тоже выглядела по-старушечьи. По улице она шла медленно, чтобы они за ней поспевали, так же повышала голос, так же беспокоилась по поводу мелочей. И одевалась она, как они: в темные платья с высоким воротничком, со скромным неброским рисунком, в горошек или в мелкий цветочек. В детстве я выучилась трем вещам: как не шуметь, что не говорить и как рассматривать вещи, не трогая их. Когда я думаю о том доме, то думаю о предметах и о молчании. Молчание было почти видимым; я представляла его серыми сущностями, висящими в воздухе, словно дым. Я научилась слышать непроизнесенное, потому что, как правило, оно было важнее сказанного. Моя бабушка была чемпионкой по молчанию. Она считала, что задавать прямые вопросы признак невоспитанности. Предметы в доме были лишь иной формой молчания. Часы, вазы, маленькие столики, комоды, статуэтки, столовые наборы, посуда рубинового стекла, фарфоровые тарелки. Они считались ценными, потому что когда-то принадлежали другим людям. Они были одновременно могущественными и хрупкими: могущество состояло в угрозе. Они угрожали тем, что всегда пребывали в состоянии «ой, сейчас разобьется». Все эти предметы нужно было раз в неделю мыть и полировать, это делала бабушка, пока была здорова, потом мама. Само собой разумелось, что эти вещи нельзя ни продать, ни отдать. Единственным способом избавиться от них было завещать кому-то и умереть. Большинство из них даже не были красивыми. Этого от них и не требовалось. А требовалось, чтобы они были такие, как положено: целью в принципе была не красота, а пристойность. Вот оно, слово, которым обменивались моя мать и тетки, когда приходили к нам. «Ты в пристойном виде?» – весело кричали они, прежде чем открыть дверь в ванную или в спальню. Это означало, что ты одета и как можно безупречнее. Если ты девочка, то быть пристойной было куда безопаснее, чем красивой. Если же мальчик, то такой вопрос не стоял. Выбор был иной: дурак ты или нет. Одежда могла быть пристойная и непристойная. Моя всегда была пристойной, и пахло от нее пристойно – шерстью, нафталином и чуть заметно полиролем для мебели. Другие девочки, из семей, считавшихся дрянными и распущенными, носили сомнительную одежду и пахли фиалками. Противоположностью пристойного была не красота, а вульгарность, или «дешевка». Вульгарные люди пили, курили и кто знает, чем еще занимались. Да все знают чем. В Гризвольде все всё узнавали рано или поздно. Итак, у тебя был выбор, ты сама могла решать, будут тебя уважать люди или нет. Если твою семью не уважали, это было труднее, но все-таки возможно. Если же семья была респектабельной, ты мог решить не позорить ее. А лучший способ избежать позора – не делать ничего необычного. Респектабельностью моя семья была обязана деду, который был участковым доктором. Доктором с большой буквы: тогда у каждого была своя территория, как у котов. Судя по рассказам моей бабушки, он по первому зову мчался сквозь метель, чтобы вытаскивать младенцев из отверстий, которые он вырезал в животах женщин, а потом снова зашивал; однажды ампутировал мужчине ногу обычной пилой, отключив его ударом кулака, потому что никто не мог удержать несчастного, а виски не хватило; с риском для жизни вошел в один дом, где обезумевший фермер все время направлял на него ружье – он уже снес голову одному из своих детей и угрожал прикончить остальных. Бабушка говорила, во всем виновата его жена, которая сбежала от него несколько месяцев тому назад. Дед спас остальных ребятишек, которых затем отправили в приют. Никто не хотел усыновлять детей столь безумных родителей, всем известно, что такая зараза, она в крови. Мужчину потом поместили в дурку, как говорили люди между собой. Когда выражались официально, то говорили «заведение». Бабушка боготворила деда, по крайней мере по легенде. В детстве я считала его героем, и, видимо, заслуженно: он был, пожалуй, единственным кандидатом на это звание в Гризвольде, если мы говорим про мирное время. Я хотела быть как он, но, пойдя в школу, постепенно забыла об этом. Мужчины были врачами, а женщины – медсестрами; мужчины были героями, а женщины что? Они бинтовали – вот и все, что можно было о них сказать. Истории, которые рассказывали о дедушке моя мама и тетки, были иные; впрочем, они никогда не рассказывали их при бабушке. В основном они рассказывали о его жутком характере. В детстве, если они приближались к границе того, что он полагал положенным, дедушка угрожал избить их кнутом, впрочем, этого ни разу не произошло. Он порицал себя за то, что не заставляет своих дочерей все воскресенье сидеть на скамейке, как это делал его собственный отец. А я никак не могла связать эти рассказы, да и рассказы бабушки с образом тощего старика, которого нельзя было беспокоить во время дневного сна и следовало оберегать, как те же часы и тарелки. Мои мама и бабушка обращались с ним так же, как со мной: ловко и ведя неустанную борьбу с грязью, только с большим энтузиазмом. Возможно, это было искренне. Возможно, энтузиазм им придавало сознание, что он наконец-то в их власти. На похоронах они прямо убивались. Бабушка потрясающе держалась для женщины ее возраста; все мне это твердили. Но после смерти деда она начала сдавать. Именно так выражалась моя мать, когда к нам приезжали с визитом тетки. Обе они вышли замуж – вот как им удалось сбежать из Гризвольда. Тогда я уже училась в старших классах и не вертелась целый день на кухне, как раньше, но однажды я неожиданно вошла и увидела, как они втроем смеются таким беззвучным прыскающим смехом, как будто они в церкви или на похоронах: словно знали, что это богохульство, и не хотели, чтобы их услышала бабушка. Они вряд ли меня заметили, так сильно их душил смех. – Она отказывалась дать мне ключ от дома, – сказала мать. – Думала, я его потеряю. – Это снова вызвало взрыв смеха. – На прошлой неделе она все-таки выдала мне ключ, а я бросила его в решетку вентиляции. Они промокали глаза, в полном изнеможении, словно запыхались от бега. – Глупости, – сказала тетя Уиннипег. Это было бабушкино словечко, когда она чего-то не одобряла. Я никогда в жизни не видела, чтобы мама так смеялась. – Не обращай на нас внимания, – сказала она мне. – И смех и грех, – сказала другая. – Без смеха тут свихнешься, – сказала мать, как всегда подпуская толику укоризны. Это их отрезвило. Тетки знали, что ее жизнь, точнее, отсутствие жизни позволяло жить им. Вскоре бабушка начала терять чувство равновесия. Она вставала на стулья и табуретки, чтобы достать какую-то вещь, как правило слишком тяжелую, и в результате падала. Обычно она проделывала это в мамино отсутствие, и та, вернувшись, обнаруживала беспомощную бабушку на полу, среди осколков фарфора. Затем ее стала подводить память. Она ходила ночью по дому, хлопая дверьми в поисках своей комнаты. Порой она не помнила, кто она сама и кто мы такие. Однажды она напугала меня до чертиков, когда вдруг вошла в кухню средь бела дня, я как раз делала себе бутерброд с арахисовым маслом после школы. – Где же мои руки, – сказала она. – Я куда-то их сунула и теперь не могу найти. Она держала кисти на весу, растерянно, словно не могла ими пошевелить. – Вот же они, – сказала я. – На твоих запястьях. – Да нет, не эти, – нетерпеливо сказала она. – Они больше не годятся. Другие руки, которые были у меня раньше, которыми я все трогала. Тетки наблюдали за ней из кухни через окно, когда она бродила по двору, продираясь сквозь тронутые инеем остатки сада, ухаживать за которым у моей матери больше не было времени. Когда-то тут были сплошь цветы и циннии, а по длинным столбам вилась ярко-алая фасоль, которая привлекала колибри. Бабушка однажды сказала мне, что так выглядит рай: если я буду хорошей-хорошей, то заслужу вечную жизнь и попаду в место, где всегда цветут цветы. Кажется, я серьезно в это верила. А моя мать и тетки нет, хотя мать посещала церковь, а когда приезжали тетки, они все вместе пели гимны после ужина, моя посуду. – Кажется, она думает, что он все еще там, – сказала тетя Уиннипег. – Смотрите! Да она сейчас в ледышку превратится. – Сдай ее в дом престарелых, – сказала другая тетя, глядя в мамино лицо, изможденное, с темными полукружьями под глазами. – Не могу, – отвечала мама. – Бывают дни, когда она абсолютно в здравом уме. Это сведет ее в могилу. – Если я когда-нибудь стану такой, уведите меня в поле и пристрелите, – сказала другая тетя. В то время я могла думать только об одном: как бы сбежать из Гризвольда. Я не хотела попасть в западню, как мать. Хотя я восхищалась ею – ведь все говорили мне, что она достойна восхищения, почти святая, – я не хотела стать похожей на нее, ни в чем. Не хотела я и иметь семью, быть чьей-то матерью; у меня не было подобных стремлений. Я не хотела владеть вещами или наследовать их. Не хотела ни с чем справляться. Не хотела сдавать. Я стала молиться, чтобы не жить так долго, как бабушка, – и вот, по всей видимости, не буду. * * * Окончательно Ренни просыпается в восемь. Она лежа слушает музыку, которая, кажется, доносится сейчас снизу, и решает, что ей гораздо лучше. Потом она выпутывается из москитной сетки и встает с кровати. Облокачивается на подоконник и глядит на свет, солнце яркое, но пока не палящее. Внизу она видит залитый цементом двор, видимо, это внутренний двор отеля, женщина внизу стирает белье в цинковом корыте. Ренни думает, что надеть. Выбор скромный, ведь она взяла с собой самый минимум. Она помнит, как укладывала в чемодан базовый набор одежды «для курорта», в основном из немнущихся тканей. Это было всего лишь позавчера! Закончив сборы, она прошлась по шкафам и ящикам комода, сортируя, заново раскладывая и складывая вещи, терпеливо загибая рукава свитеров назад, за спинку, словно, пока ее не будет, в ее квартире будет кто-то жить и ей нужно оставить все в идеальном состоянии, готовым к употреблению. Это касалось только одежды. Еду в холодильнике она не трогала. Кто бы это ни был, есть он не будет. Ренни выбирает простое белое хлопковое платье. Одевшись, она смотрит на себя в зеркало. Она по-прежнему выглядит нормально. Сегодня у нее в больнице консультация рентгенолога. Дэниел записал ее за несколько недель, хотел, чтобы было как можно больше анализов. По-научному – обследований. Она даже не отменила прием перед отъездом. И знает, что позже пожалеет о таком неучтивом поведении. Сейчас она чувствует одно: она спаслась. Она не хочет анализов, потому что не хочет знать результатов. Дэниел не стал бы назначать новые просто так, значит, с ней снова что-то не так, хотя он и сказал, что это рутинные процедуры. «Опухоль в ремиссии, – объяснил он. – Но мы будем держать вас под присмотром, постоянно. „Ремиссия“ – хорошее слово, а вот „терминальная“ – плохое». Ренни приходит на ум автобусная остановка; терминал, конец маршрута. Интересно, она уже превратилась в одного из тех несчастных скитальцев, отчаянных людей, который не в силах вынести даже мысли об еще одном бессмысленном больничном испытании, а с ним боль, жуткая тошнота, бомбардировка клеток, кожа, вечный антисептик, выпадающие волосы. Неужели она тоже докатится до этих чудачеств – выжимка из абрикосовых косточек, медитации на солнце и при луне, кофейные клизмы в Колорадо, коктейли из капустного сока, надежда, заключенная в бутылочках, накладывание рук тех, кто говорит, что видит вибрации, исходящие от их пальцев в виде красного свечения? Лжемедицина. Когда она дойдет до рубежа, когда хватаешься за все? Она не хочет, чтобы ее считали чокнутой, но еще больше – чтобы считали мертвой. – Я живу или потихоньку умираю? – спросила она Дэниела. – Только, пожалуйста, не думайте, что не должны говорить мне правду. Какой из вариантов? – А что вы сами чувствуете? – сказал Дэниел. И похлопал ее по руке. – Вы же пока не умерли. И вы куда живее, чем многие люди. Но Ренни это не устраивает. Ей нужно нечто определенное, непреложная истина, или да или нет. Тогда она поймет, что ей делать дальше. Ей невыносимо именно это состояние неопределенности, зависание в темноте, эта недожизнь. Она не выносит незнания. Она не хочет знать. Ренни идет в ванную, собирается почистить зубы. А в раковине сколопендра. Сантиметров двадцать, не меньше, слишком много ножек, кроваво-красная, с двумя изогнутыми отростками сзади – или это спереди? Она карабкается по стенке гладкой фарфоровой раковины и падает обратно, снова лезет и снова падает. На вид ядовитая тварь. Ренни не готова к такому. Раздавить ее? Она не в состоянии. Да и чем воспользоваться? Брызнуть в нее тоже нечем. Слишком она напоминает ее самые дурные сны: шрам на груди вдруг лопается, словно перезрелый фрукт, и оттуда выползает нечто подобное. Она идет в другую комнату, садится на кровать и сжимает руки в замок, чтобы не тряслись. Ждет пять минут, потом заставляет себя снова пойти в ванную. Тварь исчезла. «Интересно, – думает Ренни, – она, собственно, упала с потолка или вылезла из канализации, и куда подевалась потом? Перевалилась через край, на пол, и нырь в какую-то щель или обратно в трубу?» Вот бы ей средство для прочистки труб и хорошую палку. Она пускает немного воды из крана и оглядывается в поисках заглушки. Увы. * * * Тут есть холл, где можно выпить послеобеденного чаю; он обставлен стульями темно-зеленого дерматина, такое впечатление, что их вывезли еще в начале пятидесятых из фойе отеля где-нибудь в Бельвиле. Ренни садится на один из липучих стульев и ждет, пока официантки накрывают для нее, с явной неохотой, ведь она опоздала на полчаса. Среди стульев стоит стеклянный столик с коваными ножками – на нем выпуски «Тайм» и «Ньюсвик» восьмимесячной давности – и какое-то крапчатое растение. Поверху окон змеится золотая мишура, привет с Рождества; а может, ее здесь никогда не снимают. Скатерти со вчерашнего ужина уже сняли; сами столы были из серого пластика с узором из красных квадратов. Место серых льняных «вееров» заняли обычные желтые салфетки. Ренни ищет глазами Пола, но его и след простыл. Впрочем, кажется, что народу сегодня больше. Вот сидит пожилая женщина, c длинным лицом, без компании и цепко осматривает ресторан, словно пытаясь найти очарование в каждой детали, а вот индийское семейство, жена и бабушка в сари, а девочки в летних оборчатых платьях. К счастью, Ренни усаживают за стол в отдалении от одинокой женщины, которая до неприязни похожа на канадку. У Ренни нет желания обсуждать виды или погоду. Три девочки гордо шествуют по ресторану, хихикая, две официантки гоняются за ними и щекочут, улыбаясь так, как никогда не улыбаются взрослым. К той женщине подсаживается еще одна, типаж идентичен, она плотнее, но волосы тоже уложены гладко. Вполуха слушая, как они зачитывают друг другу тексты из путеводителей, Ренни понимает, что они вовсе не канадки, а немки – рядовые той армии усердных туристов, которые благодаря курсу немецкой марки проникли повсюду, даже в Торонто, голубоглазые, внимательные каталогизаторы мира. «Ну а что? – думает Ренни. – Пришло их время». Подходит официантка, Ренни заказывает йогурт и свежие фрукты. – Фруктов нет, – говорит официантка. – Хорошо, просто йогурт, – говорит Ренни, она чувствует, что ей позарез нужны полезные бактерии. – Йогурта нет, – говорит официантка. – Тогда почему он в меню? – спрашивает Ренни. Девушка смотрит на нее, прямо в лицо, но прищурившись, словно вот-вот улыбнется. – Раньше был, – говорит она. – А когда снова появится? – спрашивает Ренни, смутно понимая, что ситуация непредвиденно усложняется. – У них теперь «Пайонер Индастриз» по молочке, – заученно говорит официантка. – Правительство решило. Молочные заводы не делают йогурт. Для йогурта нужно сухое молоко. Оно запрещено, не продается. Производство йогуртов закрыли. Ренни чувствует, что в этом рассуждении не хватает логических связей, но сейчас слишком рано, чтобы вникать. – Тогда что я могу заказать? – говорит она. – То, что у нас есть, – говорит официантка очень терпеливо. А именно, как выяснилось, апельсиновый напиток, разведенный из порошка, чуть недоваренное яйцо, растворимый кофе с сухим молоком, хлеб с маргарином и желе из гуавы, ужасно сладкое, темно-оранжевое, консистенции ушной серы. Господи, прекрати уже «обозревать» еду – просто ешь. И вообще, Ренни оказалась в «Сансет Инн» не ради питания. Она здесь по причине цены: и на этот раз условия не «все включено», только завтрак. Так что она может пообедать или поужинать в более изысканном месте. Официантка уносит ее тарелку: вытекшее яйцо в подставке, вокруг – остатки хлеба с джемом. Ренни выела серединку и оставила корочки, ну чисто ребенок. После завтрака наступает целый длинный день, он явно обещает затянуться, слишком жаркий, слишком яркий для занятий, которые требуют движения. Ей хочется поспать на солнце, на пляже, но она осторожна, она не желает превратиться в цыпленка-гриль. Ей нужны лосьон для загара и шляпа. После этого она сможет заняться чем-то активным: посмотреть достопримечательности, местные развлечения, теннисные корты, знаменитые отели и рестораны… Если найдет. Ренни знает, тропики изнуряют, ты теряешь ориентиры, впадаешь в полукому, в расхлябанность. Так что самое главное – не останавливаться. Ей придется убедить себя, что если она не сумеет закончить добросовестную и живо написанную статью о прелестях Сент-Антуана, это окажет негативное воздействие на Вселенную. Может, стоило сочинить эту статью, с начала до конца, выдумать пару-тройку бесподобных ресторанчиков, эдакий шарм Старого Света в Новом, приправив все это фотографиями из менее известных уголков Карибов – скажем, Сент-Китса. Она представила толпы бизнесменов, осаждающих Сент-Антуан, а затем, в ярости, редакцию «Вайзора». Не выйдет, придется ей попотеть, в конце концов у нее в банке превышен лимит. В конце концов она может порассуждать о потенциале развития. Чего мне не хватает, так это колониального шлема, носильщиков, или, как их, рикш, чтобы они таскали меня в гамаке, а я попивала – что там все пьют у Сомерсета Моэма – розовый джин. * * * Ренни занимается этим, потому что у нее круто получается, по крайней мере, так она говорит на вечеринках. А еще потому, что ничего другого не умеет, но этого она как раз не говорит. Когда-то у нее были амбиции – теперь она называет их иллюзиями: она верила, что существует «тот самый мужчина», а не ряд «почти тех самых»; верила, что существует «настоящая история», а не куча «почти настоящих». Но то был 1970 год, и она училась в колледже. В то время было просто верить в подобные вещи. Она решила специализироваться на злоупотреблениях: ее главным принципом будет абсолютная честность. Она написала в «Универ» статью про спекуляции с недвижимостью со стороны городских девелоперов, потом другую – о нехватке хороших детских садов, что важно для матерей-одиночек, и стала получать письма с оскорблениями, а порой и с угрозами, которые воспринимала как доказательство своей эффективности. Когда она окончила колледж, 70-й год был далеко в прошлом. Сразу несколько редакторов прямо сказали ей, что, разумеется, она может писать о том, что ей хочется, законом это не запрещено, однако никто и не обязан платить ей за это. Один из них заметил, что в глубине души она все еще юная баптистка из южного Онтарио. Нет, я из Объединенной церкви, сказала она. Но было обидно. И вместо статей об общественных язвах она стала делать интервью с людьми, которые от них пострадали. Продать их было намного легче. Каков «идеальный» гардероб для пикета, почему вам просто необходим джинсовый комбинезон, что феминистки едят на завтрак. Редакторы говорили, что в любом случае это выходит у нее куда лучше. «Протестный шик», назвали они ее тему. Однажды ей позарез были нужны наличные, и она на скорую руку настрочила статейку о возвращении шляпок с вуалью. Это было не особенно протестно, но «шик» остался, и она убедила себя не переживать по этому поводу. Теперь, когда она избавилась от иллюзий, Ренни считает свою разновидность честности не столько доблестью, сколько извращением, которым она все еще страдает, это правда; но, подобно псориазу и геморрою, также типичных недугов Гризвольда, ее можно держать под контролем. Зачем выставлять все на публику? Ее завуалированная честность – в этом нет никаких сомнений – есть профессиональный долг. У других эти принципы отсутствуют. Все относительно, все модненько. Когда событие или человека расхваливают слишком широко, просто меняешь эпитеты на антонимы. И никто не считает это извращением, в этом суть бизнеса, и бизнеса с большими оборотами. Ты пишешь о чем-то, пока людям не надоедает читать об этом или пока тебе не надоедает писать, и если ты делаешь это здорово и если тебе везет, оба признака совпадают. А ты начинаешь писать о чем-то новом. В Ренни еще слишком много от Гризвольда, поэтому такой подход ее временами бесит. В прошлом году она зашла в редакцию «Звезды Торонто» как раз в момент, когда кто-то из младших редакторов составлял очередной список. Приближался Новый год, все пили белое вино из картонных коробок, разливая его по одноразовым стаканчикам, – и покатывались со смеху. Это была традиция. Иногда такой список называли «Да – Нет», иногда «Плюс – Минус»; они вселяли в людей, включая самих составителей, уверенность. Им казалось, что они и впрямь умеют определять различия, делать выбор, и что это каким-то образом оправдывает их. Когда-то она и сама составляла такие списки. На этот раз список назывался «Класс: в ком он есть и в ком нет». В Рональде Рейгане нет, а в Пьере Трюдо[5 - Пятнадцатый премьер-министр Канады.] – есть. В джоггинге нет, в современном танце – есть, но только если танцуешь в лосинах для джоггинга, но именно танцуешь в них, а не бегаешь, но если ты при этом в трико с открытой спиной, то – нет, а есть – если ты в нем плаваешь, вместо купальника со вставными чашками, это фу. В «Мерилин» класса не было, в «Курочке-пальчики-оближешь»[6 - Заведения быстрого питания в центре Торонто.], где курицу больше не готовили, был. – Кого еще отправим в нокаут? – спросили ее, когда она вошла, с нетерпением. – Маргарет Трюдо?[7 - Канадская актриса и телеведущая, жена П. Трюдо.] – Как насчет самого слова «класс»? – сказала она, и они не могут решить, смешно это или нет. Вот в этом ее проблема. Другая – в том, что постепенно она набирает репутацию этакой привереды. Она знает об этом, доходят слухи; люди начинают опасаться, что она не выполнит своих обязательств. В этом есть доля правды: становится все больше вещей, на которые, ей кажется, она неспособна. Или скорее: ей не хочется. Ей хочется сказать нечто общезначимое. Ребячество. У нее просто срыв. Это началось незадолго до операции и только усугубляется. Может, у нее кризис среднего возраста, только преждевременный. Может, Гризвольд изгаляется у нее в голове: «Если не можешь сказать что-то приятное, ничего не говори». Не то чтобы эти максимы много значили для самого Гризвольда, кстати. Два месяца назад ей заказали «профиль» – материал в «Пандору», в рубрику «Успешная женщина». Балерина, поэтесса, топ-менеджер компании сыросодержащей продукции, судья, дизайнер, создающая туфли с рожицами из блесток на мыске. Ренни хотела дизайнершу, но ей досталась судья, потому что предполагалось, что это более трудная задача и что именно Ренни с ней справится. Перед первым интервью ее вдруг охватила самая настоящая паника. Судья была вполне симпатичная, но что ей сказать-то? – Каково это – быть судьей? – спросила Ренни. – А каково быть кем бы то ни было? – парировала судья, к слову, лишь на год старше Ренни. Та улыбнулась в ответ. Обожаю свою работу. У судьи двое чудесных детей и обожающий супруг, который нисколько не возражал, что женушка тратит на свое судейство столько времени, потому что и у него была работа, которая приносила ему сплошное удовлетворение и радость. У них прекрасный дом, Ренни, как ни старалась, не нашла в нем недостатков, с коллекцией полотен перспективных молодых художников; судья решает сфотографироваться на фоне одной из них. С каждым вопросом Ренни чувствует себя все моложе, тупее и беспомощнее. У мадам судьи все схвачено, и Ренни начинает воспринимать этот факт как личное оскорбление. – Я не справлюсь, – говорит она редакторше в «Пандоре». Редакторшу зовут Типпи; они приятельницы. Она открывает рот – и оттуда словно тянется бегущая строка. – Она маньячка, у нее всё под контролем, – говорит Типпи. – Интервью она у тебя отжала. Ты должна развернуть его, дать ракурс на нее. Нашим читателям нужны живые люди, с кое-где пробитой броней, с затаенной болью. Ей приходилось страдать, пока она карабкалась вверх? – Да я спрашивала, – сказала Ренни (на самом деле – нет). – Вот что ты должна сделать: попроси разрешения провести с ней целый день. И просто ходи за ней. Где-то да прорвется правда-матка. Как она влюбилась в мужа, ты спрашивала? Загляни в шкафчики в ванной, какой у нее дезодорант, «Сухость» или «Любовь», это важно. Проведи с ними как можно больше времени, рано или поздно они расколются. Ты должна копать. И тебе нужна не грязь – тебе нужна правда. Ренни посмотрела на ее стол – бардак, и на саму Типпи – олицетворение бардака. Она была лет на десять старше Ренни, с сальной нездоровой кожей, с мешками под глазами. Она курила как паровоз и пила слишком много кофе. Носила зеленую одежду – не ее цвет. Она была очень хорошей журналисткой и получила все возможные награды, прежде чем стала главредом, а теперь учила Ренни заглядывать в чужие шкафчики. Успешная женщина. Ренни пошла домой. Она перечитала то, что написала про судью, и решила, что, в сущности, это и есть настоящая история. Потом порвала все на мелкие кусочки и начала с чистого листа. «Когда-то сделать профиль означало изобразить чей-то нос сбоку, – написала она. – А теперь это значит вид изнутри». Дальше она не продвинулась. * * * Ренни берет с собой фотоаппарат, на всякий случай. Фотограф она не очень и сама это знает, но освоила основные навыки – это намного расширяет ее диапазон журналистки. Если умеешь и писать, и делать снимки, тебе везде открыты двери – ну так ей говорили. У стойки администрации она берет карту Квинстауна, размноженную на принтере, и туристическую брошюрку. Та называется «Сент-Антуан и Сент-Агата. Откройте наши острова-близнецы во всей красе». На обложке загорелая женщина, белая, хохочет на фоне пляжа, стиснутая в сплошном купальнике «Спандекс» с короткой юбочкой спереди. Рядом с ней сидит на песке чернокожий мужчина в огромной соломенной шляпе, держа в руке половинку кокоса, из которой торчат две трубочки. Позади него изображено мачете, прислоненное к дереву. Он смотрит на женщину, она смотрит в камеру. – Когда это напечатали? – спрашивает она. – Мы получаем брошюры из Департамента туризма, – говорит женщина за стойкой. – Других у нас нет. Она англичанка и, похоже, менеджер, а может, хозяйка отеля. Женщины этого типа всегда обезоруживали Ренни: они умеют носить туфли цвета хаки на танкетке и ядовито-зеленые обтягивающие юбки, не понимая, как по-уродски это выглядит. Без сомнения, стулья и измочаленное растение в вестибюле – на ее совести. Ренни даже завидует тем, кто не подозревает о своем уродстве: это дает им преимущество – их ничем не проймешь. – Насколько я понимаю, вы журналистка, – сурово бросает женщина. – Обычно здесь ваши не останавливаются. Вам нужно было ехать в «Дрифтвуд». В первый миг Ренни не может понять, откуда та знает, но потом вспоминает, что на ее декларации, хранящейся в сейфе отеля, значится: «внештатный журналист». Нехитрое умозаключение. Подразумевается, что Ренни не стоит ожидать какого-то особого отношения – с какой стати, а главное, у нее нет оснований рассчитывать на скидку. Отель расположен на втором этаже старинного особняка. Ренни спускается по внешней каменной лестнице с истертыми посередине ступенями во внутренний двор, где пахнет мочой и бензином, затем через арку на улицу. Солнце настигает ее, словно порыв ветра, и она судорожно роется в сумочке в поисках солнечных очков. Через секунду она понимает, что перешагнула через чьи-то ноги, но вниз не смотрит. Если на них смотришь, они сразу чего-то требуют. Она идет вдоль стены отеля с обшарпанной штукатуркой, когда-то белой. На углу она пересекает главную дорогу, покрытую щербинами; в канаве ворочается густое коричневое месиво. Машин немного. На противоположной стороне она видит портик, поддерживаемый колоннами, и колоннаду, такие же обрамляли цоколи с крыльцом в Мексике. Насколько они старые, сказать трудно, ей предстоит это выяснить. В брошюре сказано, что здесь побывали испанцы, давно, наряду со всеми остальными. По меткому выражению авторов, «оставив чудесный аромат старой доброй Испании». Она идет, держась в тени, в поисках аптеки. Никто к ней не пристает, даже не смотрит в ее сторону, не считая мальчишки, который пытается продать ей переспелые бананы. В Мексике всякий раз, когда она оставляла Джейка в отеле и отправлялась гулять одна, за ней непременно увязывались мужики и шли, издавая непристойные звуки. Она купила соломенную шляпу, непомерно дорогую, в магазине, торгующем батиком и ожерельями из ракушек, из рыбьих хрящей. А еще сумками, на основании чего носит название «Багатель». Остроумно, думает Ренни. Повсюду знакомые вывески: «Бэнк оф Нова Скотиа», «Канадский Имперский Коммерческий банк». Здания банков новенькие, но стоят в окружении старых. В «Бэнк оф Нова Скотиа» она обналичивает дорожный чек. Через пару домов находится аптека, также совсем новая с виду; Ренни входит и говорит, что ей нужен крем от загара. – У нас есть метаквалон, – сообщает продавец, пока она расплачивается. – Что, простите? – говорит Ренни. – В любом количестве, – говорит он. Это приземистый мужичок с гангстерскими усиками, рукава розовой рубашки закатаны до локтей. – Рецепт не нужен. Отвезете домой в Штаты, – говорит он, лукаво глядя на нее. – Заработаете деньжат. Что ж, думает Ренни, она в аптеке. Где еще предложат «поправиться» по сдельной цене. Чему удивляться? – Нет, спасибо, – говорит она. – Не сегодня. – Нужно что-то помощнее? – спрашивает продавец. Ренни просит еще спрей от насекомых, и продавец с ленцой ставит флакон на прилавок. Он уже полностью утратил к ней интерес. * * * Ренни поднимается вверх по улице, к церкви Святого Антуана. «Старейшая в городе», – написано в брошюре. Церковь окружает кладбище, участки в кованых оградках, надгробные плиты покосились, заросли плющом. На газоне – плакат с призывом к планированию семьи: «БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ – ВАША ОТВЕТСТВЕННОСТЬ». И никаких намеков, что, собственно, имеется в виду. Рядом – еще один: «ЭЛЛИС – КОРОЛЬ»; на плакате фотография пузатого мужичка с улыбкой Будды. Лицо на плакате замазано красной краской. В церкви ни души. Похоже, она католическая, хотя нигде и не видно пучков красных мерцающих свечей. Ренни вспоминает мексиканских Мадонн, обычно их сразу несколько в каждой церквушке, в нарядах красного или белого, синего или черного цвета; выбираешь на свой вкус и молишься, о чем душа болит. У черной оплакивают потерю. Юбки всех мадонн унизаны крошечными фигурками из жести – жестяными ручками и ножками, жестяными детишками, овечками, коровами и даже свиньями, в благодарность за спасение – или лишь в надежде на него. Тогда это показалось ей каким-то извращением. При входе в церковь – алтарь, а в глубине стол, на нем ящик с отделениями, здесь можно купить открытку; на западной стене – большая картина «неизвестного местного художника ранней эпохи», как гласит брошюра. На ней изображено искушение святого Антония в пустыне. Только пустыня эта изобилует тропической растительностью – ярко-красные сочные цветы, чьи мясистые листья вот-вот лопнут от сока, птицы с пестрым опереньем, с огромными клювами и желтыми глазами, а сам Антоний – чернокожий. Демоны заметно белее и почти все в женском обличье. Святой Антоний стоит на коленях в молитве, направив взгляд вверх и прочь от чешуйчатых бедер, грудей и острых ярко-алых языков демониц. Он облачен не в бесформенную белую простыню, как она помнит по бесплатным буклетам воскресной школы Гризвольда, на нем обычная сорочка, белая, с расстегнутым воротом, и коричневые брюки. Он бос. Все фигуры плоские, словно вырезаны из бумаги, и не отбрасывают тень. Тут же продаются открытки с картиной, и Ренни покупает три. У нее с собой блокнот, но она ничего не записывает. Потом она идет и садится на самую последнюю скамью. Интересно, какую часть тела ей стоило бы прикрепить к черной Мадонне, окажись она в Мексике? Туда они ездили с Джейком. Это была их первая совместная поездка. Он не особенно любил церкви: они не вызывали у него сильных чувств и напоминали о христианах. У христиан интересный взгляд. Отрешенный. Они думают только об одном – как ты будешь смотреться в качестве куска мыла. – Я христианка, – сказала Ренни, желая подразнить его. – Ничего подобного, – ответил Джейк. – У христиан не бывает задниц. Ты просто шикса. Это совсем другое. – Хочешь, я спою тебе какой-нибудь хоральчик? – сказала Ренни. – Какая порочная девчонка, – сказал Джейк. – Ты меня заводишь. – Завожу? – сказала Ренни. – Я думала, ты всегда на взводе. Целую неделю. Они были как одержимые. Держались за руки на улице, занимались любовью средь бела дня, деревянные жалюзи на старых окнах спасали их от солнца, их кусали блохи, любая мелочь страшно веселила, они покупали подозрительные пирожные и что-то жареное с уличных лотков и жадно поедали, ну а что? Однажды в небольшом парке они увидели запрещающий знак: «Лица, сидящие непозволительным образом, будут наказаны властями». – Что за бред! – сказала Ренни. – Наверное, мы как-то не так перевели. В каком смысле «непозволительным»? Они шли по многолюдным ночным улицам, жадные до впечатлений, ничего не страшась. Однажды в фиесту мимо них промчался мужчина с плетеной клеткой на голове, пуская фейерверки и шутихи. – Вот ты какой, мистер Дженерал Электрик, – сострила Ренни. Она любила Джейка и любила всё. У нее было чувство, что она находится внутри магического круга: ничто не может повредить ей, им обоим. И все же даже тогда ей казалось, что круг начинает медленно сжиматься. В Гризвольде считалось, что в конце концов все компенсируется: если однажды вам сказочно повезло, значит, скоро случится беда. Везение всегда к несчастью. Но Ренни отказывалась испытывать чувство вины, даже к попрошайкам, даже к женщинам в замызганных шалях со впалыми щеками (у них почти не было зубов), кормящим безучастных младенцев и даже не смахивающим мух с их личиков, руки раскинуты в стороны, часами в одной и той же позе, словно статуи. Она слышала, что некоторые из них специально наносят себе и даже своим детям увечья, чтобы разжалобить туристов. Или это было в Индии? Под конец недели с Джейком приключилась «месть Монтесумы». Ренни, прошествовав мимо десятка-другого присвистывающих мужчин, купила для него в угловой аптеке флакон с розовой эмульсией, которую он согласился выпить. Но лежать – ни в какую. Джейк не хотел, чтобы она ходила куда-то без него, не хотел ничего пропустить. Он сидел в кресле, прижимая руки к животу, и периодически брел в туалет, а Ренни обсуждала с ним свою статью «Мехико-сити: бюджетнее, чем вы думали». – Кстати, я должна сделать еще один материал, для «Пандоры», – сказала она. – Про мужскую боль. Что это такое? Чем она отличается от женской? – Что-что? – ухмыляясь, сказал Джейк. – Вообще-то мужчины не испытывают боли. Разве что порежутся во время бритья. – Вот и нет, недавно открыли, что испытывают. Проведены исследования. Предъявлены доказательства. Они морщатся. Иногда дергаются. Когда очень больно, делают брови домиком. Ну будь хорошим мальчиком, поделись со мной тайной мужской боли. Где вы ощущаете ее больше всего? – В заднице, – обычно отвечал на такие вопросы Джейк. «Вот и все, что вы хотели бы узнать». – Это моя работа, – сказала Ренни. – Без нее я окажусь на улице. Деваться некуда! Кстати, ты можешь избавиться от боли, если вытащишь оттуда шило. – Это не шило. Это внутренний стержень. Он сформировался за годы, что я притворялся гоем. Девчонкам этого не понять. – Зато мы знаем, где у вас другой стержень, – сказала Ренни. Она уселась ему на колени верхом, лицом к нему и стала лизать ему ухо. – Сжалься, – сказал он. – Я больной человек. – Тогда проси пощады, – сказала она. – Умеют ли парни плакать? Не знаю, но у нас есть способы вас разговорить… – Ренни переключилась на другое ухо. – Ты никогда не болеешь всерьез. – Она расстегнула ему рубашку и просунула руки под ткань. – Существа с таким густым мехом просто не могут серьезно заболеть. – Долой ненасытную, животную женскую похоть! – сказал Джейк. – Вас всех в клетках надо держать. Он обнял ее за талию, и они стали раскачиваться взад-вперед, а где-то снаружи, за деревянными ставнями, звенел колокол. * * * Ренни идет обратно, держась в тени. Вскоре она осознает, что не уверена, где находится. Но раз по дороге к церкви она все время поднималась, значит, теперь ей нужно просто идти вниз, по направлению к гавани. Вот она уже видит какие-то магазинчики. Кто-то касается ее плеча, она останавливается, оборачивается. Это мужчина, сгорбленный, когда-то он был выше, чем сейчас. На нем поношенные черные брюки, ширинка расстегнута, рубашка без пуговиц и та самая шерстяная шапочка-на-чайник. Он бос, и ей кажется, что она где-то уже видела эти штаны. Он стоит перед ней и улыбается. Вокруг рта у него седые волоски, а зубов почти не осталось. Мужчина сжимает правую руку в кулак, а потом указывает на нее, по-прежнему с улыбкой. Она не понимает, что ему надо. Он повторяет свой жест, видимо, глухонемой или пьяный. Ренни вдруг кажется, что она перешла некую невидимую границу и очутилась на Марсе. Он сводит пальцы правой руки вместе, весь в нетерпении, наконец протягивает руку ладонью вверх, и она понимает, он просит милостыню. Она открывает сумочку и вынимает кошелек с мелочью. Всего несколько центов – и он от нее отстанет. Но нет, он хмурится, ему нужно не это. Он повторяет жесты в том же порядке, только быстрее, Ренни ничего не понимает, и ей становится страшно. У нее возникает дикая идея, что он требует ее паспорт, хочет его отнять. А без паспорта ей не вернуться домой. Она закрывает сумочку и качает головой, потом отворачивается и продолжает путь. Вот дурочка: ведь ее паспорт лежит в сейфе отеля. То есть неизвестно где. Она чувствует, что он идет за ней. Она ускоряет шаг, шлепки босых ног не отстают. Она уже почти бежит. На улицах все больше людей, все больше по мере того, как она спускается, и они замечают эту маленькую процессию, эту гонку, даже останавливаются, и глазеют, и смеются, но никто не пытается прийти ей на помощь. Ренни близка к панике; это ужасно похоже на кошмар, от которого ей хочется поскорее очнуться. Она не знает, почему он преследует ее. Что она такого сделала? Вот они уже в толпе людей, похоже это рынок, пространство среди домов, в Мексике это назвали бы площадью, но здесь это лишь пространство неправильной формы в окружении прилавков, а в центре кучкуется народ и стоят несколько грузовиков. Курицы в клетях, фрукты, сложенные в неуклюжие пирамиды и укутанные в ткань, пластиковые ведра, дешевая алюминиевая кухонная утварь. Здесь шумно, пыльно, внезапно словно на десять градусов жарче; ее накрывает волна запахов. Из крошечных киосков рвется музыка, они доверху набиты техникой – японские объедки: кассетные плееры, радиоприемники. Ренни продирается сквозь гущу людей, стараясь оторваться от мужчины. Но он идет за ней по пятам, оказывается, он не такой уж дряхлый, и вот он почти схватил ее за руку. – Стойте, – говорит Пол. Да, это Пол, в тех же шортах, но уже в синей футболке. С полной авоськой лимонов. Странный мужчина стоит прямо позади него, как ни в чем не бывало, со своей улыбочкой хеллоуинской тыквы. – Все в порядке, – говорит Пол. Ренни дышит прерывисто, лицо в поту, должно быть, она вся красная и выглядит как идиотка, к тому же неадекватная. – Он хочет только пожать вам руку, и все. – Откуда вы знаете? – говорит Ренни, вдруг злость в ней побеждает страх. – Он преследовал меня! – Он вечно ходит за женщинами, – говорит Пол. – Особенно за белыми. Он глухонемой и ничуть не опасен. Он хочет, чтобы вы пожали ему руку, считает, что это к счастью. И в самом деле, мужчина протягивает ей руку, растопырив пальцы. – С какой стати? – спрашивает Ренни. Она немного успокоилась, но не смирилась. – Какое уж от меня счастье. – Не от вас, – говорит Пол. – Для вас. Теперь Ренни чувствует себя грубой и неблагодарной: ведь он всего лишь хотел что-то ей подарить. Она заставляет себя положить руку на ладонь старика. Он сжимает ее пальцами и держит несколько секунд. Потом отпускает, снова улыбается щербатым ртом и, повернувшись, исчезает в толпе. Ренни чувствует себя так, словно ее спасли. – Вам стоит присесть, – говорит Пол. Все еще придерживая ее за локоть, он тянет ее к кафе при магазинчике – пара шатких столиков, накрытых клеенкой, – и усаживает на стул у стены. – Не беспокойтесь, – говорит Ренни. – Вашему организму нужно время, чтобы привыкнуть к жаре, – говорит Пол. – В первое время лучше не бегать. – Поверьте, я не собиралась, – отвечает Ренни. – Паническая реакция на чужака, – говорит Пол. – Поскольку вы не знаете, что опасно, а что нет, опасным кажется все. Мы тоже постоянно с этим сталкивались. Он имеет в виду на Ближнем Востоке, на войне. Ренни кажется, что он ведет себя снисходительно. – Это что, против цинги? – говорит она. – Что? – Ну, для ваших пиратских яхт, – говорит Ренни. – Лимоны. Пол улыбается и говорит: – Пойду внутрь, закажу нам выпить. Но это не просто рынок. На той стороне площади напротив кафе соорудили сцену – оранжевые клети с уложенными поверху досками, немного высоковато. Двое мальчишек максимум лет шестнадцати водружают на двух шестах простыню с лозунгом красными буквами: «ПРИНЦ МИРА». «Наверное, местный религиозный культ», – думает Ренни. Новые юродивые, неофиты. Значит, та женщина в аэропорту в майке с принтом была не маньячкой, а просто фанатичкой. Она таких видела: в Гризвольде была своя секта, женщины, верившие, что пользоваться губной помадой – грех. А вот ее мать считала, что грех – ею не пользоваться. На краю платформы сидит мужчина, он руководит парнями. Он худой, с капитанской бородкой; вот он подался вперед и стал болтать ногами. Ренни замечает, что он в сапогах для верховой езды, «ковбойских», с высокими каблуками. Единственный, на ком она здесь видела сапоги. Зачем вообще они тут нужны? Она вскользь подумала про его ступни, сжатые в потной кожаной западне. Он заметил, что она на него смотрит. Ренни тут же отвела взгляд, но он поднимается и направляется к ней. Подошел, уперся ладонями в стол и глядит на нее сверху вниз. Вблизи он похож на латиноамериканца. «Еще этого не хватало», – думает Ренни. Она решила, что он собирается ее склеить, а деваться ей некуда, она зажата между столом и стеной. Она ждет улыбки, какого-то предложения, но напрасно, он лишь хмуро глядит на нее, словно силясь прочитать ее мысли или произвести впечатление; наконец она говорит: – Я не одна. – Ты вчера прилетела? – спрашивает он. – Да. – Ты писательница? – Ренни думает, откуда он знает, – но он знает и на самом деле не ждет от нее ответа: – Мы тебя не звали. Ренни слышала, что на Карибах ухудшилось отношение к туристам, но так явно неприязни еще никто не выражал. Она не знает, что сказать. – Останешься здесь, только хуже будет, – продолжает он. Возвращается Пол, неся два бокала с какой-то коричневой жидкостью. – Недавно из армии, – говорит он, ставя бокалы на стол. – Что ему надо? – Я не знаю, – говорит Ренни. – Спросите у него. Но мужчина стремительно удаляется, слегка прихрамывая из-за неровностей. – Что он вам сказал? – спрашивает Пол. Ренни рассказала. – Может быть, я оскорбила чью-то веру, – говорит она. – Это не вера, а политика, – говорит Пол. – Впрочем, здесь это более-менее одно и то же. – «Принц Мира» – политика? – говорит Ренни. – Да ладно. – Ну его и правда зовут Принц, а ваш новый знакомец – Марсдон – руководитель его предвыборной кампании, – говорит Пол, по всей видимости, не замечая в этом ничего странного. – Они – коммунисты местного разлива, поэтому используют слово «мир», на всякий случай. Ренни отпивает глоток коричневой жидкости. – Это что? – спрашивает она. – Понятия не имею, – говорит Пол. – Но это здесь единственный вариант. – Он откинулся на спинку и смотрит не на нее, а в пространство. – У них сейчас выборы, первые после ухода британцев, – говорит он. – Сегодня днем будут речи, от всех трех партий, одна за другой. Принц, доктор Пескарь, во-он там его угол. Потом выступит министр юстиции. Он представляет Эллиса, который никогда не выходит из дома. Одни говорят – это потому, что он вечно пьян; а другие – потому, что он мертв уже лет двадцать, просто никто еще этого не понял. – Доктор Пескарь? – говорит Ренни, вспомнив мужчину из самолета. Вряд ли тут может быть совпадение. – Да, рыбка такая, – ухмыльнулся Пол. – Тут в ходу образы, безграмотность высокая. К этому моменту уже повсюду вздымаются лозунги: «ЭЛЛИС – КОРОЛЬ» и «РЫБЕ – ЖИТЬ». Все какое-то самодельное. Как в колледже на студенческих выборах. – Будут беспорядки? – Хотите сказать, есть ли опасность? – говорит Пол. – Да, беспорядки будут. И – нет, вам ничто не угрожает. Вы туристка, вы исключение. Вот сквозь толпу медленно прокладывает путь грузовик; в кузове стоит мужчина в белой рубашке и зеркальных солнечных очках и рявкает на толпу в мегафон. Ренни не понимает ни слова. С двух сторон его прикрывают еще двое с плакатами, на которых красуются большие черные короны: «ЭЛЛИС – КОРОЛЬ». Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=63998007&lfrom=196351992) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Популярный швейцарский солодовый напиток. 2 Консервативная религиозная группа направленности. 3 Один из договоров, отодвигающий границу индейских земель, подписанный представителями США и нескольких индейских племен 4 июля 1805 года. В источниках отсутствуют точные сведения о местонахождении форта, что, видимо, дало автору возможность поместить его в вымышленное место действия романа. 4 Главный персонаж американского телесериала «Доктор Килдэр» (1961–1966 гг.), ставший идеальным образом привлекательного и порядочного врача. 5 Пятнадцатый премьер-министр Канады. 6 Заведения быстрого питания в центре Торонто. 7 Канадская актриса и телеведущая, жена П. Трюдо.