Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1 Патрик Ротфусс Fantasy World. Лучшая современная фэнтези Долгожданное продолжение культового романа «Имя ветра»! Юный Квоут делает первые шаги на тропе героя: он убережет влиятельного лорда от предательства, победит группу опасных бандитов, уйдет живым от искусной соблазнительницы Фелуриан. Но на каждом головокружительном повороте своей необыкновенной судьбы он не забудет о своем истинном стремлении – найти и уничтожить мифических чандриан, жестоко убивших его семью и оставивших его круглым сиротой… А еще он узнает, какой трудной может быть жизнь, когда человек становится легендой своего времени. И пока скромный трактирщик рассказывает историю своего прошлого, прямо за порогом гостиницы начинает твориться будущее. Патрик Ротфусс Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1 © А. Хромова, перевод на русский язык, 2018 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018 * * * Моим терпеливым поклонникам – за то, что читают мой блог и говорят, что им хотелось бы видеть в идеальной книге, даже если это займет больше времени. Моим толковым бета-читателям – за их бесценную помощь и терпение, с каким они относятся к моей параноидальной скрытности. Моему замечательному агенту – за то, что отгоняет от моих дверей разных волков. Моему мудрому редактору – за то, что мне дали время и возможность написать книгу, которой можно гордиться. Моим любящим родным – за то, что поддерживают меня и не устают напоминать, что время от времени стоит все же выходить из дома. Моей понимающей подруге – за то, что не бросает меня, когда я становлюсь жутким и невыносимым от бесконечной вычитки. И моему милому малышу – за то, что любит своего папочку, несмотря на то что мне все время приходится бросать его и садиться работать – даже когда нам так здорово вместе, даже когда мы разговариваем об уточках. Пролог Молчание в трех частях Близился рассвет. Трактир «Путеводный камень» погрузился в молчание, и молчание это состояло из трех частей. На поверхности лежала гулкая тишина, возникшая от того, чего там недоставало. Будь сегодня гроза, капли дождя стучали бы по крыше и шелестели в лозах селаса за трактиром. Урчал и грохотал бы гром, и гром прогнал бы молчание по дороге, точно опавшие осенние листья. Если бы в трактире ночевали путники, они бы сейчас ворочались и потягивались у себя в комнатах, разгоняя тишину, как тускнеющие, полузабытые сны. Играй здесь музыка… но нет, конечно, музыки не было. На самом деле ничего этого не было и молчание никуда не девалось. В трактире черноволосый мужчина мягко прикрыл за собой заднюю дверь. В кромешной темноте он пробрался через кухню, через зал, спустился по лестнице в подвал. Наученный долгим опытом, он непринужденно переступал расшатавшиеся доски, которые могли бы скрипнуть или застонать под его весом. Его осторожные шаги отдавались в тишине лишь чуть слышным «Топ. Топ. Топ…». Этим он добавлял к царящему в трактире молчанию, большому и гулкому, свое, маленькое и пугливое. Получался своего рода сплав, контрапункт. Третье молчание заметить было не так просто. Но если вслушиваться достаточно долго, его можно было ощутить в холоде оконного стекла и в гладких оштукатуренных стенах комнаты трактирщика. Молчание таилось в черном сундуке, стоящем в ногах узкой и жесткой кровати. Оно пряталось в руках человека, который неподвижно лежал на кровати, глядя в окно на первый бледный проблеск наступающей зари. Человек был ярко-рыжий, рыжий как огонь. Глаза у него были темные и отстраненные, и лежал он с безропотным видом того, кто давно утратил всякую надежду заснуть. «Путеводный камень» принадлежал ему и третье молчание – тоже. Неудивительно, что молчание это было самым большим из трех: оно окутывало два первых, поглощало их – бездонное и безбрежное, словно конец осени, тяжелое, как окатанный рекой валун. То была терпеливая покорность срезанного цветка – молчание человека, ожидающего смерти. Глава 1 Яблоко и бузина Баст стоял, облокотившись на длинную стойку красного дерева. Ему было скучно. Окинув взглядом пустой зал, он вздохнул, порылся, нашел чистую белую тряпочку. И со скорбным видом принялся протирать стойку. Через некоторое время Баст подался вперед и прищурился, вглядываясь в какое-то незаметное пятнышко. Он поскреб его ногтем и нахмурился: палец оставил на стойке маслянистое пятно. Баст наклонился, дыхнул на полированную поверхность и протер ее. Потом задумался, старательно подышал на дерево и написал на получившемся пятне бранное слово. Баст отшвырнул тряпку и прошел между пустых столов и стульев к широким окнам. И надолго застыл у окна, глядя на немощеную дорогу, разрезающую городок пополам. Потом вздохнул и принялся расхаживать по комнате. Двигался он с небрежной грацией танцора и великолепной непринужденностью кота. Однако, когда он запускал пальцы в свои черные волосы, жест выдавал тревогу. Голубые глаза непрестанно шарили по комнате, будто искали выход. Будто искали здесь что-то, чего они не видели сотню раз до того. Но нет, ничего нового тут не было. Пустые столы и стулья. Пустые табуреты у стойки. На прилавке за стойкой две огромные бочки: одна – для виски, другая – для пива. Между бочками – целая батарея бутылок всех цветов и форм. А над бутылками висел меч. Взгляд Баста упал на бутылки. Он пристально, задумчиво осмотрел их, потом зашел за стойку и достал тяжелую глиняную кружку. Баст глубоко вздохнул, указал пальцем на первую бутылку в нижнем ряду и заговорил нараспев, отсчитывая бутылки: Клен, калитка, Тишина, Пламя, пепел, Бузина! Считалочка закончилась на приземистой зеленой бутылке. Баст выкрутил пробку, неспешно пригубил бутылку и скривился. Его передернуло. Он поспешно поставил бутылку на место и взял вместо нее другую, красную и пузатую. Пригубил ее, задумчиво вытер влажные губы, кивнул и щедро плеснул себе в кружку. Потом указал на следующую бутылку и снова принялся считать: Прялка, прядь, Луна в ночи, Ивы, окна, Свет свечи. На этот раз ему выпала прозрачная бутылка с бледно-желтой жидкостью внутри. Баст выдернул пробку и щедро плеснул в кружку, не потрудившись попробовать. Отставив бутылку в сторону, он взял кружку и принялся яростно ее трясти. Потом отхлебнул. Расплылся в улыбке, ткнул пальцем в следующую бутылку, отчего она тоненько звякнула, и опять завел свою считалочку: Путник, пиво, Камень, кладь, Ветер, воды… Тут скрипнула половая доска, Баст вскинул голову и широко улыбнулся. – С добрым утром, Реши! Рыжеволосый трактирщик стоял у лестницы. Он отряхнул длиннопалыми руками чистый фартук и рукава рубашки. – Что, гость еще не встал? Баст мотнул головой: – Не шуршит, не шевелится! – Ну, ему нелегко пришлось за последние два дня, – сказал Коут. – Должно быть, оно его догнало… Он осекся, задрал голову, принюхался. – Ты что, пил, что ли? Вопрос был задан скорее с любопытством, чем в порядке обвинения. – Да нет, – ответил Баст. Трактирщик приподнял бровь. – Я дегустировал, – пояснил Баст, сделав ударение на последнем слове. – Надо же сначала продегустировать, а потом уже пить. – Ага, – сказал трактирщик. – Собирался пить, стало быть. – Ну да, клянусь малыми богами, – ответил Баст. – Я собирался напиться. А что тут еще делать-то? Баст достал кружку из-под стойки и заглянул в нее. – Я рассчитывал на бузину, а мне досталась какая-то дыня… Он задумчиво поболтал кружку. – И что-то пряное. Он отхлебнул еще и задумчиво сощурился. – Корица? – спросил он, окинув взглядом ряды бутылок. – А что, бузины у нас совсем не осталось? – Где-то должна была быть, – ответил трактирщик, не потрудившись взглянуть на бутылки. – Погоди минутку, Баст. Послушай меня. Нам нужно поговорить о том, что ты сделал вчера вечером. Баст застыл. – А что я сделал, Реши? – Остановил ту тварь из Маэля, – сказал Коут. – А-а! – Баст вздохнул с облегчением и небрежно махнул рукой. – Я ее просто задержал, Реши. Только и всего. Коут покачал головой: – Ты понял, что это не просто безумец. Ты пытался нас предупредить. И если бы не твое проворство… Баст нахмурился. – Да какое там проворство, Реши? Шепа-то она прикончила! Он посмотрел на свежевыскобленные доски у стойки. – А Шеп мне нравился. – Все остальные будут думать, что нас спас ученик кузнеца, – сказал Коут. – И, пожалуй, оно и к лучшему. Но я знаю, как было дело. Если бы не ты, тварь перебила бы тут всех. – Ой, Реши, ну, это неправда, – сказал Баст. – Ты бы ее прикончил, как цыпленка. Я просто успел первым. Трактирщик только рукой махнул. – Я всю ночь лежал и думал, – сказал он. – Думал о том, что можно сделать, чтобы тут стало поспокойнее. Ты когда-нибудь слышал «Охоту Белых Всадников»? Баст усмехнулся. – Реши, эта песня была нашей прежде, чем стала вашей! Он набрал в грудь воздуху и пропел нежным тенором: Одежда грозных всадников, как кони их, бела, И светлый лук у каждого привешен у седла, Мечи блестят в руках у них, из серебра клинки, Зеленые и красные на головах венки. Трактирщик кивнул: – Те самые строки, о которых я и думал. Сумеешь управиться с этим, пока я тут все приготовлю? Баст с энтузиазмом закивал и буквально рванулся прочь, но замер в дверях кухни. – А вы без меня не начнете? – с тревогой осведомился он. – Мы начнем сразу, как только наш гость позавтракает и будет готов, – ответил Коут и, увидев, как изменилось лицо его ученика, немного смягчился. – В общем и целом, думаю, пара часов у тебя в запасе есть. Баст посмотрел в дверной проем, потом снова обернулся. Трактирщик чуть заметно усмехнулся. – И я позову тебя прежде, чем мы начнем. Он помахал рукой: – Ступай, ступай! * * * Человек, называвший себя Коутом, взялся за обычные утренние дела. Он двигался как заведенный, точно телега, катящаяся по наезженной колее. Сначала хлеб. Он на глазок отсыпал муку, сахар, соль, не трудясь отмерять. Плеснул закваски из горшка, стоящего в кладовке, замесил тесто и оставил его подходить. Выгреб золу из кухонной печи и разжег огонь. Потом перешел в общий зал и разложил дрова в черном каменном камине, вытянувшемся вдоль северной стены, выгребя предварительно золу. Накачал воды, помыл руки, вытащил из погреба кусок баранины. Наколол свежей растопки, натаскал дров, осадил поднимающееся тесто, подвинул квашню поближе к разогревшейся печке. И вдруг оказалось, что делать больше нечего. Все было готово. Все было чисто и расставлено по местам. Рыжеволосый человек стоял за стойкой, и его взгляд, устремленный куда-то вдаль, медленно возвращался обратно, фокусируясь на том, что было здесь и сейчас, на обстановке в трактире. Взгляд человека упал на меч, что висел на стене над бутылками. Меч был не особенно красив, не украшен насечками и узорами и вообще не бросался в глаза. Можно сказать, что он выглядел угрожающе. Как высокий обрыв. Серый клинок без изъянов, холодный на ощупь. И острый, как осколок стекла. На черном дереве доски, где он висел, было вырезано одно-единственное слово: «Глупость». Трактирщик услышал тяжелые шаги на деревянном крыльце. Загремел засов, снаружи гаркнули: «Эгей!» – и забарабанили в дверь. – Минуточку! – отозвался Коут. Он торопливо подбежал к двери и повернул массивный ключ в блестящем латунном замке. На крыльце стоял Грэм. Он уже занес тяжелую руку, чтобы постучать еще раз. Когда он увидел трактирщика, его обветренное лицо расплылось в улыбке. – А Баст что, удрал нынче утром? – спросил он. Коут снисходительно усмехнулся. – Славный парнишка, – сказал Грэм, – только безалаберный малость. А я уж было подумал, что ты на сегодня закрыл лавочку. Он кашлянул и опустил глаза. – Я бы и не удивился… Коут сунул ключ в карман. – Да нет, открыто, все как обычно. Чем могу служить? Грэм перешагнул порог и кивнул на улицу, где стояла тележка с тремя кадками. Кадки были новехонькие, из бледного, свежеоструганного дерева, с блестящими металлическими ободьями. – Нынче ночью я понял, что мне не уснуть, вот и собрал последнюю кадку из тех, что ты заказывал. А еще я слышал, что Бентоны собираются нынче подвезти первые зимние яблоки. – Спасибо, что подсказал. – Яблочки славные, крепенькие, всю зиму пролежат! Грэм подошел к кадке и гордо постучал по стенке. – Чем еще перебить голод, как не зимним яблочком? Он лукаво взглянул на трактирщика и еще раз постучал по кадке. – Перебить, а? Как ты думаешь? Коут негромко охнул и потер лицо. Грэм хихикнул себе под нос и провел рукой по блестящим металлическим обручам. – Никогда еще не делал обручи латунные, а надо же, так хорошо вышло! Ты мне скажи, если они вдруг рассядутся. Я поправлю. – Я рад, что это не причинило особых хлопот, – сказал трактирщик. – А то в погребе-то сыро. Боюсь, как бы железо не проржавело через пару лет. Грэм кивнул. – Ну да, умно придумано, – сказал он. – Просто мало кто удосуживается загадывать так далеко вперед. Он потер руки. – Ты мне не подсобишь? Не хотелось бы уронить кадку и испортить тебе полы. Они взялись за кадки. Две из них отправились в погреб, третью утащили за стойку в кухню и водрузили в кладовке. Потом оба вернулись в общий зал, каждый по свою сторону стойки. Ненадолго воцарилась тишина. Грэм окинул взглядом пустой зал. У стойки стояло меньше табуретов, чем обычно, и на месте одного из столов зияло пустое пространство. В тщательно обустроенном трактире все это бросалось в глаза как выбитые зубы. Грэм отвернулся от выскобленного пятна на полу возле стойки, сунул руку в карман и достал пару тусклых железных шимов. Рука у него почти не дрогнула. – Налей-ка мне пива, Коут, – хрипло сказал он. – Я понимаю, что рановато, но день впереди длинный. Я нынче Маррионам помогаю пшеницу возить. Трактирщик налил пива и молча протянул ему кружку. Грэм отхлебнул единым духом сразу полкружки. Глаза у него были красные. – Да, скверно дело обернулось, – сказал он, не глядя в лицо, и отхлебнул еще. Коут кивнул. «Скверно дело обернулось». Возможно, это и все, что скажет Грэм по поводу гибели человека, с которым он был знаком всю свою жизнь. Здешний народ знал о смерти все. Они сами резали скот. Они мерли от лихорадки, от падений, от загноившихся переломов. Смерть была все равно что неприятный сосед. Лучше не болтать о ней лишний раз, а не то, того гляди, услышит да и заявится в гости. О смерти говорилось только в историях. Легенды об отравленных королях, о поединках, о древних войнах – это ничего, это было можно. Они рядили смерть в чужеземное платье и отсылали ее подальше от дверей родного дома. Загоревшаяся сажа в трубе, крупозный кашель – это было ужасно. Но суд над герцогом Гибейским или осада Энфаста – это дело другое. Эти истории были как молитвы, как заклинания-обереги, которые бормочет себе под нос припозднившийся прохожий. Как грошовые амулеты, которые люди покупают у коробейника, просто на всякий случай. – А долго он тут еще пробудет, этот писарь? – тихо спросил Грэм, говоря в кружку. – А то мало ли, вдруг я надумаю чего записать… Он слегка нахмурился. – Папаша мой всегда звал это просто «доверенность». Никак не вспомню, как оно по-правильному-то называется. – Смотря о чем идет речь, – уверенно ответил трактирщик. – Если только о твоем добре, это называется «распоряжение имуществом». А если о чем-то еще, это называется «изъявление воли». Грэм изумленно приподнял бровь. – Ну, по крайней мере, я так слышал, – пояснил трактирщик, опуская глаза и протирая стойку чистой белой тряпочкой. – Писарь упоминал что-то на этот счет… – Изъявление воли… – пробубнил Грэм в кружку. – Думаю, я просто попрошу его написать доверенность, а там уж как он ее официально назовет, так пусть и будет. Он поднял взгляд на трактирщика. – Думаю, найдутся и другие, кто захочет чего-то в этом роде. Времена-то нынче какие… На миг могло показаться, будто трактирщик раздраженно хмурится. Но нет, ничего подобного. Он стоял за стойкой таким же, как всегда, и лицо его сохраняло миролюбивое и дружелюбное выражение. Коут небрежно кивнул. – Он вроде говорил, что собирается открыть лавочку около полудня, – сказал он. – А то вчерашние события его несколько выбили из колеи. Так что, если кто вдруг явится раньше полудня, боюсь, ничего у них не выйдет. Грэм пожал плечами. – Да какая разница? Все равно до обеда в городке и десяти человек не останется. Он отхлебнул еще пива и посмотрел в окно. – День-то какой, все в поле будут! Трактирщик, похоже, чуть поуспокоился. – Он останется тут до завтра. Так что ломиться к нему прямо сегодня нужды нет. У него лошадь отобрали под Эбботсфордом, он теперь пытается добыть новую. Грэм сочувственно цыкнул зубом. – Вот не свезло так не свезло! Где ж теперь лошадь добудешь, когда уборка урожая в самом разгаре? Даже Картеру не найти замену Нелли после того, как этот паук напал на него у Старокаменного моста. Он покачал головой. – Все-таки как-то это неестественно, когда такое творится всего в паре миль от твоего порога. Вот в былые времена… Грэм запнулся. – Господь и владычица, я говорю словно мой папаша! Он втянул подбородок и загудел басом: – «Вот в былые времена, когда я был юнцом, погода была как погода, а не как теперь! И мельник не придерживал весов, и люди не лезли не в свое дело!» Трактирщик грустно улыбнулся. – А мой отец говаривал, что пиво было слаще и на дорогах было меньше ухабов. Грэм тоже улыбнулся, но улыбка быстро исчезла. Он потупился, словно ему было не по себе от того, что он собирался сказать. – Коут, я знаю, что ты не местный. Это тяжело. Некоторые думают, будто чужак и утро от вечера не отличит. Он перевел дух, по-прежнему не глядя в глаза трактирщику. – Но мне кажется, ты знаешь много такого, чего другие не знают. У тебя вроде как кругозор шире. Он поднял голову. Взгляд у него был серьезный и усталый, под глазами залегли темные круги от недосыпа. – Что, неужто и впрямь все так плохо, как кажется в последнее время? Дороги поганые. Людей на них грабят. Да еще… Было заметно, что Грэм с трудом удержался, чтобы не взглянуть еще раз на пустое место на полу. – Налоги эти новые, жизни совсем не стало. Парни Грейденов вот-вот лишатся своей фермы. Паук этот опять же… Он отхлебнул еще пива. – Неужели действительно все так плохо? Или я просто старею, как мой папаша, и теперь все кажется горше по сравнению с теми временами, когда я был мальчишкой? Коут долго протирал стойку, словно ему не хотелось отвечать. – Я думаю, жизнь всегда плоха, не так, так эдак, – сказал он наконец. – Может быть, дело в том, что только мы, пожилые, способны это заметить. Грэм кивнул было, но тут же нахмурился. – Но ведь ты-то не пожилой, верно? Я все время об этом забываю. Он смерил рыжеволосого взглядом. – Ну, в смысле, ты и ходишь как старик, и рассуждаешь как старик, но только ты не старик, верно? Могу поручиться, что ты вдвое меня моложе! Он прищурился, глядя на трактирщика. – Сколько тебе лет-то, а? Трактирщик устало улыбнулся. – Достаточно, чтобы чувствовать себя старым. Грэм фыркнул. – Ты слишком молод, чтобы кряхтеть и жаловаться. Тебе бы еще за бабами бегать и влипать в неприятности! Предоставь уж нам, старым пердунам, ныть о том, что мир нынче не тот и все идет насмарку! Старый плотник отодвинулся от стойки и повернулся к двери. – Я зайду сегодня поговорить с твоим писарем, когда у нас будет перерыв на обед. И не я один. Куча народу хочет обустроить свои дела официально, пока есть возможность. Трактирщик сделал глубокий вдох и медленно выпустил воздух. – Грэм! Плотник, уже взявшийся за ручку двери, обернулся. – Дело не только в тебе, – сказал Коут. – Дела действительно плохи, и нутром чую, что дальше будет хуже. Так что не вредно будет подготовиться к суровой зиме. И, быть может, позаботиться о том, чтобы суметь себя защитить, если дойдет до этого. Трактирщик пожал плечами: – Вот нутром чую. Грэм сурово поджал губы и угрюмо кивнул: – Что ж, рад, что не только мое нутро это чует. Потом заставил себя улыбнуться и принялся подворачивать рукава рубашки. – Однако пока светит солнце, надо косить сено! * * * Вскоре заехали Бентоны с телегой поздних яблок. Трактирщик купил половину того, что они привезли, и весь следующий час занимался тем, что перебирал и сортировал яблоки. Самые зеленые и крепкие отправились в кадки в подвале. Заботливые руки трактирщика выложили их ровными рядами, пересыпая опилками, и заколотили крышки. Более спелые отправились в кладовку, а побитые и помятые пошли на сидр. Их порезали на четвертинки и покидали в огромное жестяное корыто. Пока рыжий перебирал и упаковывал яблоки, он выглядел спокойным и довольным. Но если приглядеться, было заметно, что, хотя руки его были заняты, глаза смотрели куда-то в пространство. И хотя он был спокоен и даже улыбался, улыбка эта была безрадостной. Он не мурлыкал и не насвистывал за работой. И не пел. Управившись с переборкой, он поволок жестяное корыто через кухню к черному ходу. Стояло прохладное осеннее утро, за трактиром был маленький, уединенный тенистый садик. Коут вывалил четвертинки яблок в деревянный пресс и опустил массивную крышку на винте до тех пор, пока она не перестала свободно двигаться. Коут засучил длинные рукава рубахи выше локтей, ухватился длинными изящными руками за ручки пресса и принялся крутить. Крышка пошла вниз, сначала сдавливая, потом дробя яблоки. Повернуть – перехватить. Повернуть – перехватить. Если бы кто-то мог видеть Коута, он бы непременно заметил, что его руки не похожи на мясистые руки обычного трактирщика. Когда он тянул и толкал деревянные ручки, на предплечьях вздувались мышцы, тугие, как канаты. На коже виднелось множество накладывающихся друг на друга старых шрамов. Большинство из них – бледные и узкие, как трещинки на зимнем льду. Другие были багровые и злые, отчетливо выделявшиеся на бледной коже. Руки трактирщика толкали и тянули, толкали и тянули. Слышалось лишь мерное поскрипыванье дерева и дробный стук струйки сока, текущей в подставленное ведро. В этих звуках был ритм, но музыки не было, и взгляд трактирщика казался отстраненным и безрадостным, и его зеленые глаза выцвели настолько, что могли бы сойти за серые. Глава 2 Остролист Хронист спустился в общий зал «Путеводного камня» со своим плоским кожаным портфелем на плече. Стоя в дверях, он нашел взглядом рыжеволосого трактирщика, который склонился над стойкой и усиленно корпел над чем-то. Хронист вошел в зал и кашлянул. – Извини, что я так заспался, – начал он. – Боюсь, что… Он запнулся, увидев, что находится на стойке. – Ты что, пирог печешь? Коут, который деловито защипывал кромку, поднял голову. – Нет, пирожки. А что? Хронист открыл было рот, подумал и снова закрыл. Его взгляд метнулся к мечу, который висел на стене за стойкой, серый и безмолвный, потом к рыжеволосому человеку, который по-прежнему старательно защипывал пирожок. – И с чем же пирожки? – С яблоками. Коут выпрямился и принялся аккуратно накалывать готовые пирожки вилкой. – А знаешь, как сложно испечь по-настоящему вкусные пирожки? – Вообще-то нет… – признался Хронист, потом с тревогой огляделся по сторонам. – А помощник твой где? – Да бог знает, где его может носить, – сказал трактирщик. – А ведь это достаточно непросто. Я имею в виду печь пирожки. Можешь себе представить, оказывается, там столько тонкостей! Вот хлеб испечь несложно. Суп сварить несложно. Пудинги там всякие. А пирожки – это сложно. А ведь ни за что не подумаешь, пока сам не возьмешься их печь. Хронист неуверенно кивнул, не зная, чего от него ждут, сбросил с плеча портфель и уселся за ближайший столик. Коут вытер руки фартуком. – Когда давишь яблоки на сидр, потом остается такая влажная масса, знаешь, да? – Мезга-то? – Мезга-а! – с глубоким облегчением повторил Коут. – Так вот как это называется! А что с ней делают после того, как весь сок отжат? – Ну, из виноградной мезги можно сделать слабое вино, – сказал Хронист. – Или масло, если ее у тебя много. А яблочная мезга практически ни на что не годится. Можно использовать ее как удобрение или как мульчу, но и то и другое получается так себе. Обычно она идет на корм скоту. Коут кивнул. Лицо у него было задумчивым. – Вот и мне так казалось, что вряд ли ее просто выбрасывают. Здесь все идет в дело так или иначе. Мезга… – повторил он снова, как будто пробуя слово на вкус. – А то я уже два года мучаюсь, не могу узнать, как это называется. Хронист посмотрел на него озадаченно. – Да у кого угодно мог бы спросить, это все знают! Трактирщик нахмурился. – Ну, раз все это знают, значит, спрашивать мне было нельзя ни в коем случае! Где-то хлопнула дверь, послышался беззаботный, залихватский свист. В дверях кухни появился Баст, в руках у него топорщилась охапка ветвей остролиста, завернутая в белую простыню. Коут угрюмо кивнул и потер руки. – Отлично! Теперь мы, значит… – тут его глаза сузились. – Ты что, взял хорошую простыню?! Баст взглянул на сверток. – Ну-у, Реши, – ответил он, – зависит от ситуации. У тебя есть похуже? Трактирщик гневно сверкнул было глазами, потом вздохнул: – Ладно, думаю, это неважно… Он вытянул из свертка одну длинную ветку. – И что теперь с этим делать? Баст пожал плечами: – Сам не знаю, Реши! Я только знаю, что, когда ситхе выезжали на охоту за носящими кожу, они надевали венки из остролиста… – Нет, расхаживать в венках из остролиста мы не можем, – решительно ответил Коут. – Разговоры пойдут… – А мне плевать, что там подумает местное мужичье! – проворчал Баст, принимаясь сплетать вместе несколько длинных гибких веток. – Когда носящий кожу забирается в твое тело, ты становишься все равно что марионетка. Они могут заставить тебя откусить себе язык, если захотят! Он приложил к голове наполовину сплетенный венок, примерил, наморщил нос. – Ой, колется! – В легендах, которые я читал, – заметил Коут, – говорится, что остролист также заточает их внутри тела, не давая выйти наружу. – А что, разве нельзя просто носить на себе железо? – спросил Хронист. Двое, стоявшие за стойкой, удивленно воззрились на него, как будто почти забыли о его существовании. – Ну, в смысле если это фейелинг… – Не надо так говорить! – с презрительной миной перебил его Баст. – «Фейелинг» звучит ужасно по-детски. Просто – «существо из фейе». Фейен, если хочешь. Хронист немного поколебался, затем продолжал: – Короче, если эта тварь проникнет в тело того, кто носит железо, ей ведь станет плохо, верно? И тогда она просто покинет тело, и все. – Они могут. Заставить. Тебя. Откусить. Себе. Язык, – с расстановкой повторил Баст, как будто говорил с на редкость глупым ребенком. – Как только они окажутся внутри тебя, они могут твоей собственной рукой вырвать тебе твой собственный глаз так же легко, как ты срываешь ромашку. С чего ты взял, что они не могут заставить тебя снять браслет или там кольцо? Он тряхнул головой и снова опустил глаза, вплетая в венок новую ярко-зеленую ветку. – К тому же будь я проклят, если стану носить железо! – Но если они могут покидать тело, – спросил Хронист, – отчего эта тварь просто не покинула тело того человека вчера вечером? Почему она не переметнулась в одного из нас? Повисла длинная пауза. Наконец Баст сообразил, что оба его собеседника смотрят на него. – Это вы у меня спрашиваете? – он скептически расхохотался. – Понятия не имею! Анпауэн! Последнего из носящих кожу выследили и убили сотни лет тому назад. Задолго до моего рождения. До меня дошли только легенды! – Тогда откуда мы знаем, что она этого не сделала? – спросил Хронист медленно, словно ему не хотелось об этом говорить. – Вдруг она до сих пор здесь? Он напряженно застыл у себя на стуле. – Откуда нам знать, вдруг она сейчас в одном из нас? – Похоже, она все-таки сдохла, когда умерло тело наемника, – сказал Коут. – Мы бы увидели, как она покидает тело. Он покосился на Баста. – Они ведь, кажется, выглядят как темная тень или столб дыма, когда находятся вне тела, верно? Баст кивнул. – И к тому же, если бы она выскочила наружу, она бы просто принялась снова убивать, уже в новом теле. Обычно они ведут себя именно так. Переходят из тела в тело, пока все не погибнут. Трактирщик успокаивающе улыбнулся Хронисту. – Вот видишь? Может быть, это даже не был носящий кожу. Просто нечто подобное. Вид у Хрониста был почти безумным. – Но мы же не знаем наверняка! Она сейчас может быть в ком угодно, в любом из жителей городка! – Ага, может, она вообще во мне, – небрежно заметил Баст. – Может, я только и жду, пока ты утратишь бдительность, а потом возьму и укушу тебя в грудь, прямо напротив сердца, и выпью из тебя всю кровь. Высосу, точно мякоть из сливы! Хронист поджал губы. – Не смешно! Баст поднял голову и улыбнулся Хронисту – широко, как рубаха-парень. Однако что-то с этой улыбочкой было не так. Она словно бы застыла на его лице – чуть дольше, чем надо. И была она чуть более широкой, чем следует. И взгляд его был направлен не на самого книжника, а чуть в сторону. Баст на миг застыл. Его пальцы перестали ловко сновать среди зеленых листьев. Он с любопытством посмотрел на собственные руки и уронил полусплетенный венок на стойку. Улыбка медленно растаяла, лицо сделалось пустым и неподвижным, и он тупо обвел взглядом зал. – Те вейан? – спросил он странным голосом. Глаза у него сделались стеклянные и невидящие. – Те-тантен вентеланет? А потом Баст с головокружительной скоростью вылетел из-за стойки и устремился на Хрониста. Книжник сорвался с места и сломя голову рванулся прочь. Он опрокинул пару столов и с полдюжины стульев, потом запутался в собственных ногах, рухнул на пол и бросился к выходу уже на четвереньках. На полпути Хронист, бледный и перепуганный, решился оглянуться и обнаружил, что Баст сделал никак не более трех шагов. Теперь темноволосый юноша стоял у стойки, согнувшись в три погибели, и заливался безудержным хохотом. Одной рукой он закрывал лицо, другой указывал на Хрониста. Он буквально захлебывался смехом. Ему пришлось ухватиться за стойку, чтобы не упасть. Хронист был взбешен. – Урод! – рявкнул он, с трудом поднимаясь на ноги. – У-у, ур-род! Баст, по-прежнему захлебываясь смехом, вскинул руки и принялся потрясать растопыренными и скрюченными пальцами, точно ребенок, изображающий медведя. – Баст! – одернул его трактирщик. – Довольно! Я серьезно. Но хотя голос Коута звучал сурово, глаза у него искрились смехом. И губы подергивались в сдерживаемой улыбке. Хронист с видом оскорбленного достоинства принялся расставлять по местам опрокинутые столы и стулья, гремя ими несколько громче, чем то было необходимо. Наконец он вернулся на свое прежнее место и напряженно уселся. К тому времени Баст уже стоял за стойкой, все еще тяжело дыша, всецело поглощенный плетением венка из остролиста. Хронист гневно зыркнул на него и потер подбородок. Баст подавил смех, притворившись, что подкашливает. Коут хохотнул и вытянул из пука остролиста еще несколько веток, добавив их к длинной гирлянде, которую плел. Он поднял голову, встретился взглядом с Хронистом. – Да, пока не забыл: сегодня должны зайти люди, которые рассчитывают прибегнуть к услугам писаря. Хронист как будто удивился: – Что, в самом деле? Коут кивнул и вздохнул с досадой: – Ну да. Новости уже разлетелись, тут уж ничего не поделаешь. Придется разбираться с ними по мере прихода. Хорошо еще, что все, кто способен держаться на ногах, до полудня будут заняты в поле, так что нам не придется беспокоиться об этом до тех пор, пока… Тут трактирщик неловко согнул веточку остролиста, она сломалась, и острый шип вонзился в подушечку его пальца. Рыжеволосый не вздрогнул и не выругался, он только гневно нахмурился, глядя на руку. На пальце стремительно росла капелька крови, круглая и яркая, как ягода остролиста. Трактирщик, насупившись, сунул палец в рот. Он уже не улыбался, глаза стали колючими и темными. Недоплетенную гирлянду из остролиста он отшвырнул в сторону жестом столь подчеркнуто небрежным, что это выглядело почти угрожающе. Он снова обратился к Хронисту. Голос его звучал абсолютно спокойно. – Я имею в виду, что нам лучше взяться за дело, пока никто не мешает. Но ты для начала, наверно, хочешь позавтракать… – Да, если не сложно, – кивнул Хронист. – Совершенно не сложно, – сказал Коут, направляясь в кухню. Баст проводил его взглядом. Вид у него был озабоченный. – Ты бы снял с плиты сидр и поставил бы его студиться! – крикнул он вслед Коуту. – А то в прошлый раз получился не сок, а варенье какое-то! И я еще травок разных набрал, пока ходил. Они на кадушке для дождевой воды. Погляди там, не сгодятся ли они на ужин. Оставшись одни, Баст и Хронист обменялись долгим взглядом поверх стойки. Единственным звуком, нарушившим тишину, было хлопанье задней двери. Баст в последний раз покрутил в руках получившийся венок, разглядывая его со всех сторон. Поднес к лицу, словно собирался понюхать. Но вместо этого набрал полную грудь воздуха, зажмурился и подул на листья остролиста, так бережно, что они едва шевельнулись. Баст открыл глаза, улыбнулся очаровательной виноватой улыбкой и подошел к Хронисту. – На, держи! – сказал он, протягивая венок сидящему человеку. Хронист не шелохнулся. Баста это не смутило. – Ты не заметил, тебе было не до того, потому что ты упал на четвереньки, – сказал он вполголоса, – но когда ты рванулся прочь, он рассмеялся. Рассмеялся от души, целых три раза. У него такой чудный смех! Точно спелый плод. Точно музыка. Я уже несколько месяцев не слышал его смеха. Баст снова протянул ему венок из остролиста и застенчиво улыбнулся. – Так что это тебе. Я вложил в него все ведовство, какое знаю. Поэтому он надолго останется зеленым и не завянет куда дольше, чем ты мог бы представить. Я собрал остролист должным образом и сплел венок своими руками. Нарочно срывал, нарочно собирал, нарочно заплетал. Он держал венок на вытянутой руке, точно смущенный подросток с букетом. – Держи! Это дар от чистого сердца. Я вручаю его без умысла, без обязательств, без задних мыслей. Хронист опасливо протянул руку и принял венок. Он посмотрел на него, повертел в руках. Красные ягоды гнездились в темной листве, точно самоцветы, а ветки были сплетены таким хитроумным способом, чтобы все шипы торчали наружу, а не внутрь. Хронист опасливо надел венок на голову, и тот сел как по мерке. Баст ухмыльнулся. – Многая лета владыке Безумия! – вскричал он, вскинув руки. И радостно рассмеялся. Хронист тоже невольно улыбнулся и снял венок. – Так что, – негромко спросил он, опуская руки на колени, – значит, между нами все улажено? Баст озадаченно склонил голову набок. – Прошу прощения? Хронист, похоже, смутился. – Ну, то, о чем ты говорил тогда… сегодня ночью… Баст, похоже, удивился. – О нет! – серьезно ответил он и покачал головой. – Нет-нет! Ни в коем случае! Ты мой, мой до мозга костей. Ты – орудие моего желания. Баст оглянулся на дверь кухни, и лицо его исказила горькая гримаса. – А чего я желаю – это ты знаешь. Заставь его вспомнить, что он не просто трактирщик, пекущий пирожки! Последнее слово он словно выплюнул с отвращением. Хронист нервно заерзал на стуле, глядя в сторону. – Я до сих пор не понимаю, что я могу сделать… – Ты сделаешь все, что сможешь. Ты вытащишь его из скорлупы, в которую он забился. Ты заставишь его пробудиться! – сказал Баст яростным шепотом. Он положил руку на плечо Хрониста, голубые глаза прищурились – совсем чуть-чуть. – Ты заставишь его вспомнить все! Понял? Хронист поколебался, потом взглянул на остролистовый венок, лежащий у него на коленях, и чуть заметно кивнул: – Я сделаю все, что смогу. – А большего и никто из нас сделать не может, – сказал Баст, дружески хлопнув его по спине. – Кстати, как плечо? Книжник подвигал плечом. Движение выглядело странным и неуместным, потому что все его тело при этом осталось застывшим и неподвижным. – Онемело. Холодное. Но не болит. – Ну, этого и следовало ожидать. Я бы на твоем месте особо не тревожился. Баст ободряюще улыбнулся ему. – Ваша жизнь чересчур коротка, чтобы волноваться по пустякам! * * * Они сели завтракать. Картошкой, тостами, помидорами и яичницей. Хронист наелся от души. Баст лопал за троих. Коут суетился по хозяйству, бегал за дровами, топил печку для пирогов, разливал по кувшинам остывающий сидр. Он как раз нес к стойке пару кувшинов, когда на деревянном крыльце послышался топот башмаков – громче любого стука в дверь. И в следующую секунду в дверь вломился ученик кузнеца. Ему едва сравнялось шестнадцать, однако он уже был одним из самых высоких мужчин в городке, широкоплечий, с мощными руками. – Привет, Аарон, – спокойно сказал трактирщик. – Прикрой дверь, а? А то на улице пыльно. Пока ученик кузнеца закрывал дверь, трактирщик с Бастом в четыре руки дружно и сноровисто запихали большую часть остролиста за стойку. К тому времени, как ученик кузнеца снова обернулся в их сторону, Баст вертел в руках маленький недоплетенный веночек, пустяковую игрушку, какую плетут затем, чтобы руки не скучали без дела. Аарон, похоже, не заметил, чтобы что-то изменилось. Он торопливым шагом подошел к стойке. – Господин Коут, – возбужденно начал он, – не могли бы вы собрать мне еды на дорогу? Он помахал пустым холщовым мешком. – Картер говорит, вы должны знать, что к чему. Трактирщик кивнул: – У меня есть хлеб, сыр, колбаса и яблоки. Он махнул Басту, тот взял мешок и убежал на кухню. – А что, Картер куда-то собрался? – И я тоже, – ответил мальчик. – Оррисоны едут в Трейю, овец продавать. И наняли нас с Картером их провожать, а то на дорогах неспокойно. – В Трейю… – задумчиво повторил трактирщик. – До завтра не вернетесь, значит. Ученик кузнеца бережно положил на отполированную стойку красного дерева узкий серебряный бит. – Картер еще надеется найти лошадь взамен Нелли. А если не сумеет добыть лошадь, то, наверно, примет королевскую монету. Коут вскинул брови. – Картер собирается завербоваться в армию? Мальчик улыбнулся. Улыбка вышла одновременно насмешливой и угрюмой. – А он говорит, коли он себе лошадь добыть не сумеет, тут ему все равно делать нечего. Говорит, в армии о тебе пекутся, кормят-поят, дают возможность повидать мир и все такое. Глаза у юноши возбужденно блестели, а лицо выражало нечто среднее между мальчишеским энтузиазмом и суровой мужской озабоченностью. – А нынче тем, кто завербовался, платят не серебром, а золотом! Как подпишешь бумаги, тебе сразу выдают роял! Полновесный золотой роял, представляете? Трактирщик помрачнел. – Я смотрю, Картер не единственный, кто подумывает взять монету? Он посмотрел юноше в глаза. – Ну а что, роял-то – большие деньги! – лукаво усмехнулся ученик кузнеца. – А нам туго приходится с тех пор, как папаня мой помер и мамка перебралась из Рэнниша сюда. – Ну, а мать твоя что говорит насчет того, что ты надумал завербоваться? Лицо у парня вытянулось. – Ой, только не берите ее сторону! – взмолился он. – Я-то думал, вы меня поймете! Вы ведь мужчина, вы должны знать, как следует вести себя с матерью. – Я знаю, мальчик, что твоя мама предпочла бы, чтобы ты сидел дома, живой и здоровый, чем купался в золоте. – Мне надоело, что все зовут меня «мальчиком»! – вспыхнув, отрубил ученик кузнеца. – В армии из меня выйдет толк! Как только мы принудим мятежников присягнуть на верность Кающемуся Королю, дела снова пойдут на лад. Налоги убавят. Семья Бентли не лишится своей земли. На дорогах станет безопасно… Потом его лицо посуровело, и какой-то миг он уже совсем не казался мальчишкой. – И мамке моей не придется сидеть и тревожиться за меня, когда я задержусь где-нибудь, – добавил он глухим голосом. – И она больше не будет просыпаться по три раза за ночь и проверять ставни на окнах и засов на дверях. Аарон посмотрел трактирщику в глаза и расправил плечи. Когда он не сутулился, было видно, что он почти на голову выше трактирщика. – Иногда мужчина должен вступить в бой за своего короля и свою страну! – А Роза? – негромко спросил трактирщик. Юноша залился краской и смущенно потупился. Плечи его снова поникли – он сдулся, точно парус, потерявший ветер. – Господи, неужели все всё знают? Трактирщик дружески улыбнулся и кивнул: – В таком городке, как этот, все тайное становится явным. – Ну что ж, – решительно ответил Аарон, – я это делаю и ради нее тоже! Ради нас обоих. На королевское золото и те деньги, что я успел накопить, я смогу купить нам дом или открыть свою кузню, не обращаясь к шимам-ростовщикам. Коут, казалось, хотел что-то сказать, но передумал. Он погрузился в задумчивость, чтобы как следует перевести дух, а потом заговорил, словно тщательно подбирая слова: – Аарон, ты знаешь, кто такой Квоут? Ученик кузнеца закатил глаза. – Что я, дурак, что ли? Знаю, конечно! Мы же только вчера про него истории рассказывали, помните? Он посмотрел за спину трактирщику, в сторону кухни. – Слушайте, мне пора, а? А то Картер будет беситься, как мокрая курица, если я его… Коут жестом остановил его: – Аарон, давай заключим сделку. Выслушай то, что я тебе скажу, и ты получишь еду на дорогу бесплатно. Он подвинул серебряный бит обратно к мальчику. – А на это можешь привезти Розе из Трейи какой-нибудь подарок. Аарон опасливо кивнул: – Ну ладно… – Так что тебе известно о Квоуте из тех историй, которые ты слышал? Каким ты его представляешь? – Мертвым, каким же еще! – рассмеялся Аарон. Коут слабо улыбнулся. – А еще? – Ну, он владел всякими тайными заклятьями, – начал Аарон. – Он знал шесть слов, которые нужно прошептать на ухо коню, чтобы заставить его проскакать сотню миль без отдыха. Он умел обращать железо в золото и мог поймать молнию в четвертную бутыль и спрятать ее в кладовку. Он знал песню, что открывает любые замки, и мог одной рукой выбить прочную дубовую дверь… Аарон замялся. – На самом деле, конечно, все зависит от того, какая это история. В некоторых он хороший, этакий сказочный принц. Вот как-то раз он спас нескольких девушек от труппы людоедов… Коут снова слабо улыбнулся. – Да, я знаю. – …А в других историях он – настоящий ублюдок! – продолжал Аарон. – Он похитил тайную магию из университета. За это его и выгнали… Ну, вы знаете. Да и Убийцей Короля его прозвали не за то, что он был искусен в игре на лютне. Трактирщик перестал улыбаться, но кивнул: – Это все верно. Но каким же он был? Аарон слегка нахмурился. – Ну, у него были рыжие волосы, если вы это имеете в виду. Об этом во всех историях упоминается. Он фехтовал как бес. Он был ужасно хитроумный. И настоящий златоуст, мог убедить кого угодно в чем угодно. Трактирщик кивнул: – Все верно. А теперь скажи: представь, ты был бы на месте Квоута и при этом ужасно хитроумным, как ты сказал. И вдруг за твою голову назначили награду в тысячу роялов и герцогский титул тому, кто ее отрубит. Как бы ты поступил? Ученик кузнеца покачал головой и развел руками, явно не зная, что сказать. – Ну так вот, – продолжал трактирщик, – я бы на его месте подстроил так, чтобы все считали меня мертвым, сменил имя и подыскал бы себе маленький городок в самой что ни на есть глуши. Открыл бы там трактир и сделал бы все, чтобы затеряться. Он посмотрел на юношу в упор. – Вот как поступил бы я. Аарон взглянул на рыжие волосы трактирщика, бросил взгляд на меч, висящий за стойкой, и снова посмотрел в глаза трактирщику. Коут медленно кивнул, потом указал на Хрониста: – Этот человек не просто писарь. Он нечто вроде историка. Он приехал сюда, чтобы записать подлинную историю моей жизни. Начало ты пропустил, но, если хочешь, можешь остаться и послушать остальное. Он улыбнулся открытой улыбкой. – Я могу поведать тебе истории, которые никто прежде не слышал. И никогда более не услышит. Истории о Фелуриан, о том, как адемы учили меня сражаться. Подлинную историю принцессы Ариэль… Трактирщик протянул руку через стойку и коснулся руки мальчика. – На самом деле, Аарон, ты мне очень дорог. Я считаю, что ты на редкость толковый парень, и мне не хотелось бы, чтобы ты пустил свою жизнь на ветер. Он перевел дух и посмотрел ученику кузнеца прямо в глаза. Его собственные глаза сделались пронзительно-зелеными. – Я ведь знаю, как началась эта война. Я знаю всю правду о ней. И когда ты услышишь, как все было, тебе уже не захочется отправиться и погибнуть на этой бойне. Трактирщик указал на свободный стул у стола, рядом с Хронистом, и улыбнулся улыбкой столь непринужденной и обаятельной, как будто она и впрямь принадлежала сказочному принцу. – Ну, что ты на это скажешь? Аарон с серьезным видом уставился на трактирщика, взглянул на меч, снова опустил глаза. – Но, если вы и в самом деле… Мальчик не договорил, однако в его голосе слышался вопрос. – Да, он самый, – мягко заверил его Коут. – Тогда где же ваш плащ, не имеющий цвета? – ухмыльнулся ученик кузнеца. Улыбка трактирщика мгновенно сделалась колючей и неприятной, точно осколок стекла. – Ты путаешь Квоута с Таборлином Великим, – как ни в чем не бывало пояснил Хронист со своего места за столом. – Это у Таборлина был плащ, не имеющий цвета. Аарон с озадаченным видом обернулся к книжнику: – А у Квоута тогда какой же? – Плащ, сотканный из теней, – ответил Хронист. – Если я правильно помню. Мальчик снова обернулся к стойке. – Так вот, можете ли вы показать мне свой плащ, сотканный из теней? – спросил он. – Или волшебство какое-нибудь? Мне всегда хотелось увидеть какое-нибудь чудо. Ничего особенного: магическое пламя или там молнию какую-нибудь. Мне не хотелось бы вас утомлять понапрасну. И прежде чем трактирщик нашелся что ответить, Аарон разразился хохотом. – Да ладно, господин Коут, шучу я! Он снова ухмыльнулся, шире прежнего. – Господь и владычица, отродясь не слыхивал такого враля, как вы! Уж на что мой дядюшка Альван был хорош, а и тот не смог бы нести подобную чушь с таким серьезным видом! Трактирщик опустил глаза и буркнул что-то невнятное. Аарон потянулся через стойку и опустил свою широкую ладонь на плечо Коута. – Господин Коут, – ласково сказал он, – вы просто хотите мне добра, я понимаю. Вы хороший человек, и я подумаю над тем, что вы сказали. Я вовсе не собираюсь поступать на службу прямо так, очертя голову. Я просто хочу обдумать и эту возможность тоже. Ученик кузнеца грустно покачал головой. – Ну, честное слово! А то сегодня с самого утра все как сговорились. Мамка говорит, что помирает от чахотки. Роза сказала, будто она беременна. Он запустил пальцы в волосы и хихикнул. – Но надо сказать, вы переплюнули всех! – Ну, видишь ли… – Коут наконец сумел справиться с собой и просто улыбнуться. – Я должен был хотя бы попробовать, иначе как бы я стал смотреть в лицо твоей матери? – Ну, у вас, может быть, что-нибудь и вышло бы, если бы вы удумали что-то поправдоподобнее, – сказал мальчик. – Но ведь у Квоута меч был серебряный, это все знают! Он снова стрельнул глазами в сторону меча на стене. – И звался он не «Глупость», а «Кайзера», убийца поэтов. Услышав это, трактирщик слегка отшатнулся. – Убийца поэтов? Аарон упрямо кивнул: – Да, сэр. И писарь вот этот ваш правильно говорит. У него был плащ, сплошь сотканный из паутины и теней, и на каждом пальце он носил по кольцу. Как же там говорится? И было пять колец на руке его, Так в балладах о том говорят: Кольцо из железа, кольцо из дерева, Кости, камня и янтаря. А на левой… Ученик кузнеца нахмурился. – Вот дальше не помню. Там что-то было про огонь… Лицо трактирщика сделалось непроницаемым. Он окинул взглядом свои руки, неподвижно лежащие на стойке, и, помолчав, прочитал: Еще говорят, пять колец незримых Он носил на другой руке, Одно – огонь без жара и дыма, Другое – воздух в тугом витке, Ледяное кольцо с небольшим изъяном, Кольцо из крови, алой как мак, О пятом кольце рассказать нельзя нам — Ибо его не назватъ никак. – Вот-вот, – улыбнулся Аарон. – Где же они у вас, эти кольца? Может, вы их под стойкой прячете? И он привстал на цыпочки, словно пытаясь заглянуть за стойку. Коут смущенно улыбнулся. – Да нет. Нету их у меня. Тут оба вздрогнули: Баст с размаху шваркнул на стойку холщовый мешок. – Вот, нате, – резко сказал Баст. – Этого вам с Картером на пару дней с запасом хватит. Аарон взвалил мешок на плечи и повернулся, чтобы уйти, потом остановился, замялся и оглянулся на двоих, стоявших за стойкой. – Терпеть не могу просить об одолжениях… Старина Коб обещался приглядывать за моей мамкой, но… Баст вышел из-за стойки и принялся подталкивать Аарона к двери. – Я так думаю, что с ней все будет в порядке. Я и к Розе могу заглянуть, если хочешь. Он ухмыльнулся широкой, сластолюбивой улыбочкой. – А то вдруг ей будет грустно, одиноко… – Да, пожалуйста, сделай милость! – сказал Аарон с облегчением. – А то она была так расстроена, когда мы расставались! Она действительно нуждается в утешении. Баст, который уже протянул руку, чтобы распахнуть дверь трактира, замер на месте и недоверчиво уставился на широкоплечего парня. Потом покачал головой и открыл-таки дверь. – Ну ладно, ступай. Желаю тебе как следует поразвлечься в большом городе. Воды тамошней только не пей. Закрыв дверь за Аароном, Баст уперся лбом в доски, как будто внезапно очень устал. – «Она действительно нуждается в утешении»! – повторил он, словно не веря собственным ушам. – И я еще говорил, будто этот парень умный! Беру свои слова обратно. Он снова развернулся к стойке и, обвиняющим жестом указывая на закрытую дверь, произнес, обращаясь ко всем присутствующим сразу: – Вот что бывает, когда каждый день имеешь дело с железом! Трактирщик невесело хохотнул и облокотился на стойку. – Вот тебе и легендарный златоуст! Баст презрительно фыркнул: – Реши, да он просто придурок! – И что, мне должно быть легче от того, что я даже придурка убедить не сумел? Хронист неуверенно кашлянул. – Да нет, это скорее говорит о том, что ты очень хорошо вошел в роль, – сказал он. – Ты так убедительно разыгрывал перед ними трактирщика, что они уже не могут представить тебя никем другим. Он обвел жестом пустой зал. – По правде говоря, меня удивляет, что ты был готов рискнуть своей здешней жизнью только ради того, чтобы спасти мальчишку от армии. – Да было бы чем рисковать, – сказал трактирщик. – Разве это жизнь? Он выпрямился, обошел стойку, подошел к столу, за которым сидел Хронист. – Я ведь в ответе за каждого, кто погиб на этой дурацкой войне. Я просто надеялся спасти хотя бы одного из них. Но, похоже, мне даже это не по плечу. Он рухнул на стул напротив Хрониста. – На чем мы вчера остановились? Нет смысла повторяться, если можно без этого обойтись. – На том, как ты призвал ветер и Амброз отчасти получил то, на что давно нарывался, – напомнил Баст, стоящий у дверей. – И на том, как ты раскис из-за своей ненаглядной. Коут поднял голову. – Я не раскисал, Баст! Хронист взял свой плоский кожаный портфель и достал из него лист бумаги, на три четверти исписанный мелким, убористым почерком. – Я могу зачитать последнюю часть, если хочешь. Коут протянул руку. – Я достаточно хорошо помню твой шифр, чтобы прочесть его самому, – устало сказал он. – Дай сюда. Может быть, это поможет прокачать насос. Он покосился на Баста: – Если собираешься слушать, иди сюда и сядь. Я не хочу, чтобы ты нависал надо мной. Баст поспешно уселся. Коут тем временем перевел дух и просмотрел последнюю страницу вчерашних записей. Потом трактирщик надолго умолк. Сначала он скептически поджал губы, но потом едва заметно улыбнулся. Он задумчиво кивнул, не отрывая глаз от страницы. – Большую часть своей короткой жизни я стремился попасть в университет, – сказал он. – Мне хотелось попасть туда еще до того, как погибла моя труппа. До того, как мне стало известно, что чандрианы не просто одна из сказок, которую рассказывают вечером у костра. До того, как я принялся разыскивать амир. Трактирщик откинулся на спинку стула, усталое выражение исчезло с его лица, он сделался задумчивым. – Мне казалось, что, как только я попаду в университет, дальше все будет просто. Я выучусь магии и получу ответы на все вопросы. Я думал, все будет просто, как в сказках. Квоут улыбнулся немного смущенно, от чего его лицо на удивление помолодело. – И, возможно, так бы оно и вышло, не будь я наделен особым даром наживать врагов и влипать в неприятности. Я хотел всего-навсего играть на лютне, посещать занятия и получать ответы на вопросы. В университете было все, чего я хотел. И мне хотелось одного – остаться там. Он кивнул, отвечая своим мыслям: – Вот с этого мы и начнем. Трактирщик вернул лист Хронисту, тот рассеянно разгладил его ладонью. Потом открыл чернильницу и обмакнул перо в чернила. Баст в нетерпении подался вперед, улыбаясь, как взбудораженный ребенок. Сверкающие глаза Квоута обвели помещение трактира, вбирая все, что он видел вокруг. Он глубоко вздохнул, неожиданно просиял и на миг сделался вовсе не похож на трактирщика. Взгляд у него стал светлый и пронзительный, глаза зеленые, как молодая трава. – Ну что, готовы? Глава 3 Удача Каждая четверть в университете начиналась одинаково: студенты тянули жребий, и за этим следовали экзамены. Экзамены были неким неизбежным злом. Я не сомневаюсь, что изначально замысел был вполне разумный. Я мог себе представить, что в прежние времена, когда университет был гораздо меньше, экзамены были нормальным собеседованием – возможностью обсудить с магистрами то, чему ты успел научиться. Диалогом. Дискуссией. Но в наше время в университете училось более тысячи студентов. Теперь магистрам было не до дискуссий. Вместо этого каждого из студентов забрасывали градом вопросов, на которые нужно было ответить в течение нескольких минут. Поскольку беседы длились недолго, всего один неверный ответ или секундное замешательство могли серьезно повлиять на твою плату за обучение. Перед экзаменами студенты зубрили как одержимые. После них они напивались, чтобы отпраздновать удачу или смягчить горечь поражения. По этой причине на протяжении одиннадцати экзаменационных дней большинство студентов выглядели в лучшем случае озабоченными и измотанными. В худшем же случае они слонялись по университету, как шатуны, посеревшие и с кругами под глазами от недосыпа, или с перепою, или от того и другого сразу. Мне лично казалось странным то, как серьезно относятся к экзаменам все остальные. Ведь подавляющее большинство студентов было из знати или из богатых купеческих семей. Для них высокая плата за обучение была не более чем неудобством – это означало, что у них останется меньше карманных денег, которые можно потратить на лошадей и на шлюх. Для меня ставки были куда выше. После того как магистры назначат плату, изменить ее уже нельзя. Так что, если назначенная плата окажется чересчур высока для меня, я не смогу учиться в университете, пока не найду, чем заплатить. * * * В первом дне экзаменов всегда чувствовалось что-то праздничное. Экзаменационная лотерея проходила в первой половине дня. Это означало, что те несчастные, чей жребий выпадал на первый день, вынуждены были проходить собеседование всего несколько часов спустя. К тому времени, как я пришел во двор, через него тянулись длинные очереди, а те студенты, кто уже успел попытать счастья, слонялись вокруг, жалуясь на судьбу и пытаясь продать, купить или обменять свой жребий. Ни Вилема, ни Симмона нигде не было видно, так что я встал в ближайшую очередь, стараясь не думать о том, сколько денег у меня в кошельке: один талант и восемь йот. Некогда такие деньги показались бы мне немыслимым богатством. Но на оплату обучения этого не хватало… Вокруг стояло множество тележек, с которых торговали сосисками и каштанами, горячим сидром и пивом. От ближайшей тележки несло теплой выпечкой и салом. Там продавались пирожки со свининой – для тех, кто мог себе это позволить. Лотерея всегда проводилась в самом просторном из университетских дворов. Большинство звали его «двором наказаний», хотя те немногие, у кого память была более долгой, называли это место Вопрошальным залом. Я же знал его под еще более древним названием: Дом Ветра. Я некоторое время смотрел на листья, несомые ветром по булыжной мостовой, а когда поднял голову, то увидел глядящую на меня Фелу. Она стояла мест на тридцать-сорок ближе к началу очереди. Фела дружески улыбнулась мне и помахала рукой. Я махнул ей в ответ, и она вышла из очереди и подошла ко мне. Фела была красавицей. Из тех женщин, каких обычно видишь на картинах. Это не та утонченная, искусственная красота, которую можно часто встретить у знатных дам. Красота Фелы была природной и естественной: большие глаза и пухлые губы, которые всегда улыбались. Здесь, в университете, где мужчин было вдесятеро больше, чем девушек, она выделялась среди прочих, как лошадь в овчарне. – Можно я с тобой постою? – спросила она, подойдя ко мне. – А то там и поболтать не с кем, терпеть этого не могу. Она одарила обаятельной улыбкой двоих парней, что стояли следом за мной. – Я не лезу без очереди, – объяснила она, – я просто перешла из головы в хвост! Парни возражать не стали, хотя их глаза так и бегали от меня на Фелу и обратно. Было очевидно, что они удивляются, отчего это одна из самых красивых девушек в университете бросила свое место ради того, чтобы постоять в очереди вместе со мной. Хороший вопрос. Меня и самого это удивляло. Я подвинулся в сторону, чтобы освободить ей место. Некоторое время мы молча стояли плечом к плечу. – Ты чем будешь заниматься в этой четверти? – спросил я наконец. Фела откинула назад волосы, упавшие ей на плечо. – Наверно, буду и дальше работать в архивах. Химией буду заниматься. А Брандер меня позвал на математику многообразий. Меня слегка передернуло. – Там же одни цифры! Нет, мне такое не по зубам. Фела пожала плечами, и ее длинные локоны, которые она только что откинула назад, воспользовавшись случаем, снова рассыпались, обрамляя лицо. – Да нет, это все не так сложно, когда вникнешь. Больше похоже на игру, чем на что-либо другое. Она вопросительно склонила голову: – Ну а ты? – Занятия в медике, – начал я. – Обучение и работа в фактной. И симпатия тоже, если Дал меня возьмет. Кроме того, мне, наверное, стоит поплотнее заняться сиарским. – Ты говоришь на сиарском? – удивленно спросила она. – Объясниться могу, – ответил я. – Но Вил говорит, что грамматика у меня просто кошмарная. Фела кивнула, потом искоса взглянула на меня, слегка прикусив губу. – А еще Элодин предложил мне присоединиться к его группе, – сказала она глухим от волнения голосом. – А что, Элодин ведет занятия? – спросил я. – Я думал, ему не разрешают преподавать. – Ведет, с этой четверти, – сказала она, с любопытством взглянув на меня. – Я думала, что и ты с нами будешь. Разве не он высказался за то, чтобы сделать тебя ре-ларом? – Он, – кивнул я. – Ой… – она, похоже, смутилась, потом поспешно добавила: – Ну, наверное, он просто пока не успел тебя пригласить. Или планирует заниматься с тобой отдельно. Я отмахнулся от последнего замечания, хотя и был уязвлен мыслью о том, что обо мне забыли. – Да кто его знает, этого Элодина? – сказал я. – Если он не сумасшедший, значит, он лучший актер, какого я когда-либо встречал. Фела хотела было сказать что-то еще, потом нервно оглянулась по сторонам и подалась ближе ко мне. Ее плечо коснулось моего, вьющиеся волосы щекотнули мне ухо – она вполголоса спросила: – А это правда, что он сбросил тебя с крыши Череповки? Я смущенно хохотнул. – Это запутанная история… – сказал я и довольно неуклюже сменил тему: – А как называется предмет, который он ведет? Фела потерла лоб и разочарованно усмехнулась. – Не имею ни малейшего представления! Он сказал, что название предмета – «Название предмета». Она посмотрела на меня. – Что это, вообще, значит? В расписании его надо будет искать под названием «Название предмета»? Я честно сказал, что не знаю, ну а отсюда был всего один шаг до того, чтобы начать делиться анекдотами про Элодина. Фела рассказала, что один скриб застал его в архивах голым. А я слышал, что он как-то раз целый оборот расхаживал по универу с завязанными глазами. Фела слышала, что он придумал целый новый язык с нуля. А мне рассказывали, что он затеял драку в какой-то занюханной таверне из-за того, что один из посетителей упорно говорил «питание» вместо «еда». – Да, об этом мне тоже рассказывали! – рассмеялась Фела. – Единственное, что мне говорили, будто это случилось в «Лошади и четверке», а подрался он с баронетом, который то и дело говорил «более того». Я и оглянуться не успел, как подошла наша очередь. – Квоут, сын Арлидена, – сказал я. Женщина со скучающим лицом сделала пометку напротив моего имени, и я вытащил из черного бархатного мешочка гладкую костяную плашку. На ней значилось: «Поверженье – полдень». Восьмой день экзаменов, времени на подготовку полно! Фела вытянула свой жребий, и мы отошли от стола. – А у тебя что? – спросил я. Она показала мне свою плашку. Возжиганье, после четвертого колокола. Это был на редкость удачный жребий: в самом конце экзаменов. – Ух ты! Поздравляю. Фела пожала плечами и сунула плашку в карман. – Мне-то все равно. Я и готовиться особо не буду. Чем дольше я занимаюсь, тем хуже сдаю. Только нервничать начинаю. – Ну так поменяйся с кем-нибудь! – сказал я, указывая на слоняющихся вокруг студентов. – За такое время наверняка кто-нибудь отвалит целый талант. Если не больше. – Да ты знаешь, я и торговаться-то особо не умею, – ответила она. – Я просто считаю, что любой жребий, который мне попадется, – счастливый, за него и держусь. Теперь, когда мы отстояли очередь, у нас уже не было причин оставаться вместе. Однако мне хотелось побыть с ней, да и она, похоже, не спешила уходить. Так что мы принялись бесцельно бродить по двору, в толпе. – Слушай, я просто умираю с голоду! – сказала вдруг Фела. – Ты не хочешь сходить куда-нибудь пообедать? Я мучительно осознал, насколько тощ мой кошелек. Будь там несколькими монетами меньше, пришлось бы положить в него камень, чтобы он не развевался на ветру. У Анкера меня кормили бесплатно, за то что я играю там на лютне. И тратить деньги на еду где-то еще, в особенности накануне экзаменов, было бы непростительным безрассудством. – Да я бы с удовольствием, – честно ответил я. А потом солгал: – Но мне придется еще немного потолкаться здесь, чтобы попробовать с кем-нибудь поменяться жребиями. Я-то обожаю торговаться. Фела порылась в кармане. – Если тебе нужно лишнее время, пожалуйста, можешь взять мой. Я посмотрел на костяную плашку, которую она держала в руке, испытывая большое искушение. Лишних два дня на подготовку – это же дар небес! С другой стороны, можно будет ее продать и заработать целый талант… А то и два… – Да нет уж, – улыбнулся я, – не хочу я отбирать у тебя твою удачу. Ну а моя удача тебе и подавно ни к чему. Ты и без того была весьма щедра со мной. И я многозначительно поправил плащ у себя на плечах. Фела улыбнулась и провела костяшками пальцев по вороту плаща. – Я рада, что он тебе нравится. Но я лично по-прежнему считаю, что я у тебя в долгу. Она нервно прикусила губу и опустила руку. – В общем, ты мне скажи, если передумаешь, ладно? – Ладно. Она снова улыбнулась, слегка махнула рукой и пошла прочь со двора. Смотреть, как она идет сквозь толпу, было все равно что наблюдать за порывом ветра, бегущим по глади пруда. Только ее сопровождала не рябь на воде, а головы мужчин, оборачивающихся ей вслед. Я все еще провожал ее взглядом, когда ко мне подошел Вилем. – Ну что, на сегодня с флиртом покончено? – Да я с ней вовсе не флиртовал, – возразил я. – Ну что же ты так? – сказал он. – Зачем же я тогда вежливо ждал в сторонке и не мешал, если ты упускаешь такой счастливый случай? – Да ладно тебе, – сказал я. – Мы просто болтали по-дружески. – Ну да, конечно, – ответил Вил. Его сильный сильдийский акцент делал насмешку еще более язвительной. – Тебе какое время выпало? Я показал ему свою плашку. – На день позже меня! – он показал свою. – Готов поменяться за йоту. Я призадумался. – Давай меняться! – настаивал он. – Ты же все равно не можешь заниматься в архивах, как мы. Я гневно зыркнул на него исподлобья. – Твое сочувствие бьет через край! – Сочувствие я лучше приберегу для тех, кому хватает ума не доводить до бешенства магистра архивов, – ответил он. – А для таких, как ты, у меня найдется только йота. Ну что, по рукам? – Я предпочел бы получить две йоты, – ответил я, осматривая толпу в поисках студентов с безумно-ищущим взглядом. – Если, конечно, удастся. Темные глаза Вилема сузились. – Йота и три драба! – предложил он. Я поглядел на него и решился: – Хорошо, йота и три. И плюс еще ты возьмешь в партнеры Симмона в следующий раз, как мы сядем играть в уголки! Он расхохотался и кивнул. Мы обменялись плашками, и я сунул деньги в свой кошелек. «Талант и четыре йоты». Все-таки на шажок ближе. Немного поразмыслив, я сунул свою плашку в карман. – Что, дальше меняться не будешь? – спросил Вил. Я покачал головой: – Да нет, пожалуй. Оставлю это время за собой. Он нахмурился. – А зачем? Что ты будешь делать целых пять дней, кроме как дергаться да ковырять в носу? – То же, что и все, – ответил я. – К экзамену готовиться буду. – Как? – спросил он. – Тебе ведь до сих пор запрещено работать в архивах, разве нет? – Ну, готовиться можно по-разному, – с таинственным видом ответил я. Вилем фыркнул. – Сплошные тайны, – заметил он. – А ты еще удивляешься, отчего о тебе столько болтают! – Что болтают – это меня совершенно не удивляет, – ответил я. – А вот интересно, что именно обо мне говорят? Глава 4 Смола и жесть Город, разросшийся за прошедшие века вокруг университета, был невелик. Так себе, небольшой городишко. Несмотря на это, торговля на нашем конце Большого Каменного тракта процветала. Купцы телегами везли сюда сырье: смолу и глину, ульмарит, поташ и морскую соль. Везли предметы роскоши: ленаттский кофе, винтийское вино. Везли отличные черные чернила из Аруэха, чистый белый песок для наших стеклодувных работ и ювелирно изготовленные сильдийские пружины и винты. Когда купцы отправлялись в обратный путь, они увозили полные телеги товаров, которые можно было купить только в университете. Лекарства, изготовленные в медике. Настоящие лекарства, а не подкрашенную гнилую воду или грошовые чудо-снадобья. Алхимики производили свои собственные диковинки, о которых я слышал только краем уха, а кроме того – сырье: нафту, сернистую обманку и двойную известь. Быть может, я предвзят, но, думаю, справедливо будет сказать, что большая часть осязаемых чудес университета происходила из артефактной. Линзы матового стекла. Вольфрамовые слитки и гланская сталь. Сусальное золото, тонкое, как бумажная салфетка. Но мы создавали не только это. Симпатические лампы и телескопы. Жаропоглотители и жар-винты. Соляные насосы. Триметаллические компасы. Десятки разновидностей теккамова ворота и вала Делевари. Все это изготавливали мы, артефакторы; и когда торговцы их приобретали, мы получали свои комиссионные: шестьдесят процентов по продаже. Это был мой единственный источник доходов. И, поскольку занятий во время экзаменов не было, я мог целыми днями работать в фактной. * * * Я пришел в «хранилище», кладовую, где артефакторы получали инструменты и материалы для работы, и увидел в окошке высокого бледного студента с выражением крайней скуки на лице. – Джаксим? – удивился я. – Ты что тут делаешь? Это же не твоего уровня работа! Джаксим угрюмо кивнул. – Килвин все еще… несколько недоволен мной, – сказал он. – Ну, ты знаешь. Из-за пожара и всего прочего. – Сочувствую, – сказал я. Джаксим был полноправный ре-лар, как и я сам. Он имел право самостоятельно работать над любым количеством проектов. И рутинная работа вроде этого дежурства была не просто скучна: для Джаксима это было публичное унижение, и, кроме того, он терял на этом деньги и возможность продолжать свои опыты. В целом наказание вышло весьма и весьма суровое. – Чего нам сейчас недостает? – спросил я. Выбирать, над чем стоит работать, тоже надо было уметь. Сделать самую яркую симпатическую лампу в истории артефакции или самый эффективный жаропровод еще мало. Пока их кто-нибудь не купит, ты на этом и гнутого пенни не заработаешь. Для многих других артефакторов это была не проблема. Они могли позволить себе подождать. Мне же необходимо было что-то, что можно быстро продать. Джаксим облокотился на разделявшую нас стойку. – Только что ушел обоз, который увез все наши трюмные лампы, – сказал он. – Осталась только та, уродская, Вестоновой работы. Я кивнул. Симпатические лампы идеально подходили для использования на кораблях – не бьются, в конечном счете оказываются дешевле масляных, и не приходится опасаться пожара. Я произвел мысленные подсчеты. Лампы я могу делать по две одновременно, это сэкономит время за счет удвоения усилий, и к тому же можно быть уверенным, что их успеют продать до того, как мне придется вносить плату за обучение. К сожалению, изготовление трюмных ламп было делом чрезвычайно нудным. Сорок часов кропотливого труда, а стоит мне допустить малейшую ошибку, и лампы просто не станут работать. И тогда за все потраченное время я лишь окажусь в долгу перед хранилищем за израсходованные впустую материалы. Однако выбора особого не было. – Ну что же, – сказал я, – тогда возьмусь за лампы. Джаксим кивнул и открыл конторскую книгу. Я принялся по памяти перечислять все, что мне нужно. – Двадцать излучателей средней мощности. Два набора высоких форм. Алмазный стилус. Тентеново стекло. Два средних тигля. Четыре унции олова. Шесть унций высшей стали. Две унции никеля… Джаксим только кивал и записывал. * * * Восемь часов спустя я вошел в трактир Анкера. От меня несло раскаленной бронзой, смолой и угольным дымом. Время близилось к полуночи, и в зале никого не оставалось, кроме горстки самых завзятых выпивох. – Хреново выглядишь, – заметил Анкер, когда я подошел к стойке. – Я и чувствую себя не лучше, – ответил я. – В котле небось ничего не осталось? Он покачал головой. – Народ сегодня голодный был. У меня оставалась холодная картошка, я ее хотел завтра бросить в похлебку. И еще половинка печеной тыквы, кажется. – Беру! – сказал я. – Правда, к этому еще бы неплохо соленого маслица. Он кивнул и отправился на кухню. – Можешь не разогревать! – сказал я ему вслед. – Я просто возьму еду к себе в комнату. Анкер вынес мне миску с тремя крупными картофелинами и половинкой румяной тыквы в форме колокола. В серединке тыквы, откуда выскоблили семечки, красовался щедрый кус масла. – И бутылку бредонского пива, если можно, – сказал я, забирая миску. – Откупоривать не надо, а то еще разолью его на лестнице. В мою комнатенку вели три лестничных пролета. Закрыв за собой дверь, я аккуратно перевернул тыкву, чтобы она накрыла собой миску, поставил сверху бутылку и завернул все вместе в мешковину. Получился сверток, который можно было нести под мышкой. Я открыл окно и выбрался на крышу трактира. А оттуда перемахнул через узкий проулок на крышу пекарни. Над горизонтом висел узкий месяц. Он давал достаточно света, чтобы видеть дорогу, и при этом меня не было особо заметно. Не то чтобы я сильно тревожился на этот счет. Близилась полночь, и на улицах было тихо. К тому же люди вообще на удивление редко смотрят вверх. Аури сидела на широкой кирпичной трубе и ждала меня. Она была одета в платье, которое я ей купил, и рассеянно болтала босыми ногами, глядя на звезды. Ее волосы были такие тонкие и легкие, что стояли ореолом вокруг головы, малейший ветерок вздымал их вверх. Я аккуратно наступил на середину плоского участка крыши, крытого железом. Кровельное железо негромко бухнуло у меня под ногой, словно далекий, приглушенный барабан. Аури прекратила болтать ногами и застыла, как испуганный кролик. Потом увидела меня и расплылась в улыбке. Я помахал ей. Аури спрыгнула с трубы и подбежала ко мне. Волосы развевались у нее за спиной. – Здравствуй, Квоут! Она отступила на полшага. – Ой, как от тебя воняет! Я улыбнулся – самой неотразимой улыбкой за этот день. – Здравствуй, Аури! – сказал я. – А от тебя пахнет хорошенькой юной девушкой. – Ну да, конечно! – радостно улыбнулась она. Аури сделала небольшой шажок вбок, потом вперед, приподнялась на носочках босых ног. – А что ты мне принес? – спросила она. – А ты мне? – спросил я. Аури лукаво усмехнулась. – Я принесла яблоко, которое думает, будто оно груша, – ответила она, протягивая его мне. – И булочку, которая думает, будто она кошка. И салат, который думает, будто он салат. – Какой разумный салат! – Ничего подобного! – она вежливо фыркнула. – Разве это разумно – считать себя салатом? – Даже если ты в самом деле салат? – спросил я. – Особенно в этом случае! – сказала Аури. – Достаточно того, что ты и в самом деле салат. А еще и думать, будто ты салат, – как это ужасно! Аури печально покачала головой, и ее волосы колыхнулись, как будто она находилась под водой. Я развернул свой сверток. – Ну а я принес тебе картошки, половинку тыквы и бутылку пива, которое думает, будто оно хлеб. – А кем считает себя тыква? – с любопытством спросила Аури, глядя на еду. Руки она держала сцепленными за спиной. – Тыква знает, что она тыква, – ответил я. – Но делает вид, будто она заходящее солнце. – А картошка? – спросила Аури. – Картошка спит, – ответил я. – К тому же, боюсь, она холодная. Аури ласково посмотрела на меня. – Не бойся, – сказала она и на мгновение коснулась моей щеки самыми кончиками пальчиков. Прикосновение ее было легче перышка. – Я с тобой. Ты в безопасности. * * * Ночь выдалась прохладная, поэтому мы не стали ужинать на крыше, как обычно. Аури повела меня вниз, через железную водосточную решетку, в лабиринт ходов под университетом. Она несла бутылку и держала перед собой какую-то вещицу размером с монетку, испускающую мягкий зеленоватый свет. Я нес миску и симпатическую лампу, которую изготовил для себя, – Килвин называл ее «воровской». Ее красноватый свет странно сливался и смешивался с более ярким голубовато-зеленым светом от светильника Аури. Аури привела нас в тоннель, где вдоль стен тянулись трубы всех видов и размеров. По некоторым железным трубам шел горячий пар, и, несмотря на то что они были обмотаны изолирующей тканью, от них исходил жар. Аури аккуратно разложила картошку на изгибе трубы, ткань с которой была содрана. Получилась такая небольшая печурка. Мы постелили мешковину вместо скатерти, уселись на землю и принялись ужинать. Булочка слегка зачерствела, зато она была с орешками и с корицей. Кочан салата оказался на удивление свежий – интересно, где она его раздобыла? Мне Аури дала фарфоровую чашку, а себе взяла серебряную кружечку. Пиво она разливала так торжественно, что можно было подумать, будто она угощает чаем самого короля. За едой болтать было нельзя. Это было одно из тех правил, которые я выучил методом проб и ошибок. Не прикасаться. Не делать резких движений. Не задавать личных вопросов – даже тех, что касаются ее лишь косвенно. Например, я не мог спросить про салат или про зеленую монетку. От этого она немедленно срывалась и убегала в тоннель, и я потом не видел ее по нескольку дней. По правде говоря, я не знал даже ее настоящего имени. «Аури» было имя, которое я придумал для нее сам, но в душе я думал о ней как о своей маленькой лунной фейе. Аури, как и всегда, кушала очень изящно. Она сидела выпрямившись и откусывала по маленькому кусочку. У нее была ложка, которой мы ели печеную тыкву, по очереди передавая ее друг другу. – А лютню ты не принес, – сказала она после того, как мы поели. – Сегодня мне нужно читать, – объяснил я. – Но скоро я ее принесу. – Когда? – Через шесть вечеров, считая с нынешнего, – сказал я. К тому времени я так или иначе сдам экзамен, и зубрить дальше будет бессмысленно. Ее крошечное личико насупилось. – Шесть дней – это до-олго, – сказала она. – Скоро – это завтра! – Для камня шесть дней – это скоро, – возразил я. – Вот и сыграй для камня через шесть дней, – ответила она. – А для меня сыграй завтра! – Мне кажется, ты можешь шесть дней побыть камнем, – сказал я. – Это же лучше, чем салатом? Она улыбнулась. – Ну да, лучше. После того как мы доели яблоко, Аури повела меня через Подсветье. Мы тихо миновали Киванье, в три прыжка преодолели Прыги и наконец оказались в Подолах, лабиринте тоннелей, где постоянно дул слабый, но ровный ветер. Наверное, я бы и сам нашел дорогу, но я предпочитал, чтобы меня провожала Аури. Она знала Подсветье, как лудильщик знает свои мешки. Да, Вилем был прав. Меня изгнали из архивов. Однако я всегда имел склонность лезть именно туда, куда меня не пускают. Увы и ах. Архивы представляли собой огромное каменное здание без окон. Но при этом находящимся внутри студентам требовалась вентиляция, чтобы дышать, а книгам – тем более. В слишком влажном воздухе книги сгниют и заплесневеют. В слишком сухом бумага и пергамент сделаются хрупкими и начнут рассыпаться. У меня ушло немало времени на то, чтобы понять, откуда в архивы проникает свежий воздух. Но даже когда я нашел нужный тоннель, попасть в него оказалось не так просто. Нужно было ползти по кошмарно узкому проходу целую четверть часа, брюхом по грязному камню. Я держал в Подсветье смену одежды, и после десятка таких вылазок она оказалась изорвана в хлам, колени и локти стерлись начисто. И тем не менее это была не такая уж высокая плата за доступ в архивы. А вот если бы я попался, плата могла оказаться непомерно высокой. Исключение – это как минимум. Однако если бы я провалил экзамены и мне назначили плату в двадцать талантов, это было бы равносильно исключению. В общем, что совой об пень, что пнем об сову. И тем не менее я не особенно тревожился, что меня поймают. Света в хранении не было, только те лампы, что носили при себе студенты и скрибы. Это означало, что в архивах царила вечная ночь, а ночью я всегда чувствовал себя увереннее всего. Глава 5 «Эолиан» Дни тянулись один за другим. Я работал в фактной, пока пальцы не немели, а потом читал в архивах, пока буквы перед глазами не начинали расплываться. На пятый день экзаменов я наконец доделал свои трюмные лампы и сдал их в хранилище, надеясь, что их быстро удастся продать. Я хотел было взяться за вторую пару, но понял, что не сумею их закончить до того, как придет время платить за учебу. Поэтому я принялся добывать деньги другими способами. Я отыграл у Анкера лишний вечер, заработал себе бесплатную выпивку и горсть мелочи от благодарных слушателей. Я работал в фактной, изготавливая всякую необходимую мелочовку вроде латунных шестеренок или стекла удвоенной прочности. Такой товар приобретала сама мастерская, платили за него немного, но хоть что-то. Потом, поскольку мелочи мне не хватало, я изготовил два набора желтых излучателей. Симпатическая лампа с такими излучателями дает приятный желтый свет, очень близкий к солнечному. Они и стоили вдвое дороже, потому что их изготовление требовало использования опасных материалов. Тяжелые металлы и летучие кислоты – это еще цветочки. По-настоящему опасными были редкие алхимические соединения – транспортирующие средства, которые проникают сквозь кожу, не оставляя ни малейших следов, а потом потихоньку выедают кальций из костей. Или другие вещества, которые просто бродят в крови, месяцами ничем не выдавая своего присутствия, а потом у тебя вдруг начинают кровоточить десны и выпадать волосы. Короче, в алхимическом комплексе изготовляли такое, что по сравнению с этим мышьяк – все равно что сахарок, который вы кладете в чай. Я был крайне осторожен, но во время работы над вторым набором излучателей мое тентеново стекло лопнуло и крошечные капельки транспортирующего средства забрызгали стеклянный колпак вытяжки, под которой я работал. На кожу мне не попало, но одна капля упала мне на рубашку, выше раструба рабочих кожаных перчаток. Я осторожно взял лежавший под рукой кронциркуль, защипнул им ткань рубашки и оттянул ее подальше от тела. Потом неуклюже вырезал кусок рукава, чтобы опасное вещество не имело ни малейшего шанса коснуться моей кожи. Под конец я весь вспотел и трясся. Я пришел к выводу, что есть и лучшие способы зарабатывать деньги. Я за йоту подменял своих товарищей на дежурстве в медике и помог купцу разгрузить три телеги извести, по полпенни за каждую. В тот же вечер я познакомился с компанией игроков-головорезов, которые усадили меня играть с ними в воздуха. За пару часов я ухитрился просадить восемнадцать пенни и еще немного железной мелочи. И хотя мне смертельно хотелось отыграться, я заставил себя встать и уйти, пока дело не зашло слишком далеко. В результате всех предпринятых усилий в кошельке у меня оказалось меньше, чем было изначально. По счастью, у меня в запасе был еще один способ. * * * Я шагал по широкой мощеной дороге, направляясь в Имре. Со мной были Симмон и Вилем. Вил в конце концов продал свой поздний жребий какому-то отчаявшемуся скрибу, выручив на этом кругленькую сумму, так что они оба уже покончили с экзаменами и были беззаботны, как котята. Вилу назначили плату в шесть талантов восемь йот. Сим до сих пор упивался тем, что с него потребовали всего пять талантов и две йоты. У меня в кошельке был один талант и три йоты. Ничего хорошего это не сулило. Четвертым в нашей компании был Манет. Его растрепанная седая шевелюра и мятая, как всегда, одежда придавали ему несколько очумелый вид, словно он только что вскочил с постели и не может понять, где находится. Мы взяли его с собой отчасти потому, что нам нужен был четвертый для уголков, отчасти же потому, что считали своей обязанностью хоть изредка вытаскивать бедолагу из университета. Мы миновали высокую арку Каменного моста, перешли реку Омети и вступили в Имре. Осень была на исходе, и я кутался в плащ, чтобы не простыть. Лютню я удобно пристроил у себя за спиной. Дойдя до центра Имре, мы миновали просторный, вымощенный булыжником двор и обогнули находящийся в центре фонтан, украшенный статуями сатиров, гоняющихся за нимфами. Фонтан журчал, ветер разносил брызги. Мы присоединились к очереди, тянущейся к дверям «Эолиана». Когда мы подошли к дверям, я с изумлением обнаружил, что у входа стоит не Деох, а какой-то приземистый мрачный дядька с толстой шеей. Он протянул руку: – С вас йота, юный сэр! – Извините… – Я сдвинул в сторону ремень футляра от лютни, продемонстрировал ему серебряные дудочки, приколотые к плащу, и указал на Вила, Сима и Манета: – Эти со мной! Он подозрительно сощурился, уставившись на дудочки. – Что-то вы больно молоды! – сказал он, зыркнув на мое лицо. – Да, я ужасно молод, – небрежно сказал я. – Это часть моего личного обаяния. – Слишком молоды, чтобы носить дудочки, – уточнил он. Это прозвучало как вежливое обвинение. Я заколебался. Я выглядел достаточно взрослым для своих лет, но это означало лишь, что я выгляжу несколько старше пятнадцати. Насколько мне было известно, я оставался самым юным музыкантом в «Эолиане». Как правило, это работало на меня, я был здесь чем-то вроде диковинки. Но теперь… Не успел я придумать, что ответить, как из очереди позади нас сказали: – Дудочки настоящие, Кетт. Высокая женщина со скрипичным футляром кивнула мне. – Он их заработал, пока тебя не было. Он серьезный музыкант. – Спасибо, Мари, – сказал я. Привратник пустил нас внутрь. Мы нашли себе столик у дальней стены, с хорошим видом на сцену. Я окинул взглядом лица соседей и подавил привычный укол разочарования: Денны нигде видно не было. – А что это там такое в дверях творится? – спросил Манет, озираясь по сторонам, разглядывая сцену и высокий сводчатый потолок. – Неужто люди платят деньги за то, чтобы войти сюда? Я уставился на него. – Ты пробыл в университете тридцать лет и ни разу не бывал в «Эолиане»?! – Ну, знаешь, – он неопределенно развел руками, – все как-то не до того было. Я на этом берегу не так уж часто бываю. Сим расхохотался и сел за стол. – Манет, разреши, я объясню в доступных тебе терминах. Если бы существовал музыкальный университет, вот это бы он и был, а Квоут был бы полноправным арканистом. – Неудачная аналогия, – возразил Вил. – Это скорее двор музыкального королевства, а Квоут – один из местной знати. Мы попали сюда в качестве его свиты. Собственно, ради этого мы и терпим его присутствие так долго. – Что, целую йоту только за то, чтобы сюда войти? – спросил Манет. Я кивнул. Манет уклончиво хмыкнул, озираясь по сторонам и глядя на разодетых дворян, толпящихся на балконе. – Ну что ж, – сказал он, – век живи – век учись. * * * «Эолиан» только начинал наполняться, так что мы убивали время, играя в уголки. Игра шла по маленькой, по драбу за сдачу, по два за подставу, но при моем тощем кошельке любые ставки были высоки. По счастью, Манет играл с точностью часового механизма: никаких потерянных взяток, никаких безумных заявок, никаких ходов наудачу. Симмон угощал всех первым, Манет – вторым. К тому времени, как огни в «Эолиане» начали тускнеть, мы с Манетом обошли их на десять сдач, в основном благодаря тому, что Симмон имел склонность зарываться и перезаказывать. Я с мрачным удовлетворением опустил в карман лишнюю медную йоту. «Один и четыре». На сцену поднялся немолодой мужчина. Станхион коротко представил его, и он заиграл на мандолине немыслимо прелестную версию «Поздних дней Таэтне». Пальцы у него были легкие и проворные и уверенно бегали по струнам. Но голос… С возрастом многое портится. Костенеют руки и спины. Тускнеет взгляд. Грубеет кожа, и красота увядает. Единственное исключение – это голос. Если о нем заботиться должным образом, по прошествии лет и при постоянной практике голос становится только слаще. Его голос был как сладкое медовое вино. Он закончил песню под громкие аплодисменты. Секунду спустя снова вспыхнул свет, и зал наполнился гулом бесед. – Между выступлениями делаются перерывы, – объяснил я Манету, – чтобы люди могли поговорить, побродить по залу, выпить. Но если ты вздумаешь болтать во время чьего-то выступления, тебя не спасет даже сам Тейлу со всеми ангелами его. Манет обиженно фыркнул. – Не беспокойся, я вас не опозорю! Что ж ты думаешь, я совсем уж варвар? – Да нет, я просто предупреждаю, – сказал я. – Ты вот предупреждал меня о том, что опасно делать в артефактной. А я тебя предупреждаю о том, что опасно делать здесь. – А у него лютня другая, – заметил Вилем. – Поменьше твоей и звучит иначе. Я сдержал улыбку и решил не заострять на этом внимание. – Такая разновидность лютни называется мандолиной, – объяснил я. – Ну а ты, ты ведь будешь играть? – спросил Симмон, ерзая на стуле, точно нетерпеливый щенок. – Сыграй ту песенку, что ты сочинил про Амброза, а? Он замурлыкал мелодию, потом принялся напевать: Наш барашек хмурит лоб, у него забота: Изучает третий год он новые ворота! Манет фыркнул в кружку. Даже Вилем улыбнулся. – Нет уж, – твердо ответил я. – С Амброзом покончено. С моей точки зрения, мы полностью квиты. – Ну да, конечно! – с непроницаемым видом сказал Вилем. – Нет, серьезно, – возразил я. – Мне с этого никакой пользы. Эта наша грызня только сердит магистров, и все. – «Сердит» – это мягко сказано, – сухо заметил Манет. – Я бы выразился точнее. – А по-моему, ты ему задолжал! – сказал Сим, гневно сверкая глазами. – И к тому же вряд ли тебя обвинят в «поведении, не подобающем члену арканума» только за то, что ты споешь какую-то песенку! – Нет, конечно, – сказал Манет. – Просто повысят ему плату, и дело с концом. – Как? – воскликнул Симмон. – Но они же не могут этого сделать! Плата ведь назначается по результатам экзаменационного собеседования! Манет гулко фыркнул в кружку. – Собеседование – всего лишь часть игры. Из тебя выдоят лишку, если ты можешь себе это позволить. И если ты доставляешь им лишние хлопоты – тоже. Он серьезно взглянул на меня. – И тебе на этот раз влетит сразу с двух сторон. Сколько раз ты побывал на рогах за последнюю четверть? – Дважды, – признался я. – Но во второй раз я на самом деле был ни в чем не виноват! – Ну да, конечно! – Манет посмотрел на меня в упор. – Именно поэтому тебя связали и высекли? Потому что ты был ни в чем не виноват? Я неловко поерзал на стуле, чувствуя, как тянут полузажившие шрамы вдоль спины. – Ну, почти не виноват, – поправился я. Манет пожал плечами, отметая мое возражение в сторону. – Дело даже не в том, виноват ты или нет. Дерево не виновато в том, что случилась гроза, но каждый дурак знает, куда ударит молния. Вилем серьезно кивнул: – Ну да, как у нас говорят: самый длинный гвоздь забьют первым. Он нахмурился. – На сиарском это звучит лучше… Сим явно встревожился. – Но все равно же львиная доля назначенной платы зависит от результатов экзамена? Судя по его тону, Сим даже не задумывался о том, что в уравнение может входить личная неприязнь или политика. – По большей части – да, – признал Манет. – Однако же каждый из магистров сам решает, какие вопросы задать, и результат зависит от каждого из них. Он принялся загибать пальцы. – Хемме тебя не любит, а когда речь идет о неприязни, он может унести вдвое больше собственного веса. Лоррену ты сам не угодил, и так оно с тех пор и идет. Ты вечно во что-то влипаешь. В конце прошлой четверти ты пропустил почти целый оборот занятий. Причем не предупредил заранее и не объяснился потом. Он многозначительно взглянул на меня. Я потупился, болезненно сознавая, что в числе пропущенных занятий была моя учеба в артефактной под руководством Манета. После паузы Манет пожал плечами и продолжал: – А главное, на этот раз тебя будут экзаменовать как ре-лара. Чем выше ранг, тем выше плата. Собственно, поэтому я до сих пор и хожу в э-лирах. Он пристально взглянул на меня. – Хочешь, угадаю? Тебе очень повезет, если тебе назначат меньше десяти талантов. – Десять талантов! – Сим втянул воздух сквозь зубы и сочувственно покачал головой. – Хорошо еще, что у тебя есть куча денег! – Увы, совсем не куча, – вздохнул я. – Ну как же? – удивился Сим. – После того как Амброз разбил твою лютню, магистры оштрафовали его почти на двадцать талантов. Куда же ты девал такие деньги? Я посмотрел вниз и бережно потрогал ногой футляр с лютней. – На новую лютню? – в ужасе переспросил Сим. – Целых двадцать талантов? Да ты знаешь, что можно купить на двадцать талантов? – Лютню? – предположил Вилем. – Я даже не думал, что инструмент может стоить таких денег! – признался Симмон. – Еще и не таких денег, – сказал Манет. – Инструменты ведь все равно что лошади. На этом месте в разговоре произошла заминка. Вилем с Симом непонимающе уставились на Манета. Я расхохотался. – Да, это удачное сравнение! Манет кивнул с умным видом. – Понимаете, лошади бывают разные. Можно купить заезженную старую клячу меньше чем за талант. А можно – вольдера с красивым ходом за сорок. – Ну да, как же! – хмыкнул Вил. – Чистокровный вольдер дороже стоит! Манет улыбнулся. – Вот именно. Сколько бы денег ни стоила самая дорогая лошадь, какую вы знаете, ровно столько же может стоить хорошая арфа или скрипка. Симмон, похоже, был ошеломлен. – Но мой отец как-то раз уплатил за кепсанского рысака двести пятьдесят чистыми! Я повернулся и указал пальцем: – Видишь вон того блондина? Так его мандолина стоит вдвое дороже. – Но-о… – протянул Симмон. – Но у лошадей же родословная! От нее можно получить жеребенка и продать его… – У этой мандолины тоже родословная, – возразил я. – Она работы самого Антрессора. На ней играют уже сто пятьдесят лет. Я смотрел, как Сим переваривает информацию, обводя взглядом все инструменты в зале. – И все равно, – сказал Сим, – двадцать талантов… Он покачал головой: – Ну что тебе стоило подождать до экзаменов? А потом уж ты мог бы потратить на лютню то, что останется! – Мне нужна была лютня, чтобы играть у Анкера, – объяснил я. – У меня там комната и бесплатный стол. Если не играть, негде будет жить. Это была правда, но не вся правда. Конечно, если бы я объяснил, в чем дело, Анкер сделал бы мне поблажку. Но если бы я стал ждать, мне бы почти два оборота пришлось прожить без лютни. Все равно что без ноги или без зуба. Все равно что прожить два оборота с зашитым ртом. Это было немыслимо. – И потом, я не все потратил на лютню, – сказал я. – У меня были и другие расходы. Собственно, я расплатился с гелет, у которой занимал деньги. На это ушло шесть талантов, однако, рассчитавшись с Деви, я почувствовал себя так, словно с груди у меня сняли тяжеленный груз. Однако теперь я предчувствовал, как тот же груз вот-вот опустится на меня вновь. Если Манет прав хотя бы наполовину, дело обстоит хуже, чем я думал. По счастью, свет вновь погас, и зал затих, избавив меня от дальнейших объяснений. Мы обернулись к сцене – Станхион вывел на нее Мари. Он немного поболтал с сидящими поблизости слушателями, пока она настраивала скрипку, потом шум в зале понемногу улегся. Мари мне нравилась. Она была выше большинства мужчин, гордая, как кошка, и говорила минимум на четырех языках. Большинство живущих в Имре музыкантов изо всех сил старались угнаться за последней модой, надеясь сойти за знатных господ, но Мари всегда носила простую дорожную одежду. Штаны, в которых можно целый день проработать в поле, башмаки, в которых можно прошагать двадцать миль. Нет, вы не подумайте, что она одевалась в какую-то поношенную дерюгу. Она просто не любила моды и роскоши. Ее одежда явно была пошита по мерке, плотно облегала и выгодно подчеркивала ее фигуру. Сегодня Мари была одета в вишневое с коричневым, цвета своей покровительницы, леди Джейл. Мы уставились на сцену. – Надо признаться, – негромко сказал Вилем, – что с Мари я бы познакомиться не отказался. Манет негромко хохотнул. – Мари тянет на полторы женщины, – сказал он. – А это значит, что она впятеро более женщина, чем любая, с которой вы знаете, что делать. В другое время мы бы немедленно принялись бахвалиться, доказывая, что он не прав. Но Манет сказал это без капли ехидства, и потому мы промолчали. Тем более что он, по всей вероятности, был прав. – Нет, она не по мне, – заметил Симмон. – У нее всегда такой вид, словно она собирается с кем-то бороться. Или коня на скаку останавливать. – Да уж, она такая, – снова хохотнул Манет. – Живи мы в иную, лучшую эпоху, вокруг такой женщины, как она, возвели бы храм! Мы умолкли: Мари закончила настраивать скрипку и заиграла нежное рондо, спокойное и ласковое, как весенний ветерок. Я не успел сказать об этом Симмону, однако он был прав – как минимум наполовину. Как-то раз в «Кремне и чертополохе» Мари заехала в челюсть какому-то мужику, который обозвал ее «языкастой сучкой со скрипочкой». А когда он упал, еще и ногой добавила. Но только один раз, и ничего серьезного ему не отбила. Мари играла все то же рондо, его спокойный, медленный темп постепенно ускорялся, и вот оно уже понеслось вскачь. Это была одна из тех мелодий, под которую берется танцевать только тот, кто на диво легконог или пьян до изумления. А Мари все ускоряла темп, так что теперь уж никому бы и не пришло в голову танцевать под эту музыку. Мелодия летела, точно дети, несущиеся наперегонки. Я дивился тому, как ловко и проворно бегают ее пальцы, ни разу не сбившись, невзирая на бешеный темп. Еще быстрее. Точно олень, убегающий от гончих. Я начинал нервничать, зная, что рано или поздно она непременно собьется, споткнется, сфальшивит – это лишь вопрос времени. Но она каким-то чудом продолжала играть, и каждая нота звучала все так же отточенно, звонко и нежно. Мелькающие пальцы высоко выгибались над грифом. Запястье правой руки было лениво расслаблено, невзирая на немыслимую скорость. Еще быстрее. Ее лицо было сосредоточенным. Правая рука выглядела размытой. Еще быстрее. Все ее тело напряглось, длинные ноги уверенно попирали пол сцены, скрипка прижималась к подбородку. Каждая нота звучала чисто, как утренний птичий щебет. Еще быстрее! Она закончила мощным, звучным аккордом, так и не сделав ни единой ошибки. Я вспотел, точно загнанная лошадь, сердце у меня отчаянно колотилось. И не у меня одного. У Вила и Сима тоже блестели лбы от пота. А у Манета побелели костяшки – так сильно он стискивал край стола. – Тейлу милосердный! – выдохнул он. – Это тут каждый вечер так играют? Я улыбнулся в ответ. – Вечер только начался. Ты еще не слышал, как играю я! * * * Вилем, в свою очередь, заказал выпивку на всех, и разговор перешел на пустые университетские сплетни. Манет пробыл в университете дольше доброй половины магистров, а потому знал больше скандальных историй, чем все мы трое, вместе взятые. Лютнист с окладистой седой бородой сыграл впечатляющую версию «Эн Фейеан Мори». Потом две очаровательные дамы, одна лет за сорок, а вторая достаточно молодая, чтобы быть ее дочерью, – спели дуэт о Ланиэль Вновь Юной, которого я никогда прежде не слышал. Снова вызвали на сцену Мари. Она сыграла простенькую джигу, но с таким воодушевлением, что кое-кто пустился в пляс между столов. Во время последнего припева Манет тоже вскочил, и мы с удивлением обнаружили, что он отличный плясун. Мы подбадривали его, хлопая в ладоши, и когда музыка закончилась, он плюхнулся на место, раскрасневшись и запыхавшись. Вил угостил его выпивкой, а Симмон возбужденно обернулся ко мне. – Нет, – твердо ответил я. – Не буду я ее играть. Я же сказал. Симмон сник. Он выглядел таким разочарованным, что я не удержался от смеха. – Знаешь что? Прогуляюсь-ка я по залу. Если найду Трепе, попробую его подбить. Я принялся медленно пробираться через толпу. Краем глаза я высматривал Трепе, но на самом деле разыскивал Денну. Я не видел, чтобы она входила в зал, но за музыкой, картами и разговорами я ее мог попросту прозевать. У меня ушла четверть часа на то, чтобы методично обыскать переполненный нижний уровень, заглядывая в лицо каждому из гостей и останавливаясь по пути поболтать с некоторыми музыкантами. Я как раз поднялся на второй ярус, и тут огни снова потухли. Я пристроился у перил и стал слушать иллийского флейтиста, который наигрывал печальную, ритмичную мелодию. Когда снова вспыхнул свет, я обыскал второй этаж «Эолиана» – широкий балкон в форме полумесяца. Мои поиски были чем-то вроде ритуала. Искать Денну стало для меня тренировкой на тщетность, вроде молитвы о хорошей погоде. Однако сегодняшний день стал исключением из правил. Слоняясь по второму этажу, я увидел ее идущей под руку с высоким темноволосым господином. Я слегка изменил свой маршрут между столиков, чтобы встретиться с ними как бы невзначай. Денна заметила меня полминуты спустя. Она расплылась в широкой радостной улыбке, освободила руку из-под руки своего спутника и поманила меня к себе. Мужчина рядом с ней был горд, как коршун, и хорош собой, с челюстью как зольный кирпич. На нем была рубашка ослепительно-белого шелка и багрово-красный замшевый камзол. Серебряное шитье. Серебряная пряжка, серебро на манжетах. Модеганский аристократ до кончиков ногтей. Одного его костюма, не считая колец на руках, хватило бы, чтобы оплатить мое обучение за целый год. Денна играла роль его спутницы, обаятельной и привлекательной. Прежде я не раз видел ее одетой так же, как и я сам: в простую одежду, рассчитанную на долгое ношение и путешествия. Сегодня же она облачилась в длинное платье зеленого шелка. Тщательно уложенные черные волосы обрамляли лицо и ниспадали на плечи. На груди красовалась изумрудная подвеска-капелька. И цвет подвески так идеально подходил к платью, что это никак не могло быть случайностью. Рядом с ней я почувствовал себя несколько пообносившимся. Да что там – просто оборванцем. У меня всего-то и было, что четыре рубашки, двое штанов и кой-чего по мелочи. Все это не новое, а ношеное и порядком протершееся. В тот день я надел все самое лучшее, но, думаю, вы поймете, если я скажу, что мое самое лучшее оставляло желать лучшего. За исключением плаща, подарка Фелы. Это был чудесный теплый плащ, сшитый на меня по мерке, из зеленой и черной ткани, со множеством карманов в подкладке. Нельзя сказать, чтобы он был особенно элегантен, но это была лучшая моя вещь. Когда я приблизился, Денна выступила вперед и протянула мне руку для поцелуя – уверенным, почти надменным жестом. Лицо ее было спокойным, улыбка – учтивой. Со стороны она выглядела благородной дамой, снизошедшей до бедного юного музыканта. Ее выдавали лишь глаза. Глаза у нее были темные и глубокие, цвета кофе с шоколадом. И в глазах этих плясало веселье, искрился смех. Оставшийся позади аристократ чуть заметно нахмурился, когда она подала мне руку. Я не знал, что за игру затеяла Денна, однако угадать свою роль мне было нетрудно. Так что я склонился над ее рукой в низком поклоне и слегка коснулся губами ее запястья. Придворные манеры мне прививали с малолетства, так что я знал, что делаю. Согнуться пополам всякий может, а вот поклониться как следует – это надо уметь. Мой поклон был изящен и подобострастен, а касаясь губами ее кисти, я еще легким взмахом запястья откинул в сторону полу плаща. Последнее особенно сложно, у меня ушло несколько часов тщательных репетиций перед зеркалом в ванной на то, чтобы движение выглядело достаточно небрежным. Денна сделала реверанс, грациозный, как падающий лист, отступила назад и встала рядом с аристократом. – Квоут, перед вами лорд Келлин Вантенье. Келлин, это Квоут. Келлин смерил меня взглядом, составив обо мне исчерпывающее мнение быстрее, чем вы бы успели перевести дух. На лице его отразилось пренебрежение, он кивнул. Не то чтобы я прежде не встречался с презрением – я и сам удивился, как меня это задело. – К вашим услугам, милорд! Я отвесил вежливый поклон и слегка повел плечом, так чтобы плащ сполз, выставив напоказ мои талантовые дудочки. Он уже хотел было отвернуться с отработанным равнодушием, как вдруг его взгляд упал на серебряную брошь. С точки зрения ювелирного мастерства она не представляла собой ничего особенного, но здесь она значила много. Вилем был прав: в «Эолиане» я был аристократом. И Келлин это знал. Мгновение поразмыслив, он поклонился в ответ. Ну, не столько поклонился, сколько кивнул. Достаточно низко, чтобы не показаться неучтивым. – Вашим и вашего семейства, – ответил он на безупречном атуранском. Голос у него был ниже, чем мой, теплый бас с легким модеганским акцентом, который делал его слегка певучим. Денна склонила голову в его сторону. – Келлин учит меня игре на арфе. – Я пришел сюда, чтобы получить дудочки, – сказал он. В его низком голосе не было ни капли сомнения. Когда он заговорил, дамы за соседними столиками развернулись и уставились на него голодными глазами из-под полуопущенных век. На меня его голос произвел противоположное действие. Мало того что этот негодяй богат и хорош собой! Но иметь при этом еще и голос, как мед, намазанный на теплый хлеб, – это уж совершенно непростительно. При звуке этого голоса я почувствовал себя как кот, которого схватили за хвост и гладят мокрой рукой против шерсти. Я огляделся. – А где же ваша арфа? – Я ее с собой не ношу, – сухо отвечал он. – Ведь я играю на пенденхайле, королеве инструментов. Я набрал было воздуху для ответа, потом передумал и закрыл рот. Большая модеганская арфа была королевой инструментов пять сотен лет тому назад. В наше время это не более чем устаревшая диковинка. Но я не стал ввязываться в спор, ради Денны. – Вы хотите попытать удачи нынче вечером? – спросил я. Келлин слегка прищурился. – Когда играю я, об удаче речь не идет. Но нет. Нынче я наслаждаюсь обществом леди Динель. Он поднес руку Денны к своим губам и рассеянно ее поцеловал, потом окинул шумную толпу властным взглядом, так, будто все здесь принадлежало ему. – Полагаю, здесь я буду в достойном обществе. Я взглянул на Денну, но она избегала встречаться со мной глазами. Она склонила голову набок и теребила серьгу, которая до сих пор скрывалась у нее в волосах: маленькую изумрудную капельку того же цвета, что подвеска у нее на шее. Келлин еще раз окинул взглядом меня. Одежду не по росту и не по размеру. Волосы, слишком короткие, чтобы сойти за модную прическу, и слишком длинные, чтобы не выглядеть растрепанными. – А вы, я полагаю, играете… на дудке? Самый дешевый инструмент. – На флейте, – ненавязчиво поправил я. – Но нет. Я предпочитаю лютню. Он вскинул брови. – Вы играете на придворной лютне?! Моя улыбка сделалась несколько напряженной, невзирая на все мои усилия. – Нет. На дорожной. – А-а! – воскликнул он, рассмеявшись, как будто ему вдруг все стало ясно. – Народная музыка! Я и это ему спустил, хотя не так легко, как прежде. – У вас уже есть места? – радушно спросил я. – Мы с друзьями заняли внизу столик с хорошим видом на сцену. Не изволите ли к нам присоединиться? – Нет, у нас с моей спутницей, – Келлин кивнул в сторону Денны, – свой столик на третьем ярусе. Я предпочитаю то общество, что собирается повыше. Денна, стоявшая позади него, выразительно закатила глаза. Я с каменным лицом отвесил ему учтивый поклон – немногим более чем кивок. – Что ж, не стану вас задерживать. И обернулся к Денне: – До свидания, госпожа моя. Могу ли я как-нибудь вас навестить? Она вздохнула, ни дать ни взять светская дама, не чающая, как избавиться от докучливого собеседника, и лишь глаза ее по-прежнему смеялись над всем этим нелепым и напыщенным разговором. – Не поймите меня неправильно, Квоут. В ближайшие несколько дней я занята донельзя. Впрочем, вы можете нанести мне визит ближе к концу оборота. Я остановилась в «Седом человеке». – Вы так добры! – ответил я и поклонился ей, куда искреннее, чем Келлину. На этот раз она закатила глаза, глядя на меня. Келлин взял ее под руку, развернувшись при этом ко мне плечом, и оба направились прочь. Глядя, как они небрежно продвигаются сквозь толчею, нетрудно было поверить, что это заведение принадлежит им или они как минимум подумывают приобрести его вместо летнего домика. Да, только прирожденные аристократы умеют двигаться с такой ленивой небрежностью, будучи уверены в глубине души, что весь мир существует лишь затем, чтобы им было удобно. Денна изумительно это имитировала, ну а для лорда Келлина Морда Кирпичом это было естественно, как дыхание. Я провожал их взглядом до середины лестницы, ведущей на третий этаж. Тут Денна остановилась и вскинула руку к голове. Потом принялась что-то искать у себя под ногами. Лицо у нее сделалось встревоженным. Они перекинулись парой фраз, и Денна указала наверх. Келлин кивнул и скрылся наверху. Осененный догадкой, я посмотрел на пол и увидел блеск серебра у перил там, где стояла Денна. Я подошел и встал над этим местом, вынудив пару сильдийских купцов обогнуть меня. Я делал вид, что глазею на толпу внизу, до тех пор, пока Денна не подошла и не похлопала меня по плечу. – Квоут, – озабоченно сказала она, – извини, что я тебя беспокою, но я, кажется, потеряла сережку. Будь так добр, помоги ее отыскать, а? Она буквально только что была при мне. Я кивнул, и мгновение спустя мы уже сидели на корточках голова к голове, деловито разглядывая доски пола. По счастью, платье Денны было пошито на модеганский манер: с широкой, развевающейся юбкой. Если бы на нем, по нынешней моде Содружества, были разрезы по бокам, зрелище вышло бы скандальное! – Тело Господне, – пробормотал я, – где же ты его такого взяла-то? Денна приглушенно хмыкнула. – Потише, ты! Не ты ли советовал мне поучиться играть на арфе? Келлин, между прочим, неплохой наставник! – Да ведь модеганская педальная арфа весит впятеро больше тебя самой! – возразил я. – Это инструмент для гостиных. Ее невозможно брать с собой в дорогу. Она перестала делать вид, будто ищет сережку, и пристально взглянула на меня. – А кто говорит, что у меня никогда не будет гостиной, где можно играть на арфе? Я опустил взгляд в пол и пожал плечами. – Ну, учиться-то на ней можно, я полагаю. Тебе самой-то нравится на ней играть? – Она куда лучше лиры, – сказала Денна. – Я уже это понимаю. Но пока что могу сыграть разве что «Белочку на крыше», и то с трудом. – Ну а он как тебе? – я лукаво улыбнулся. – Чему еще он тебя научил? Денна слегка покраснела, и на миг мне показалось, что она вот-вот меня ударит. Однако она вовремя вспомнила о приличиях, только сердито сощурила глаза. – Гадкий ты, – сказала она. – Келлин ведет себя как благородный человек. – Ох, спаси нас Тейлу от благородных, – сказал я. Она покачала головой: – Да нет, серьезно. Он ведь никогда прежде не бывал за пределами Модега. Он все равно что котенок в корзинке! – Так ты у нас, значит, теперь Динель? – спросил я. – Пока да. Для него, – сказала она, искоса глядя на меня и неприметно улыбаясь. – Что до тебя, я предпочту, чтобы ты по-прежнему называл меня Денной. – Приятно слышать, – сказал я и оторвал руку от пола, открыв гладкую изумрудную капельку сережки. Денна всплеснула руками, схватила сережку, та сверкнула в лучах света. – Ах! Вот она! Я встал, помог ей подняться на ноги. Она откинула волосы с плеча и подалась в мою сторону. – Знаешь, я так толком и не научилась надевать эти штуки! – сказала она. – Ты мне не поможешь? Я подступил к ней вплотную. Она протянула мне сережку. От нее слабо пахло полевыми цветами. Но сквозь этот аромат проступал запах палой листвы. Темный аромат ее собственных волос, пахнущих дорожной пылью и воздухом перед летней грозой. – Кто же он такой? – вполголоса спросил я. – Младший сын какого-то лорда? Она чуть заметно качнула головой, откинутая прядь волос упала, скользнув по моей руке. – Нет, он сам лорд. – Скете та ретаа ван! – выругался я. – Прячьте ваших сыновей и дочек! Денна снова беззвучно рассмеялась. Ее тело затряслось от сдерживаемого смеха. – Стой смирно! – шикнул я, осторожно беря ее за ушко. Денна сделала глубокий вдох, выпустила воздух и наконец успокоилась. Я вдел серьгу ей в ухо и отступил в сторону. Она ощупала сережку, отступила назад и сделала реверанс. – Покорно благодарю за помощь! Я снова поклонился ей. Поклон был не такой изысканный, как в прошлый раз, зато куда более искренний. – К вашим услугам, госпожа моя! Денна тепло улыбнулась и пошла прочь. Глаза у нее снова смеялись. * * * Я для проформы обошел оставшуюся часть второго яруса, но Трепе, похоже, не было. На третий этаж я решил не ходить, чтобы избежать неловкости при новой встрече с Денной и ее дворянчиком. Сим сидел с оживленным видом, какой у него бывает после пятой кружки. Манет развалился на стуле, с полузакрытыми глазами, удобно пристроив кружку на выпуклом брюхе. Вил выглядел точно так же, как всегда, его темные глаза были непроницаемыми. – Трепе нигде нету, – сказал я, садясь на место. – Увы. – Жаль, жаль, – сказал Сим. – А что, не нашел он тебе еще покровителя? Я с горечью покачал головой: – Амброз запугал или подкупил всех дворян на сто миль в округе. Они не желают иметь со мной дела. – А отчего Трепе не возьмет тебя себе? – спросил Вилем. – Ты же ему нравишься! Я покачал головой: – Трепе уже поддерживает троих музыкантов. Точнее, даже четверых, но двое из них – супружеская пара. – Четверых? – в ужасе переспросил Сим. – Да как же ему на еду-то хватает? Вил с любопытством склонил голову набок. Сим подался вперед и принялся объяснять: – Трепе, конечно, граф. Но владения его не столь уж обширны. Содержать четверых музыкантов на его доходы – это несколько… экстравагантно. Вил нахмурился. – Так ли уж дорого обходятся выпивка и струны? – Но ведь покровителю приходится предоставлять им не только это! – Сим принялся загибать пальцы: – Во-первых, официальный документ о покровительстве. Во-вторых, стол и кров для каждого из них, и ежегодная плата, и костюм его фамильных цветов… – Два костюма, как правило, – перебил я. – Каждый год. Пока я рос в труппе, я не особенно ценил ливреи, которыми обеспечивал нас лорд Грейфеллоу. Однако теперь я не мог не думать о том, насколько улучшился бы мой гардероб, если бы я каждый год получал целых два новых костюма. Появился мальчишка-подавальщик. Симмон улыбнулся, не оставляя сомнений насчет того, кому мы обязаны бокалами ежевичного бренда, которые появились перед каждым из нас. Сим молча вскинул свой бокал, приветствуя нас, и отпил солидный глоток. Я приподнял свой бокал в ответ, Вилем – свой, хотя ему это далось не без труда. Манет остался неподвижен. Похоже, он задремал. – И все равно что-то не сходится, – сказал Вилем, ставя бокал обратно на стол. – А что получает покровитель, кроме опустевших карманов? – Покровитель получает репутацию, – объяснил я. – Затем музыканты и носят ливреи. Кроме того, у него всегда под рукой те, кто будет забавлять гостей на приемах, на балах, во время торжественных событий. Иногда они пишут песни или пьесы по его заказу… Вил по-прежнему был скептиком. – И все равно сдается мне, что покровитель мало что выигрывает. – А это потому, что ты видишь только половину картины, – сказал Манет, внезапно выпрямляясь на стуле. – Ты же городской парень. Ты не представляешь, каково это – родиться и вырасти в селе, стоящем на землях какого-нибудь лорда. Вот, скажем, земли лорда Гординга, – продолжал Манет, рисуя на столе круг пролитым пивом. – А ты – добрый поселянин, живущий вот здесь. Манет взял опустевший бокал Симмона и поставил его внутри круга. – В один прекрасный день в ваше село является мужик в цветах лорда Гординга. Манет взял свой, полный бокал бренда, проскакал им по столу и остановился рядом с пустым бокалом Сима, стоящим в кругу. – Этот мужик останавливается в местном трактире и целый вечер поет для всех желающих. Манет плеснул немного бренда в бокал Сима. Сим, не дожидаясь приглашения, ухмыльнулся и выпил. Манет объехал бокалом вокруг стола и снова въехал в круг. – А в следующем месяце в село приезжают еще двое, тоже в его цветах, и устраивают представление кукольного театра. Он плеснул в бокал еще бренда, и Симмон лихо опрокинул его. – А через месяц приезжают бродячие актеры. Все повторилось еще раз. Потом Манет взял свою деревянную кружку и с грохотом простучал ею по столу и въехал в круг. – И тут приезжает сборщик налогов в той же самой ливрее! Манет многозначительно постучал пустой кружкой по столу. Сим слегка растерялся, потом спохватился и плеснул Манету из своей кружки. Манет взглянул на него и требовательно пристукнул кружкой еще раз. Сим со смехом вылил в его кружку остатки своего пива. – Все равно ежевичный бренд нравится мне больше! – Ну вот, а лорду Гордингу нравится сполна получать все положенные ему налоги, – сказал Манет. – А людям нравится, когда их развлекают. А сборщику налогов нравится, что никому не придет в голову его отравить и зарыть по-быстрому позади заброшенной мельницы. И он отхлебнул пива. – Так что все остаются довольны. Вил серьезно наблюдал за всем происходящим, не сводя с собравшихся своих темных глаз. – Да, тогда понятно. – Ну, на самом деле нельзя сказать, что все руководствуются настолько грубым расчетом, – заметил я. – Вот Трепе искренне хочет помогать музыкантам совершенствоваться в своем мастерстве. Ну, а некоторые знатные люди относятся к своим артистам, как к лошадям в стойле. Я вздохнул. – И все равно это было бы лучше, чем теперь, – у меня-то и того нет. – Ну, ты ж смотри, не продавайся задешево! – усмехнулся Сим. – Дождись уж хорошего покровителя. Ты этого достоин. Ты ничем не хуже любого из музыкантов, кого я здесь слышал. Я промолчал, из гордости не сказав им правды. Я был настолько нищ, что они себе этого даже представить не могли. Сим принадлежал к атуранскому дворянству, родители Вила были торговцы шерстью из Ралиена. Им всем казалось, будто бедность – это когда тебе не хватает на выпивку. Сейчас, когда впереди маячила оплата за обучение, я не смел потратить лишнего пенни. Я не мог себе позволить покупать ни свечи, ни чернила, ни бумагу. У меня не было ни драгоценностей, которые я мог бы заложить, ни денежного содержания, ни родителей, которым можно было бы написать и попросить денег. Ни один уважающий себя ростовщик не ссудил бы мне ни единого шима. И неудивительно: я был безродный сирота из эдема руэ, чье имущество поместилось бы в холщовый мешок. Да и мешок-то не очень большой. Я поднялся на ноги прежде, чем разговор мог перейти на неловкую почву. – Ну ладно, пора и мне сыграть. Я взял свой футляр с лютней и отправился к углу стойки, где сидел Станхион. – Так что ты приготовил нам сегодня? – спросил он, оглаживая бороду. – Сюрприз. Станхион, уже начавший подниматься с табурета, остановился. – Надеюсь, не такой сюрприз, от которого в заведении начнутся беспорядки или пожар? Я, улыбнувшись, покачал головой. – Это хорошо! Он улыбнулся в ответ и направился к сцене. – Тогда на здоровье, сюрпризы я люблю! Глава 6 Любовь Станхион вывел меня на сцену, поставил стул без подлокотников и вышел вперед, чтобы поболтать с аудиторией. Я развесил свой плащ на спинке стула. Огни начали тускнеть. Я положил на пол свой потрепанный футляр с лютней. Футляр выглядел еще более жалко, чем я сам. Когда-то это был весьма недурной футляр, но с тех пор он был свидетелем многих событий и повидал немало разных дорог. Теперь кожаные петли потрескались и стали жесткими, а корпус местами износился до того, что сделался тонким, как пергамент. От первоначальных пряжек осталась только одна: изящная вещица гравированного серебра. Остальные я заменил чем попало, так что теперь футляр был усеян разнокалиберными застежками из блестящей латуни и тусклого железа. Но содержимое футляра было совсем не под стать ему. Внутри была она, та, что вынуждала меня добывать деньги на обучение. Я отчаянно торговался из-за нее, и все равно она обошлась мне дороже, чем любая другая вещь в моей жизни. Так дорого, что я не мог позволить себе купить футляр, который подходил по форме, и мне пришлось набить свой старый футляр тряпками. Ее деревянный корпус был цвета черного кофе или свежевспаханной земли. Изгиб ее был безупречен, как женское бедро. Звонкие струны отзывались приглушенным эхом на любой звук. Моя лютня. Моя воплощенная душа. Я слышал немало из того, что поэты пишут о женщинах. Они рифмуют, они витийствуют, они лгут. Я видел, как моряки, застрявшие на берегу, безмолвно взирают на вздымающуюся грудь моря. Я видел, как старые солдаты, с сердцами жесткими, точно кожаный ремень, плачут, видя, как полощется на ветру знамя их короля. Так вот, слушайте: все эти люди ничего не ведают о любви. Вы не найдете любви ни в речах поэтов, ни в исполненных тоски глазах моряков. Если хотите узнать, что такое любовь, взгляните на руки бродячего артиста, когда тот играет на лютне. Артист – тот знает. Я окинул взглядом своих слушателей. Толпа медленно затихала. Симмон восторженно помахал мне, я улыбнулся в ответ. А вон и седая шевелюра графа Трепе, у перил второго яруса. Он о чем-то серьезно беседовал с хорошо одетой парой, указывая в мою сторону. Он по-прежнему боролся за меня, хотя оба мы знали, что это безнадежно. Я достал лютню из потрепанного футляра и принялся ее настраивать. Нельзя сказать, чтобы это была лучшая лютня в «Эолиане». Далеко не лучшая. Шейка у нее была слегка изогнутая, но не выгнутая. Один из колков разболтался, и эта струна быстро расстраивалась. Я негромко взял аккорд и наклонился к струнам, прислушиваясь. Подняв глаза, я увидел лицо Денны, ясное как луна. Она радостно улыбнулась мне и помахала пальчиками под столом, так, чтобы ее знатный спутник не видел. Я легонько подкрутил ослабевший колок, провел ладонью по теплому дереву лютни. Да, лак местами поцарапался и потерся. С нею не так уж хорошо обращались в прошлом, однако в глубине души она оставалась все такой же чудесной. Ну да. У нее были свои недостатки, но в делах сердечных – какое это имеет значение? Любовь есть любовь. Разуму тут места нет. Во многих отношениях именно неразумная любовь и есть самая истинная. Любить «потому что» способен кто угодно. Это так же просто, как сунуть монету в карман. Но любить «вопреки»… Знать наизусть все недостатки и любить и их тоже… Это любовь редкая, чистая и совершенная. Станхион широко взмахнул рукой, указывая на меня. Послышались короткие аплодисменты, и аудитория замерла в ожидании. Я взял пару нот, ощутил, как слушатели подались в мою сторону. Я коснулся струны, еще чуть-чуть подстроил ее и наконец заиграл. Не успел я сыграть и двух тактов, как мелодию узнали все. Это был «Барашек с бубенцом». Мотивчик, который тысячелетиями насвистывают пастухи, гонящие стадо. Простейший из простейших. Мотивчик, который можно сыграть на перевернутом ведре. Да что там, ведро даже лишнее. Его можно просто прохлопать в ладоши. Насвистеть в кулак. В два пальца. Короче говоря, народная музыка как она есть. На мотив «Барашка» написаны сотни песен. Песен о любви, песен о войне. Забавных, трагических, скабрезных. Я не стал петь ни одну из них. Не надо слов. Просто музыка. Просто мелодия. Я поднял глаза и увидел, как лорд Морда Кирпичом подался к Денне и пренебрежительно махнул рукой. Я улыбнулся, небрежно перебирая струны. Однако прошло несколько минут, и улыбка моя застыла на устах. На лбу выступил пот. Я склонился над лютней, полностью сосредоточившись на том, что делают мои руки. Мои пальцы забегали, заплясали, залетали. Музыка была жесткой, точно град, точно молот, кующий медь. И мягкой, точно позднее солнце над осенней нивой, нежной, точно едва шелохнувшийся листочек. Вскоре у меня начало срываться дыхание от напряжения. Мои губы сомкнулись в тонкую бескровную нить. На середине второго припева я тряхнул головой, убирая прядь волос, упавшую на глаза, и брызги пота разлетелись по дуге, усеяв пятнами деревянную сцену. Я тяжело дышал, грудь моя вздымалась как кузнечные меха, я вымотался, точно взмыленная лошадь. Мелодия неслась вперед, рассыпая звонкие, отчетливые звуки. Один раз я едва не сбился. На какую-то долю секунды ритм нарушился, смялся… Но я чудом выправился, пробился и доиграл последнюю строку. Мелодия звучала по-прежнему чисто и нежно, несмотря на то что мои усталые пальцы, порхающие по струнам, сделались почти невидимы. И когда было совершенно очевидно, что дольше я не выдержу, я извлек последний аккорд и в изнеможении откинулся на спинку стула. Аудитория разразилась оглушительными аплодисментами. Но не вся аудитория. Десятки людей, разбросанных по залу, вместо аплодисментов разразились хохотом. Некоторые колотили кулаками по столам и топали ногами, выражая бурное веселье. Овация смялась и утихла почти тотчас же. Люди замирали с поднятыми руками, не успев хлопнуть в ладоши, и растерянно оглядывались на смеющихся. Некоторые были возмущены, другие сконфужены. Многие просто обиделись за меня, и по залу пополз возмущенный ропот. Но прежде, чем успели завязаться серьезные споры, я взял одну высокую ноту и вскинул руку, снова привлекая всеобщее внимание. Я еще не закончил. Нет, я только начал! Я устроился поудобнее, повел плечами. Провел рукой по струнам, подтянул ослабевший колок и непринужденно заиграл вторую песню. Это была одна из песен Иллиена, «Тим-тиририм». Не думаю, что вы о ней когда-нибудь слышали. Она заметно отличается от прочих произведений Иллиена. Во-первых, она без слов. Во-вторых, хотя мелодия у нее и приятная, она все же далеко не настолько запоминающаяся или волнующая, как многие из его известных песен. А главное, она славится какой-то извращенной сложностью. Отец мой, бывало, отзывался о ней как о «лучшей мелодии, написанной для пятнадцати пальцев». И всегда заставлял меня ее играть, когда видел, что я чересчур зазнался, и считал, что меня стоит осадить. Довольно будет сказать, что мне доводилось ее играть регулярно, временами и по нескольку раз на дню. И вот эту-то песню я и заиграл. Я откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу, несколько расслабился. Пальцы мои небрежно перебирали струны. После первого припева я вздохнул и сдержанно зевнул, точно мальчишка, сидящий взаперти в солнечный денек. Взгляд мой скучающе блуждал по залу. Не переставая играть, я поерзал на стуле, стараясь устроиться поудобнее, однако не преуспел. Я нахмурился, встал, пристально оглядел стул, как будто это он был во всем виноват. Потом снова опустился на сиденье и принялся устраиваться на нем с недовольным видом. И все это время в воздухе плясали десять тысяч нот «Тим-тиририма». Я выбрал момент между двумя аккордами и небрежно почесал за ухом. Я так вошел в роль, что меня и впрямь потянуло зевать. На этот раз я зевнул от души, так что сидящие в первом ряду без труда могли бы пересчитать все мои зубы, потом потряс головой, словно желая пробудиться, и промокнул рукавом слезящиеся глаза. А «Тим-тиририм», не останавливаясь, струился дальше. Головоломная гармония и контрапункт то сплетались воедино, то рассыпались вновь множеством нитей. И все это звучало безупречно, ровно и легко. Я играл как дышал. И когда под конец десятки запутанных прядей мелодии сплелись воедино, я не стал акцентировать финал. Просто доиграл и слегка протер глаза. Никакого крещендо. Никаких поклонов. Ничего. Я рассеянно хрустнул костяшками пальцев и наклонился, чтобы убрать лютню в футляр. На этот раз сначала раздался смех. Смеялись все те же люди, что и прежде, они гоготали и колотили по столам вдвое громче прежнего. Это были свои. Музыканты. Я убрал с лица скучающую мину и понимающе улыбнулся им. Аплодисменты зазвучали несколько мгновений спустя, но хлопки были разрозненные и неуверенные. Еще до того, как в заведении снова вспыхнул свет, они угасли, сменившись гулом споров по всему залу. Когда я спускался со сцены, навстречу мне бросилась Мари. Лицо ее лучилось смехом. Она пожала мне руку, похлопала меня по спине. И она была только первой из многих. Все они были музыканты. Пока я окончательно не утонул в толпе, Мари взяла меня под руку и отвела к моему столику. – Господи помилуй, малый! – воскликнул Манет. – Да ты тут вроде короля! – Э, обычно его приветствуют куда более бурно! – возразил Вилем. – Как правило, ему аплодируют до тех пор, пока он не сядет за стол. И прекрасные девы строят ему глазки и усыпают его путь цветами. Сим с любопытством огляделся по сторонам. – На этот раз реакция была какая-то… – он замялся, подбирая слово, – какая-то неоднозначная. Почему бы это? – Потому что наш юный шестиструнник так востер, что того гляди сам порежется, – сказал Станхион, подходя к нашему столику. – А, вы тоже это заметили? – сухо сказал Манет. – Брось, – возразила Мари, – это было блестяще! Станхион вздохнул и покачал головой. – Лично я, – с нажимом заметил Вилем, – хотел бы знать, о чем речь. – Квоут взял самую простую песенку на свете и сыграл ее так, словно прял золото из простой кудели, – объяснила Мари. – А потом взял по-настоящему серьезную пьесу, такую, которую могут сыграть разве что несколько человек во всем зале, и сделал вид, будто она такая простая, что ее мог бы сыграть ребенок на жестяной дудочке. – Это было очень остроумно, не отрицаю, – сказал Станхион. – Проблема в том, как именно он это сделал. Все, кто кинулся аплодировать после первой песни, почувствовали, что их одурачили. Разыграли. – Так ведь так оно и было! – возразила Мари. – Артист вертит аудиторией как хочет. В этом вся соль шутки. – Людям не нравится чувствовать себя дураками, – ответил Станхион. – На самом деле их это злит. Никто не любит, когда с ним играют шутки. – Ну, вообще-то он сыграл шутку не с ними, а с лютней, – ухмыляясь, вмешался Симмон. Все разом уставились на него, и его улыбка несколько поувяла. – Ну как же? Он ведь действительно сыграл шутку, буквально сыграл. На лютне… Он потупился, лицо у него вытянулось и залилось краской. – Извините… Мари непринужденно рассмеялась. – Короче, вся штука в том, что тут две разные аудитории, – медленно и задумчиво произнес Манет. – Те, кто достаточно разбирается в музыке, чтобы оценить шутку, и те, кому шутку надо объяснять. Мари торжествующе взмахнула рукой в сторону Манета. – Именно! – сказала она Станхиону. – Если ты явился сюда и не способен понять эту шутку без посторонней помощи, ты заслуживаешь того, чтобы тебе натянули нос! – Ага, только большинство тех, кто не понял, знатные люди, – заметил Станхион, – а у нашего умника до сих пор нет покровителя. – Как?! – удивилась Мари. – Трепе ведь всем про тебя уши прожужжал еще несколько месяцев назад. Как же тебя до сих пор никто не пригрел? – Это из-за Амброза Джакиса, – объяснил я. Судя по всему, это имя было ей незнакомо. – Это музыкант? – Баронский сынок, – пояснил Вилем. Она озадаченно нахмурилась. – И чем же он может помешать тебе найти покровителя? – Тем, что у него прорва свободного времени и денег вдвое больше, чем у самого Господа Бога, – сухо ответил я. – Его папаша – один из самых влиятельных людей во всем Винтасе, – пояснил Манет и обернулся к Симмону: – Который он в очереди престолонаследования, шестнадцатый? – Тринадцатый, – угрюмо поправил Симмон. – Семья Сурфен в полном составе погибла в море два месяца тому назад. Амброз, не затыкаясь, твердит о том, что его отец всего в двенадцати шагах от трона. Манет снова обернулся к Мари: – Короче, у этого баронского сынка уйма возможностей, и он не стесняется ими пользоваться. – Ну, справедливости ради следует заметить, что наш юный Квоут тоже не самый милый и уживчивый человек во всем Содружестве, – сказал Станхион. Он прочистил горло. – Собственно, сегодняшнее представление это наглядно продемонстрировало. – Терпеть не могу, когда меня называют «юным Квоутом»! – буркнул я на ухо Симу. Он сочувственно взглянул на меня. – А я все равно считаю, что это было блестяще! – Мари обернулась к Станхиону: – Самое оригинальное, что мы слышали здесь за последний месяц, и ты это прекрасно знаешь! Я коснулся руки Мари. – Да нет, он прав, – сказал я. – Это было глупо. Я неуверенно пожал плечами. – Или, по крайней мере, было бы глупо, если бы у меня оставалась хоть малейшая надежда найти себе покровителя. Я посмотрел Станхиону в глаза. – Но я на это уже не надеюсь. Оба мы знаем, что этот колодец отравлен Амброзом. – Ну, рано или поздно вода очистится, – возразил Станхион. Я снова пожал плечами. – Ну, ладно, тогда скажем так: я предпочитаю играть песни, которые забавляют моих друзей, чем заискивать перед людьми, которые недолюбливают меня понаслышке. Станхион хотел было что-то сказать, потом с шумом выпустил воздух. – И то верно, – сказал он, слегка улыбнувшись. Наступила короткая пауза. Манет многозначительно кашлянул и обвел глазами стол. Я понял намек и представил собравшихся друг другу: – Станхион, с моими друзьями Вилом и Симом ты уже знаком. А это Манет, мой соученик и временами наставник в университете. Все, кто не знаком, – это Станхион: хозяин, владелец и распорядитель «Эолиана». – Рад знакомству, – сказал Станхион, вежливо кивнул, потом озабоченно окинул взглядом зал. – Кстати, раз уж я здесь хозяин, пора мне браться за дело. Перед тем как уйти, он хлопнул меня по спине. – Поглядим, может, мне заодно удастся потушить парочку пожаров! Я с благодарностью улыбнулся ему, потом сделал торжественный жест: – Прошу любить и жаловать, это – Мари. Лучшая скрипачка в «Эолиане». Впрочем, это вы только что слышали своими ушами. И самая красивая женщина на тысячу миль в округе, но это вы можете видеть своими глазами. И самая умная к тому же, но это вы можете… Она шутливо шлепнула меня по затылку. – Будь я хоть вполовину так умна, как ты говоришь, ни за что бы не стала тебя защищать, – сказала она. – Неужто бедняга Трепе до сих пор за тебя хлопочет? Я кивнул: – А я ему говорил, что дело пропащее! – Еще бы, если ты и дальше намерен показывать нос всем и каждому! Клянусь, я никогда еще не встречала человека, настолько лишенного такта и обходительности. Если бы не твое природное обаяние, тебя давно бы уже прирезали где-нибудь в переулке. – Да ладно тебе! – буркнул я. Мари обернулась к моим друзьям за столом: – Рада знакомству! Вил кивнул, Сим расплылся в улыбке. Манет же изящно поднялся на ноги и протянул руку. Мари ответила на рукопожатие, и Манет сердечно пожал ее ладонь, стиснув ее обеими руками. – Мари, – произнес он, – я вами заинтригован. Могу ли я надеяться, что вы дозволите мне угостить вас стаканчиком вина и немного побеседовать с вами нынче вечером? Я был так ошеломлен, что мог только молча пялиться на них. Рядом друг с другом они выглядели как плохо подобранные подпорки для книг. Мари была дюймов на шесть выше Манета, а в сапожках ее длинные ноги казались еще длиннее. Манет же выглядел как всегда: седым и растрепанным. Вдобавок он был минимум лет на десять старше Мари. Мари поморгала и склонила голову набок, словно размышляя. – Вообще-то прямо сейчас я здесь с друзьями, – ответила она. – К тому времени, как я освобожусь, может быть уже поздно… – О, меня это не волнует! – беспечно ответил Манет. – Я готов пожертвовать сном, если уж такое дело. Даже и не вспомню, когда мне в последний раз доводилось общаться с женщиной, которая не стесняется говорить, что думает. Таких, как вы, нынче не делают. Мари снова смерила его взглядом. Манет посмотрел ей в глаза и сверкнул улыбкой – такой уверенной и обаятельной, что она была бы вполне уместна на сцене. – Я не собираюсь разлучать вас с друзьями, – сказал он, – но ваша скрипка – первая за десять лет, от которой мои ноги сами пошли в пляс. Должен же я хотя бы вином вас угостить! Мари улыбнулась в ответ, весело и насмешливо. – Я сижу на втором ярусе, – сказала она, указывая в сторону лестницы. – Я освобожусь… ну, скажем, часа через два. – Вы невероятно добры, – сказал Манет. – Так я поднимусь наверх и разыщу вас? – Хорошо, – ответила она. Задумчиво взглянула на него и ушла. Манет плюхнулся на стул и потянулся к кружке. Симмон выглядел таким же ошарашенным, как и все мы. – Черт возьми, что это было? – осведомился он. Манет хихикнул себе в бороду и откинулся на спинку стула, пристроив кружку у себя на пузе. – А это, – самодовольно сказал он, – еще одно, что я умею, а вы, щенки, – нет. Смотрите и учитесь, пока я жив! * * * Когда знатные люди желают продемонстрировать музыканту свое одобрение, они дают ему деньги. Когда я только начал играть в «Эолиане», я не раз получал подобные дары, и в течение некоторого времени это изрядно помогало мне платить за обучение и держаться на плаву, хотя хватало мне в обрез. Однако же Амброз провел весьма последовательную кампанию против меня, и я уже несколько месяцев не получал таких подарков. Музыканты беднее дворян, но музыку любят не меньше. Так что, если им нравится твоя игра, они угощают тебя выпивкой. Собственно, ради этого я и явился в «Эолиан» нынче вечером. Манет отошел к стойке за тряпкой, чтобы протереть стол и сыграть еще одну партию в уголки. Пока его не было, молодой сильдийский флейтист подошел и спросил, нельзя ли нас угостить. Мы сказали, что можно. Он перехватил взгляд пробегавшей мимо подавальщицы, и мы все заказали, чего кому хотелось, и еще пива Манету. Мы пили, играли в карты и слушали музыку. Нам с Манетом выпали плохие карты, и мы проиграли три сдачи подряд. Это несколько испортило мне настроение, но куда больше его портила мысль о том, что Станхион, возможно, прав. Богатый покровитель помог бы мне решить большую часть моих проблем. И даже небогатый все равно дал бы мне возможность вздохнуть свободнее – в финансовом смысле. Как минимум у меня появился бы человек, у которого в безвыходной ситуации можно занять денег, вместо того чтобы связываться со всякими подозрительными личностями. Поглощенный своими мыслями, я сыграл невпопад, и мы проиграли еще одну сдачу. Вышло четыре проигрыша подряд плюс штрафные. Тасуя карты, Манет посмотрел на меня исподлобья. – Ответь-ка сначала на вопрос для новичков. Он поднял руку с тремя сердито растопыренными пальцами. – Предположим, у тебя на руках три пики, а на столе – еще пять. Он растопырил пальцы на второй руке, для наглядности. – Сколько всего пик, а? Он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. – Не торопись, подумай хорошенько! – Да он до сих пор не может прийти в себя от мысли, что Мари согласилась выпить с тобой! – сухо заметил Вилем. – Мы, между прочим, тоже. – Ничего подобного! – бросил Симмон. – Я всегда знал, что ты мужик не промах! Тут нас прервали: появилась Лили, одна из постоянных подавальщиц в «Эолиане». – Что это у вас тут творится? – шутливо спросила она. – Пируете? – Лили, – спросил Симмон, – а вот если бы я предложил тебе выпить со мной, ты бы согласилась? – Согласилась бы, – беспечно ответила она. – Если только недолго. Она положила руку ему на плечо. – Вам, господа, повезло. Некий любитель хорошей музыки, не пожелавший себя назвать, просит угостить вас всех. – Мне скаттена, – сказал Вилем. – Меду, – улыбнулся Симмон. – Мне саунтена, – сказал я. Манет вскинул бровь. – Саунтена, говоришь? – переспросил он, взглянув на меня. – Тогда и мне тоже саунтена. Он многозначительно взглянул на подавальщицу и кивнул в мою сторону. – На его счет, понятное дело. – Да? – переспросила Лили, потом пожала плечами. – Минуточку! – Ну ладно, а теперь, когда ты произвел на всех сногсшибательное впечатление, можно и повеселиться, верно? – сказал Симмон. – Как насчет песенки про барана, а?.. – Нет и нет, в последний раз говорю, – ответил я. – С Амброзом покончено. Ссориться с ним бессмысленно, это ничего не даст. – Ты ж ему руку сломал, – сказал Вил. – Так что вы уже в ссоре, как ни крути. – А он разбил мне лютню, – сказал я. – Так что мы квиты. И я предпочитаю не поминать старого. – Ага, щас! – заметил Сим. – То-то ты бросил ему в трубу фунт тухлого масла! И подпругу на седле ослабил… – Обожженные руки! Заткнись! Я поспешно огляделся по сторонам. – Это было почти месяц назад, и никто не знает, что это сделал я, кроме вас двоих! Ну, теперь вот еще Манет знает. И все, кто мог нас слышать… Сим пристыженно побагровел, и разговор затих до тех пор, пока Лили не принесла нам напитки. Вилу подали скаттен в традиционной каменной чаше, мед Сима сиял золотом в высоком бокале. Нам с Манетом подали деревянные кружки. Манет улыбнулся. – Я даже и не помню, когда я последний раз заказывал себе саунтен, – задумчиво произнес он. – По-моему, я себе его вообще никогда не заказывал. – Да ты единственный человек, который это пьет, – сказал Сим. – Кроме Квоута, конечно. Вот Квоут его дует как воду. По три-четыре кружки за вечер. Манет взглянул на меня, приподняв лохматую бровь. – Так они ничего не знают? Я покачал головой и отпил из кружки, не зная, смеяться мне или стыдиться. Манет подвинул свою кружку к Симмону. Тот взял, отхлебнул. Потом нахмурился и отхлебнул еще раз. – Да это же вода, нет? Манет кивнул. – Это старая уловка, ее все шлюхи знают. Вот, предположим, болтаешь ты с ней в общем зале борделя и желаешь показать ей, что ты не такой, как все прочие, ты человек культурный. И ты предлагаешь ее угостить. Он потянулся через стол и взял у Сима свою кружку. – А она же на работе. И вина ей совсем не хочется. Она предпочла бы взять деньгами. И тогда они заказывают саунтен, или певерет, или еще что-нибудь этакое. Ты платишь за выпивку, буфетчик наливает ей воды, а в конце вечера она делит деньги пополам с заведением. Если девушка умеет хорошо слушать, то в баре она может заработать не меньше, чем в постели. – Вообще-то мы делим деньги натрое, – вмешался я. – Треть заведению, треть буфетчику, треть мне. – Значит, тебя надувают, – напрямик сказал Манет. – Буфетчик получает свою долю с заведения. – Но я никогда не видел, чтобы ты заказывал саунтен у Анкера, – заметил Сим. – Значит, это грейсдельский мед, – сказал Вил. – Ты его все время заказываешь. – Да нет, грейсдельский мед я заказывал! – возразил Сим. – Он на вкус – как маринованные огурцы с мочой. И к тому же… Он осекся. – И к тому же он стоит дороже, чем ты думал? – ухмыльнулся Манет. – Не стоит пить такую дрянь по цене приличного пива, верно? – Когда я заказываю у Анкера грейсдельский мед, там знают, что я имею в виду, – объяснил я Симу. – Если бы я заказал напиток, которого не существует, рано или поздно все бы догадались, что к чему. – А ты про это откуда знаешь? – спросил Сим у Манета. Манет хмыкнул. – Я старый пес, все трюки наизусть знаю! Огни начали тускнеть, и мы снова обернулись к сцене. * * * Вечер шел своим чередом. Манет удалился на более тучные луга, а мы с Вилом и Симом не успевали опрокидывать бокалы: благодарные музыканты то и дело нас угощали. Угощали нас очень много. Куда больше, чем я смел надеяться. Я заказывал по большей части саунтен, поскольку затем и явился сегодня в «Эолиан», чтобы собрать денег на оплату учебы. Вил с Симом, узнав, в чем дело, тоже несколько раз заказали саунтен. Я был им вдвойне благодарен: иначе мне пришлось бы везти их домой на тачке. В конце концов мы поняли, что по уши сыты музыкой, болтовней и бесплодным ухаживанием за подавальщицами (это что касается Сима). Перед уходом я задержался и втихомолку побеседовал с буфетчиком, выторговав у него разницу между половиной и третью. В результате я заработал еще талант и шесть йот. Большую часть этого за выпивку, которой угощали меня мои товарищи-музыканты. Я ссыпал монеты в кошелек. «Ровно три таланта». Помимо денег я получил еще две темно-коричневые бутылки. – Это что такое? – спросил Сим, когда я принялся укладывать бутылки в футляр с лютней. – Бредонское пиво. Я разложил тряпки так, чтобы бутылки не терлись о корпус. – Бредонское! – презрительно фыркнул Вил. – Оно больше похоже на хлеб, чем на пиво! Сим кивнул и скривился. – Не люблю такое густое. Его же жевать можно! – Оно не такое уж плохое! – возразил я. – В Малых королевствах его пьют беременные женщины. Арвил упоминал о нем в одной из своих лекций. Его варят из цветочной пыльцы, рыбьего жира и вишневых косточек. Оно очень богато питательными веществами… – Да ладно, Квоут, мы же тебя не осуждаем! – Вил сделал озабоченное лицо и положил руку мне на плечо. – Мы с Симом тебя не бросим, даже если ты окажешься беременной иллийкой! Симмон фыркнул, потом заржал над собой, оттого что фыркнул. Мы втроем потихоньку двинулись в обратный путь, к университету, через высокую арку Каменного моста. На мосту, поскольку поблизости никого не было, я спел Симу песенку про барана. Вил с Симом побрели к себе в «конюшни». Но я пока не был готов ложиться спать и потому отправился бродить по пустынным улочкам универа, вдыхая прохладный ночной воздух. Я проходил мимо темных витрин аптекарей, стеклодувов и переплетчиков. Я пересек аккуратно подстриженный газон, ощутив отчетливый пыльный аромат палой листвы и зеленой травы под ней. Почти все трактиры и питейные заведения уже спали, только в борделях еще горел свет. Серые каменные стены Дома магистров отливали серебром в лунном свете. Там горела одна-единственная тусклая лампа, подсвечивая изнутри витражное окно с классическим изображением Теккама: босого, беседующего у входа в свою пещеру с толпой молодых студентов. Я миновал тигельную. Ее бесчисленные трубы, которые сейчас не дымили, мрачно топорщились на фоне ясного неба. Даже ночью оттуда несло аммиаком и жжеными цветами, кислотой и спиртом – тысячами разнообразных запахов, которые за минувшие века впитались в каменные стены здания. И вот наконец архивы. Пятиэтажное здание без окон напоминало мне гигантский камень-путевик. Его массивные двери были закрыты, но сквозь щели сочился красноватый свет симпатических ламп. Во время экзаменов магистр Лоррен держал архивы открытыми и по ночам, чтобы все члены арканума могли заниматься вволю. Все, кроме одного, само собой. Я вернулся к Анкеру. В трактире было темно, все спали. У меня был ключ от черного хода, но, чем бродить в темноте, я предпочел свернуть в соседний проулок. Правой ногой на кадку с дождевой водой, левой на подоконник, левой рукой за водосточную трубу… Я бесшумно вскарабкался к себе на третий этаж, подцепил задвижку проволочкой и влез в окно. В комнате царила непроглядная тьма, а я слишком устал, чтобы спускаться вниз и разыскивать огонь в очаге. Поэтому я просто коснулся фитилька лампы, что стояла рядом с постелью, слегка запачкав пальцы маслом. Потом я пробормотал связывание и ощутил, как похолодела рука, отдавшая часть тепла. Поначалу ничего не произошло, и я нахмурился, сосредоточившись, чтобы преодолеть алкогольный туман в голове. Холод глубже проник в мою руку, меня пробрала дрожь, но наконец фитиль вспыхнул. Поскольку мне сделалось холодно, я закрыл окно, окинул взглядом тесную каморку со скошенным потолком и узкой кроватью и с удивлением понял, что это единственное место, где мне сейчас хотелось бы находиться. Я чувствовал себя здесь почти как дома. Для вас это, может быть, звучит естественно, но мне показалось странным. Ведь я вырос среди эдема руэ и никогда не чувствовал себя как дома под крышей. Домом для меня были вереница фургонов и песни у костра. И когда мою труппу перебили, я лишился не только семьи и друзей детства. Мне казалось, будто весь мой мир сгорел по самую ватерлинию. И вот теперь, проведя почти год в университете, я наконец прижился здесь. Начал чувствовать себя своим. Странное это было чувство – привязанность к месту. Отчасти оно было утешительным, однако эдема руэ во мне бунтовал и бесился при мысли, что я пустил корни, точно растение. И, проваливаясь в сон, я подумал о том, что сказал бы обо мне отец. Глава 7 Экзамен На следующее утро я плеснул себе в лицо водой и сбежал вниз. Зал трактира Анкера только-только начинал заполняться народом, желающим перекусить с утра, да еще несколько безутешных студентов явились заливать горе с утра пораньше. Все еще рассеянный с недосыпа, я уселся на свое обычное место за угловым столиком и принялся переживать из-за грядущего собеседования. Килвин и Элкса Дал меня особо не тревожили. К их вопросам я был готов. В целом то же касалось и Арвила. А вот остальные магистры в той или иной степени были непредсказуемы. Каждую четверть каждый из магистров выставлял в читальном зале архивов набор томов. Это были основные тексты, которые полагалось освоить э-лирам, учащимся низшего ранга, и более сложные труды для ре-ларов и эль-те. В этих книгах излагалось то, что магистры считали полезным знать. И любой разумный студент считал необходимым прочитать эти книги к экзаменам. Но я не мог просто взять и пойти в читальню, как другие студенты. Я был первым и единственным за последние десять лет, кого изгнали из архивов, и все об этом знали. Читальня была единственным хорошо освещенным залом во всем здании, и во время экзаменов там постоянно кто-то сидел и читал. Поэтому мне приходилось разыскивать экземпляры выложенных магистрами книг в хранении. Вы себе просто не представляете, в скольких вариантах существует одна и та же книга! Если удача мне улыбалась, найденный мною экземпляр бывал идентичен тому, который магистр выложил в читальне. Но куда чаще обнаруженные мною версии оказывались устаревшими, сокращенными или дурно переведенными. В последние несколько ночей я читал, сколько мог, однако поиски книг отнимали драгоценное время, и я по-прежнему чувствовал себя плачевно неготовым. Я сидел, поглощенный этими тревожными мыслями, как вдруг мое внимание привлек голос Анкера: – Квоут? Да вон он! Я поднял голову и увидел женщину, сидящую у стойки. Она не была похожа на студентку. Элегантное вишневое платье с пышными юбками и узкой талией и вишневые перчатки в тон, доходившие ей до локтей. Женщина непринужденно соскользнула с табурета, ухитрившись не запутаться в юбках, и подошла к моему столику. Искусно завитые белокурые волосы, губы накрашены алым… Интересно, что она делает тут, у Анкера? – Не вы ли сломали руку этому мерзавцу, Амброзу Джакису? – осведомилась она. Она говорила по-атурански с густым, певучим модеганским акцентом. Из-за этого понимать ее было не так просто, но я бы солгал, если бы сказал, что это было непривлекательно. Модеганский акцент буквально дышит обольстительностью. – Да, я, – ответил я. – Не то чтобы нарочно, но я сломал ему руку. – Тогда разрешите вас угостить! – произнесла она тоном женщины, которая привыкла всегда поступать так, как ей угодно. Я улыбнулся ей, сожалея, что всего десять минут как проснулся и совершенно ничего не соображаю. – Вы не первая, кто желает меня угостить по этому поводу, – честно ответил я. – Если вы настаиваете, то я предпочел бы грейсдельский мед. Она направилась к стойке. Я проводил ее взглядом. Если это и студентка, то из новеньких. Если бы она провела тут больше оборота, я бы непременно узнал об этом от Сима – тот примечал всех самых красивых девушек в университетском городке и ухаживал за ними с безыскусным энтузиазмом. Модеганка вскоре возвратилась и села напротив, подвинув ко мне деревянную кружку. Анкер, должно быть, только что помыл эту кружку: пальчики, обтянутые вишневой перчаткой, были влажные в том месте, где они сжимали ручку. Она подняла свой бокал, наполненный густо-красным вином. – За Амброза Джакиса! – произнесла она неожиданно страстно. – Чтоб ему свалиться в колодец и сдохнуть как собаке! Я взял кружку и отхлебнул, гадая, осталась ли в пределах пятидесяти миль от университета хоть одна женщина, которую не обидел бы Амброз. Я тайком вытер руку о штаны. Женщина залпом осушила бокал и с размаху поставила его на стол. Зрачки у нее были огромные. Несмотря на ранний час, она, похоже, была уже изрядно пьяна. Внезапно я почувствовал запах мускатного ореха и коринки. Я понюхал свою кружку, потом посмотрел на стол – может, там что-то пролили? Но нет, все чисто… Женщина напротив внезапно разревелась. Не расплакалась, нет: именно разревелась, как будто кран открыли. Она посмотрела на свои руки в перчатках, потрясла головой. Содрала с руки влажную перчатку, взглянула на меня, выдавила несколько слов на модеганском. – Извините, – промямлил я, – я не понимаю… Но она уже поднималась из-за стола. Вытерла глаза и бросилась к выходу. Анкер уставился на меня из-за стойки, как и остальные присутствующие. – Я тут ни при чем! – сказал я, указывая ей вслед. – Она сама сбрендила! Я бы бросился за ней и попытался разобраться, в чем дело, но она уже выскочила за дверь, а мне оставался всего час до собеседования. К тому же, если я возьмусь утешать всех женщин, которых когда-либо обидел Амброз, мне ни есть, ни спать некогда будет! Зато эта странная беседа как будто прочистила мне мозги. Я уже не чувствовал себя ни сонным, ни тупым. Что ж, надо этим воспользоваться и как можно быстрее покончить с экзаменом. Раньше возьмешься – раньше закончишь, как говаривал мой отец. * * * По дороге в Пустоты я остановился и купил себе у разносчика поджаристый мясной пирожок. Нет, я знал, что мне понадобится каждый пенни, чтобы оплатить учебу, но ведь эти гроши меня все равно не спасут, а я хоть позавтракаю как следует… Пирожок был горячий и сытный, щедро начиненный курятиной с морковкой и шафраном. Я жевал его на ходу, наслаждаясь скромной свободой в кои-то веки съесть что-нибудь, чего хочется мне самому, а не довольствоваться тем, что найдется у Анкера. Положив в рот последний кусочек теста, я почуял запах жареного миндаля в меду. Я купил себе большую порцию миндаля, насыпанную в хитро свернутый кулек из кукурузных листьев. Это обошлось мне в четыре драба, но я тыщу лет не ел миндаля в меду, а лишний сахар в крови на экзамене не помешает. Через двор вилась очередь экзаменуемых. Не то чтобы особенно длинная, но все равно раздражающая. Я увидел лицо, знакомое мне по фактной, и подошел к молодой девушке с зелеными глазами, которая стояла рядом с очередью. – Эй ты, привет! – сказал я. – Ты ведь Амлия, верно? Она нервно улыбнулась и кивнула. – А я Квоут, – сказал я, слегка поклонившись. – Да, я тебя знаю, – сказала она. – Я видела тебя в артефактной. – В фактной! – поправил я. – Надо говорить – «в фактной». Я протянул ей свой кулек: – Миндалю хочешь? Амлия покачала головой. – А зря, вкусный миндаль! – Я потряс кульком, орешки заманчиво загремели. Она опасливо взяла один орешек. – Это очередь на полдень? – спросил я. Она покачала головой: – Нет, это те, кто раньше. Мы пока даже в очередь вставать не можем. Надо подождать пару минут. – Глупо все-таки, что нас заставляют тут толпиться, – сказал я. – Будто овец в загоне! Пустая трата времени, оскорбительная к тому же. На лице Амлии отразилась тревога. – В чем дело? – спросил я. – Да нет, ничего, просто… ты не мог бы говорить потише? – попросила она, озираясь по сторонам. – Я просто не боюсь сказать вслух то, что думают все! – возразил я. – Сама идея экзаменов изначально порочна до идиотизма. Что, магистр Килвин не знает, на что я способен? Знает, конечно. И Элкса Дал знает. Брандер все равно не отличит меня от дырки в полу. Так почему же его мнение имеет тот же вес, когда речь идет о моей плате за обучение? Амлия пожала плечами, избегая встречаться со мной взглядом. Я раскусил еще один орешек и тут же сплюнул его на мостовую. – Тьфу ты! Я протянул ей кулек. – Тебе не кажется, что они отдают коринкой? Она посмотрела на меня с легким отвращением, потом перевела взгляд на кого-то у меня за спиной. Я обернулся и увидел, что в нашу сторону идет Амброз. Выглядел он, как всегда, великолепно: безупречно-белая рубашка, бархат, парча. На нем была шляпа с высоким белым султаном, и эта шляпа почему-то особенно меня взбесила. Против обыкновения, он был один, без своей обычной свиты прихвостней и лизоблюдов. – Чудесно! – воскликнул я, как только он подошел достаточно близко, чтобы меня услышать. – Амброз, твое присутствие – это та самая дерьмовая вишенка на дерьмовом тортике, который представляет собой весь процесс экзаменов! Амброз, на удивление, только улыбнулся. – А, Квоут! Я тоже рад тебя видеть. – Виделся сегодня с одной из твоих бывших пассий, – продолжал я. – Бедняжка в шоке – видимо, глубоко травмирована тем, что видела тебя голым. Тут физиономия у него несколько вытянулась. А я склонился к Амлии и театральным шепотом произнес: – Мне из верных источников известно, что у Амброза крошечный пенис, но мало этого: возбудиться он способен лишь в присутствии дохлого пса, портрета герцога Гибейского и галерного барабанщика, голого по пояс. Лицо Амлии окаменело. Амброз взглянул на нее. – Тебе лучше уйти, – мягко посоветовал он. – Тебе совсем не обязательно слушать подобные вещи. Амлия практически сбежала. – Надо отдать тебе должное, – заметил я, провожая ее взглядом. – Когда надо заставить женщину сбежать, тут тебе равных нет. Я приподнял воображаемую шляпу. – Ты мог бы давать уроки. Мог бы читать лекции! Амброз просто стоял, кивал и смотрел на меня с каким-то довольным видом, как будто я был у него в руках. – В этой шляпе у тебя такой вид, как будто ты увлекаешься мальчиками, – заметил я. – Если ты не свалишь отсюда, я ее, пожалуй, с тебя сшибу. Я взглянул на него. – Кстати, как рука? – Теперь уже гораздо лучше, – вежливо ответил он. Рассеянно потер сломанную руку и улыбнулся. Я сунул в рот еще один орешек, скривился и снова его выплюнул. – В чем дело? – поинтересовался Амброз. – Коринка не нравится? И, не дожидаясь ответа, развернулся и зашагал прочь. Он улыбался. Можете себе представить, что творилось у меня в голове, если я просто растерянно проводил его взглядом. Я поднес кулек к лицу и принюхался. Я ощутил пыльный запах кукурузных листьев, аромат меда и корицы. Ни коринкой, ни мускатным орехом не пахло ничуть. Откуда же Амброз может знать?.. И тут мои мозги с грохотом встали на место. Одновременно с этим пробило полдень, и все, у кого был тот же жребий, что у меня, поспешно встали в длинную очередь, тянущуюся через двор. Наступило время моего экзамена. Я опрометью бросился прочь. * * * Я отчаянно колотил в дверь, задыхаясь оттого, что взбежал бегом на третий этаж «конюшен». – Симмон! – орал я. – Симмон, открой, поговорить надо! Дальше по коридору открывались другие двери, студенты выглядывали на шум. Одним из них как раз и был Симмон. Его светлые волосы были растрепаны. – Квоут, ты чего? – спросил он. – Это же даже не моя дверь! Я подошел, втолкнул его в комнату и захлопнул за собой дверь. – Симмон. Амброз меня чем-то опоил. Мне кажется, что у меня не все в порядке с головой, но я не могу понять, в чем дело. Симмон ухмыльнулся. – Знаешь, мне уже давно казалось, что… Он осекся, глаза у него вылезли на лоб. – Ты чего делаешь? Ты зачем плюешься?! – У меня во рту какой-то странный привкус, – объяснил я. – А мне какое дело? – сердито и растерянно отрезал он. – Ты чего, вообще? В сарае, что ль, родился? Я залепил ему увесистую пощечину, он отлетел и впечатался в стену. – Ну да, я родился в сарае, – мрачно ответил я. – И что такого? Сим стоял, одной рукой упираясь в стену, другую прижав к медленно багровеющей щеке. Лицо у него было совершенно ошеломленное. – Господи помилуй, да что с тобой такое?! – Со мной-то все нормально, – ответил я, – а ты бы лучше последил за своим тоном. Вообще-то ты мне нравишься, но, если у меня нет богатеньких родителей, это не значит, что ты меня чем-то лучше. Я нахмурился и снова сплюнул на пол. – Господи, какая мерзость! Ненавижу мускатный орех. С детства его терпеть не мог! Тут Сима, похоже, осенило. – Что за вкус у тебя во рту? – спросил он. – Коринка и пряности, да? Я кивнул: – Гадость страшная. – Прах Господень… – сказал Сим тихо и серьезно. – Понятно. Да, ты прав. Тебя опоили. И я даже знаю чем… Он осекся. Я развернулся и взялся за ручку двери. – Ты куда? – Пойду убью Амброза, – ответил я. – Он меня отравил. – Это не яд. Это… Он вдруг умолк, затем продолжал очень ровным, спокойным тоном: – Откуда у тебя этот нож? – Я всегда его ношу на ноге, под штанами, – объяснил я. – На всякий случай. Сим набрал воздуха в грудь, потом с шумом выдохнул. – Можешь выслушать меня в течение минуты, прежде чем пойдешь убивать Амброза? Я тебе все объясню. Я пожал плечами: – Ладно. – Можно попросить тебя сесть, пока мы будем разговаривать? Он указал на стул. Я вздохнул и сел. – Ну хорошо. Только давай побыстрее. У меня ведь еще экзамен сегодня. Сим спокойно кивнул и сел на край своей кровати напротив меня. – Короче, знаешь, как бывает, когда человек напьется и вобьет себе в голову, что ему непременно надо сделать какую-нибудь глупость? И отговорить его нет никакой возможности, хотя делать этого явно не стоит? Я расхохотался. – Как в тот раз, когда ты непременно захотел поговорить с той арфисткой возле «Эолиана» и облевал ей всю лошадь? Сим кивнул: – Ну да, именно так. Так вот, алхимик может изготовить вещество, которое заставит человека поступать подобным образом, только гораздо хуже. Я покачал головой: – Я совершенно не чувствую себя пьяным. Голова у меня ясная как стеклышко. Сим кивнул. – Это не похоже на опьянение, – сказал он. – Это всего лишь часть опьянения. От этого вещества не кружится голова, не убавляется сил. От него человеку только становится проще делать глупости. Я немного поразмыслил. – Да нет, не думаю, что дело в этом, – сказал я. – Мне же совершенно не хочется делать никаких глупостей. – Есть способ это проверить, – сказал Сим. – Вот ты сейчас можешь придумать что-нибудь, чего делать явно не стоит? Я снова поразмыслил, рассеянно постукивая кончиком ножа по голенищу своего башмака. – Ну вот, например, явно не стоит… Я осекся. И задумался, теперь уже надолго. Сим выжидающе глядел на меня. – Прыгать с крыши? – интонация вышла вопросительная. Сим молчал. И по-прежнему смотрел на меня. – Да, теперь я вижу, в чем проблема, – медленно произнес я. – Похоже, у меня начисто отказали все сдерживающие механизмы. Симмон улыбнулся с облегчением и одобрительно кивнул: – Именно. Все имевшиеся у тебя запреты обрезало начисто, так что ты даже не замечаешь, чего лишился. А все остальное на месте. Ты ходишь ровно, говоришь четко, мыслишь разумно. – Ты говоришь со мной покровительственным тоном, – заявил я, ткнув в его сторону кончиком ножа. – Не надо так делать! Он моргнул. – Хорошо, не буду. Так ты можешь придумать, как решить эту проблему? – Разумеется. Мне нужно что-то вроде пробного камня. Тебе придется меня направлять, у тебя-то все сдерживающие механизмы в порядке. – Вот и я думал об этом, – сказал Сим. – Так ты готов довериться мне? Я кивнул: – Во всем, кроме женщин. С женщинами ты себя ведешь по-дурацки. Я взял с соседнего столика стакан с водой, прополоскал рот и выплюнул воду на пол. Сим слабо улыбнулся. – Ну хорошо. Итак, во-первых, Амброза убивать нельзя. Я заколебался: – Ты уверен? – Абсолютно. На самом деле почти всего, что ты собираешься делать с этим ножом, делать наверняка не стоит. Отдай-ка его лучше мне. Я пожал плечами, подкинул нож, перехватил его лезвием к себе и протянул Симу самодельную кожаную рукоятку. Сима это, похоже, удивило, но нож он взял. – Тейлу милосердный! – он перевел дух и положил нож на кровать. – Спасибо тебе большое! – Что, это было настолько серьезно? – спросил я и еще раз прополоскал рот. – Знаешь, наверно, надо придумать какую-то систему оценок. Какую-нибудь десятибалльную шкалу. – Сплевывать воду на пол – это один балл, – сказал Сим. – Ой, извини. Я поставил стакан обратно на стол. – Да нет, ничего! – он махнул рукой. – Один балл – это минимум или максимум? – уточнил я. – Минимум, – ответил Сим. – А убить Амброза – это десять… Он поколебался: – Нет, пожалуй, восемь… Он поерзал на кровати. – Или даже семь. – Что, правда? – переспросил я. – Так много? Ну, тогда ладно. Я подался вперед. – Ты мне, главное, подскажи, как вести себя на экзамене! А то ведь мне скоро пора будет возвращаться в очередь. Симмон твердо покачал головой: – Нет. Вот этого делать точно не стоит. Это восемь. – Что, правда? – Правда не стоит, – сказал он. – Слишком щекотливая ситуация. И слишком многое может пойти не так. – Но если, предположим… Сим вздохнул, убрал белобрысую челку, упавшую ему на глаза. – Кто тут пробный камень, ты или я? Если мне придется тебе все повторять по три раза, это будет крайне утомительно! Я поразмыслил. – Да, ты прав. Особенно если я собираюсь сделать что-то потенциально опасное… Я огляделся. – И долго это продлится? – Не больше восьми часов. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, и снова закрыл его. – Чего? – спросил я. Сим вздохнул. – Могут еще быть побочные эффекты. Вещество жирорастворимое, поэтому в организме оно задержится надолго. И ты потом еще некоторое время будешь испытывать небольшие рецидивы под влиянием стресса, сильного волнения, физического напряжения… Он виновато посмотрел на меня. – Но это все будет слабое эхо того, что сейчас. – Ну, об этом я побеспокоюсь после, – сказал я. И протянул руку: – Давай твой жребий. Ты пойдешь на экзамен сейчас, а я потом, вместо тебя. Сим беспомощно развел руками. – Я уже отстрелялся. – Ах, Тейловы сиськи! – выругался я. – Ладно. Ступай разыщи Фелу. Он отчаянно замахал руками: – Нет! Нет-нет-нет! Десять баллов! Я расхохотался. – Да не за этим! У нее жребий на вечер возжиганья! – А ты думаешь, она с тобой поменяется? – Она уже предлагала. Сим вскочил: – Я схожу за ней! – А я посижу здесь, – сказал я. Сим энергично закивал и нервно огляделся. – И, пожалуй, лучше ничего не делай, пока меня не будет, – сказал он, открывая дверь. – Сунь руки под задницу и так сиди, пока я не вернусь. * * * Сим отсутствовал всего минут пять. Пожалуй, это было к лучшему. Раздался стук в дверь. – Это я, – послышался из-за двери голос Сима. – У тебя там все в порядке? – Ты знаешь, что странно? – сказал я через дверь. – Я тут пытался придумать что-нибудь забавное, что можно было бы сделать, пока тебя нет, и совершенно ничего в голову не приходит! Я огляделся. – Думаю, это означает, что юмор как таковой коренится в нарушении социальных норм. Я не могу их нарушить, потому что не представляю, что будет социально неприемлемым. Для меня сейчас все едино. – Да, возможно, ты прав, – согласился Сим, потом спросил: – А ты уже что-нибудь сделал? – Да нет, – ответил я. – Я решил вести себя хорошо. Фелу нашел? – Нашел. Она тут, со мной. Но прежде, чем мы войдем, обещай, что не станешь делать ничего, не посоветовавшись прежде со мной. Договорились? Я расхохотался. – Ладно, идет! Только смотри, не заставляй меня делать при ней глупости! – Не буду, – пообещал Сим. – Только можно ты сядешь? Просто на всякий случай. – Да я и так сижу, – ответил я. Сим отворил дверь. Я увидел Фелу, заглядывающую в комнату ему через плечо. – Привет, Фела! – сказал я. – Мне надо поменяться с тобой жребиями. – Сначала рубашку надень, – сказал Сим. – Это примерно два балла. – Ой, извини, – сказал я. – Мне было жарко. – Мог бы окно открыть. – Я счел, что будет безопаснее ограничить свои взаимодействия с внешними предметами, – пояснил я. Сим приподнял бровь. – Вот это и в самом деле хорошая мысль. Просто на этот раз она завела тебя немного не туда. – Ух ты! – сказала Фела из коридора, не входя в комнату. – Он это все серьезно? – Абсолютно серьезно, – ответил Сим. – Хочешь честно? Я не уверен, что тебе безопасно сюда входить. Я натянул рубашку. – Я одет, – доложил я. – Могу даже сунуть руки под задницу, если ты сочтешь, что так безопаснее. И так я и сделал. Сим поморщился, но впустил Фелу в комнату и закрыл за ней дверь. – Фела, ты такая роскошная женщина! – сказал я. – Я готов отдать тебе все деньги, что есть у меня в кошельке, только за то, чтобы две минуты полюбоваться на тебя голую. Я готов отдать тебе вообще все, что у меня есть. Кроме лютни. Трудно сказать, кто из них покраснел сильнее. По-моему, все-таки Сим. – Что, этого говорить не стоило, да? – спросил я. – Не стоило, – сказал Сим. – Это тянет баллов на пять. – Но это же нелогично, – возразил я. – На картинах рисуют голых женщин. Кто-то же покупает эти картины? И кто-то же для них позирует? Сим кивнул: – Это верно. Но все равно. Просто посиди смирно, ничего не говори и не делай, ладно? Я кивнул. – Просто ушам своим не верю, – сказала Фела. Лицо ее мало-помалу приобретало нормальный цвет. – Мне все-таки кажется, что вы двое меня разыгрываете. – Ах, если бы! – сказал Симмон. – На самом деле это вещество – крайне опасная штука. – Но как он может помнить про картины с голыми женщинами и при этом не помнить, что нельзя появляться на людях без рубашки? – спросила она у Сима, не сводя с меня глаз. – Мне просто не кажется, что это так уж важно, – объяснил я. – Я ведь снимал рубашку во время порки, а это было в общественном месте. Странно, что такие пустяки кого-то волнуют. – А ты знаешь, что будет, если ты попытаешься зарезать Амброза? Я немного поразмыслил. Это было все равно что пытаться припомнить, что ты ел на завтрак месяц тому назад. – По-моему, будет суд, – осторожно сказал я, – и люди станут угощать меня выпивкой… Фела хихикнула в кулачок. – Ну хорошо, подойдем с другой стороны, – сказал Симмон. – Что хуже: украсть пирожок или зарезать Амброза? На этот раз я размышлял дольше. – А пирожок с мясом или с яблоками? – Ух ты… – шепотом сказала Фела. – Это просто… Она покачала головой: – У меня просто мурашки по спине ползают! Симмон кивнул: – Кошмарное снадобье. Это разновидность успокоительного, называется коринковый боб. Его даже глотать не надо. Оно всасывается прямо через кожу. Фела пристально взглянула на него. – А ты о нем откуда так много знаешь? Сим слабо улыбнулся. – Мандраг о нем рассказывает чуть ли не на каждой лекции по алхимии. Я эту историю уже раз десять слышал, не меньше. Это его излюбленный пример злоупотребления алхимией. Один алхимик воспользовался этим средством, чтобы погубить нескольких важных чиновников в Атуре, лет пятьдесят тому назад. И поймали его только благодаря тому, что одна графиня взбесилась в самый разгар свадьбы, убила с десяток человек и… Сим осекся и покачал головой: – В общем, вот так. Очень опасное вещество. Настолько опасное, что любовница алхимика сама выдала его страж-никам. – Надеюсь, он получил по заслугам! – Получил, и с лихвой, – мрачно ответил Сим. – Но штука в чем: оно на всех действует немного по-разному. Это не просто снятие запретов. Это еще и усиление эмоций. Пробуждение тайных желаний, сочетающееся со странной, избирательной памятью. Нечто вроде моральной амнезии. – Не могу сказать, что я себя плохо чувствую, – сказал я. – Чувствую я себя довольно хорошо, на самом деле. Но я тревожусь из-за экзамена. Сим взмахнул рукой. – Вот видишь? Про экзамен он помнит. Для него это важно. А про остальное… просто забыл. – А противоядия никакого нет? – с тревогой спросила Фела. – Может, надо отвести его в медику? – Думаю, не стоит! – нервно ответил Симмон. – Они могут дать ему рвотное или слабительное, но это же не лекарство. Алхимия действует не так. Он сейчас находится под влиянием освобожденных начал. Их нельзя просто изгнать из организма, как ртуть или офалум. – Идея с рвотным мне не нравится! – добавил я. – Если, конечно, мое мнение имеет значение. – А еще они могут подумать, что он просто тронулся от перенапряжения во время экзаменов, – сказал Симмон Феле. – Такое каждую четверть случается с несколькими студентами. И его запрут в Гавани до тех пор, пока не убедятся, что… Я вскочил на ноги, стиснув кулаки. – Да пусть меня лучше порежут на куски и отправят в ад, чем я позволю им запереть меня в Гавани! – яростно выпалил я. – Хоть на час! Хоть на минуту! Сим побледнел, отшатнулся, вскинул руки ладонями вперед, словно защищаясь. Но голос его по-прежнему звучал твердо и ровно. – Квоут, трижды тебе говорю: остановись! Я остановился. Фела смотрела на меня расширенными, перепуганными глазами. Симмон твердо продолжал: – Квоут, трижды тебе говорю: сядь! Я сел. Фела, стоящая у Симмона за спиной, глядела на него с изумлением. – Спасибо, – вежливо сказал Симмон, опуская руки. – Да, я с тобой согласен. Медика – не самое подходящее для тебя место. Переждать ты можешь и здесь. – Мне тоже кажется, что так лучше, – сказал я. – Даже если в медике все пройдет благополучно, – добавил Симмон, – я думаю, что ты будешь более обычного склонен высказывать свои мысли вслух. Он криво улыбнулся. – А тайны – это краеугольный камень цивилизации, и я знаю, что тебе известно больше, чем многим. – По-моему, никаких тайн у меня нет, – заметил я. Сим с Фелой одновременно разразились хохотом. – Боюсь, что ты только что подтвердил слова Сима, – сказала Фела. – Мне известно, что у тебя их как минимум несколько. – И мне тоже, – сказал Сим. Я пожал плечами: – Ты – мой пробный камень! Потом улыбнулся Феле и достал кошелек. Сим замотал головой: – Нет-нет-нет! Я же тебе уже говорил. Увидеть ее голой – это худшее, что ты сейчас можешь сделать. Глаза у Фелы слегка сузились. – А в чем дело? – спросил я. – Ты что, боишься, что я повалю ее на пол и изнасилую? Я расхохотался. Сим посмотрел на меня. – А что, нет? – Нет, конечно! – ответил я. Он оглянулся на Фелу, снова посмотрел на меня. – А ты можешь объяснить почему? – с любопытством спросил он. Я поразмыслил. – Ну, потому что… Я запнулся, потом покачал головой: – Ну, просто… просто не могу. Я же знаю, что не могу съесть камень или пройти сквозь стену. Что-то вроде этого. Я на секунду сосредоточился на этом, и у меня закружилась голова. Я прикрыл глаза рукой, стараясь не обращать внимания на непонятное головокружение. – Пожалуйста, скажи, что я прав! – попросил я, внезапно испугавшись. – Камни ведь есть нельзя, верно? – Да-да, ты прав! – поспешно сказала Фела. – Камни есть нельзя. Я прекратил рыться у себя в голове в поисках ответа, и странное головокружение прекратилось. Сим пристально смотрел на меня. – Хотел бы я знать, что это означает! – сказал он. – Кажется, я знаю… – негромко заметила Фела. Я достал из кошелька костяной жребий. – Я просто хотел поменяться, – объяснил я. – Но, может быть, ты все же не против, чтобы я увидел тебя голой? Я встряхнул кошелек и посмотрел в глаза Феле. – Сим говорит, что это плохо, но он совершенно ничего не смыслит в женщинах. Крыша у меня, быть может, приколочена не так прочно, как хотелось бы, но уж это я помню твердо! * * * Прошло четыре часа, прежде чем я наконец начал мало-помалу вспоминать о запретах, и еще два, прежде чем они восстановились полностью. Симмон провел весь этот день со мной. Он терпеливо, как священник, объяснял, что нет, мне нельзя пойти и купить нам бутылку бренда. Нет, не надо выходить и пинать собаку, которая гавкает на той стороне улицы. Нет, не надо ходить в Имре и искать Денну. Нет. Трижды нет. К тому времени, как зашло солнце, я снова сделался самим собой – умеренно аморальным типом. Симмон долго и придирчиво меня допрашивал, потом отвел меня домой, к Анкеру, и заставил поклясться молоком моей матери, что до утра я никуда выходить не буду. Я поклялся. Но нельзя сказать, чтобы со мной все было в порядке. Меня по-прежнему обуревали эмоции, жарко вспыхивающие по любому поводу. И хуже того: ко мне не просто вернулась память. Воспоминания сделались особенно яркими и совершенно неуправляемыми. Пока я сидел у Симмона, все было не так плохо. Его присутствие меня отвлекало и развлекало. Но, оставшись один в своей крошечной мансарде у Анкера, я оказался во власти воспоминаний. Казалось, мой разум твердо решил вытащить на свет и как следует рассмотреть все самое острое и мучительное, что хранилось у меня в памяти. Вы, наверно, думаете, будто хуже всего были воспоминания о том, как погибла моя труппа. Как я вернулся в лагерь и обнаружил, что все горит. Как неестественно выглядели в сумерках трупы моих родителей. Запах горелой парусины, крови и паленого волоса. Воспоминания об убийцах. О чандрианах. О человеке, который говорил со мной, непрерывно ухмыляясь. О Пепле. Да, это были дурные воспоминания, но за прошедшие годы я столько раз вытаскивал их и вертел в голове, что они сильно притупились. Я помнил тон и тембр голоса Халиакса так же отчетливо, как голос своего отца. Я без труда мог вызвать в памяти лицо Пепла. Его ровные, осклабленные зубы. Его белые вьющиеся волосы. Его глаза, черные, точно капли чернил. Его голос, пронизанный зимним холодом, и его слова: «Чьи-то родители пели песни, которых петь не следует». Вы, наверно, думаете, что это и были худшие мои воспоминания. Но нет. Вы ошибаетесь. Хуже всего были воспоминания о моем детстве. О том, как медленно катится фургон, подпрыгивая на ухабах, а отец небрежно подергивает вожжами. О том, как его сильные руки лежат у меня на плечах, показывая, как надо стоять на сцене так, чтобы все мое тело говорило о гордости, или горе, или смущении. О том, как его пальцы поправляют мои на грифе лютни. О том, как мать причесывает меня. Ощущение ее рук, обнимающих меня. О том, как удобно лежит моя голова у нее на груди. Как я сижу у нее на коленях возле ночного костра, сонный и счастливый, и все в порядке. Вот эти воспоминания были хуже всего. Драгоценные и отчетливые. Острые, как глоток битого стекла. Я лежал в постели, свернувшись дрожащим клубком, не в силах заснуть, не в силах переключиться на что-то другое, не в силах перестать вспоминать. Снова. И снова. И снова. И тут ко мне в окно тихонько постучали. Так тихонько, что я даже не услышал этого звука, пока он не затих. А потом я услышал, как у меня за спиной открылось окно. – Квоут! – тихонько окликнула Аури. Я стиснул зубы, сдерживая рыдания, и застыл, надеясь, что она подумает, будто я сплю, и уйдет прочь. – Квоут! – повторила она. – Я тебе принесла… На миг она умолкла, а потом воскликнула: – Ой! Я услышал шорох у себя за спиной. В лунном свете я видел на стене ее маленькую тень: Аури забралась в окно. Я почувствовал, как качнулась кровать, когда она влезла на нее. Маленькая прохладная ручка коснулась моей щеки. – Все хорошо, – шепнула она. – Иди сюда! Я тихонько заплакал, и она мало-помалу развернула меня так, что моя голова оказалась у нее на коленях. Она что-то бормотала, убирая волосы у меня со лба. Ее руки казались прохладными на моем разгоряченном лице. – Я все понимаю, – грустно сказала она. – Иногда бывает тяжело, да? Она ласково гладила меня по голове, и от этого я рыдал все сильнее. Я просто не помнил, когда в последний раз кто-то прикасался ко мне с любовью. – Я все понимаю, – говорила она. – На сердце у тебя камень, и временами он так тяжел, что тут уж ничего не поделаешь. Но тебе не обязательно справляться с этим в одиночку. Лучше бы ты ко мне пришел. Я же все понимаю. Я судорожно дернулся и внезапно снова ощутил во рту привкус коринки. – Мне так ее не хватает! – сказал я прежде, чем сообразил, что говорю. Потом я заставил себя заткнуться, пока не наговорил еще чего-нибудь. Я стиснул зубы и яростно замотал головой, как лошадь, норовящая вырвать поводья. – Ты можешь говорить все, что хочешь, – мягко сказала Аури. Я снова содрогнулся, ощутил вкус коринки, и внезапно слова хлынули из меня потоком. – Она рассказывала, что я запел прежде, чем научился говорить. Она рассказывала, когда я был младенцем, у нее была привычка мурлыкать что-нибудь себе под нос, держа меня на руках. Не песни, нет. Просто нисходящую терцию, успокаивающие звуки. И вот в один прекрасный день она гуляла со мной вокруг лагеря и услышала, как я повторяю за ней. На две октавы выше. Пронзительная такая терция. Она говорила, это была моя первая песня. И мы пели ее друг другу. Годами… Я осекся и стиснул зубы. – Говори, говори, – шепнула Аури. – Можно говорить. – Я никогда больше ее не увижу! Я осекся и разрыдался, уже всерьез. – Все хорошо, все хорошо, – шептала Аури. – Я здесь, я с тобой. Все в порядке. Глава 8 Вопросы Следующие несколько дней нельзя назвать особенно приятными или продуктивными. Жребий Фелы приходился на самый конец экзаменов, так что я делал все, чтобы употребить доставшееся мне время с наибольшей пользой. Я попытался было работать в фактной, но поспешил вернуться к себе, когда внезапно разрыдался, нанося руны на жаропровод. Мало того что я был не в состоянии поддерживать нужный алар – последнее, чего я хотел, это чтобы все думали, будто я тронулся умом от перенапряжения во время экзаменов. В тот же вечер, когда я полз по узкому тоннелю, ведущему в архивы, мой рот снова наполнился вкусом коринки и меня охватил безрассудный страх перед темным, тесным пространством. По счастью, я успел проползти не больше десятка футов, но даже так я едва не устроил себе сотрясение мозга, пытаясь выбраться обратно, и содрал руки в кровь о камни. Так что следующие два дня я провел, делая вид, что болен, и стараясь не выходить из своей каморки. Я играл на лютне, спал зыбким тревожным сном и обдумывал планы мести Амброзу. * * * Когда я спустился вниз, Анкер прибирался в зале. – Ну что, полегчало? – спросил он. – Немножко, – сказал я. Накануне у меня было всего два приступа с привкусом коринки, и те очень короткие. А главное, мне удалось проспать целую ночь, ни разу не проснувшись. Похоже, худшее осталось позади. – Есть хочешь? Я покачал головой. – Экзамены сегодня… Анкер нахмурился. – Ну, так съешь хоть что-нибудь! Яблоко вон возьми… Он порылся за стойкой и извлек наружу глиняную кружку и тяжелый кувшин. – И молока выпей. Молоко все равно надо извести, пока не скисло. Чертов безлёдник уже пару дней как сдох. А ведь три таланта с меня за него содрали! Вот знал же я, что не стоит выбрасывать такие деньги, когда можно по дешевке купить нормального льду… Я перегнулся через стойку и взглянул на длинный деревянный ящик, стоящий среди кружек и бутылок. – Хотите, я посмотрю, в чем дело? – предложил я. Анкер вскинул бровь: – А ты что, разбираешься, что ли? – Ну, посмотреть-то можно, – сказал я. – Если что-нибудь простенькое, могу и починить. Анкер пожал плечами: – Ну, хуже-то ты уже не сделаешь, он так и так сломан. Он вытер руки передником и жестом пригласил меня за стойку. – А я тебе пока пару яиц сварю. Все равно их тоже надо извести. Он открыл длинный ящик, достал оттуда несколько яиц и ушел на кухню. Я обогнул стойку и опустился на колени рядом с безлёдником. Это был выложенный камнями ящик размером с небольшой дорожный сундучок. За пределами университета это был бы уникальный артефакт, диковинка, роскошь. Но здесь подобную штуку достать было нетрудно, поэтому он был всего лишь еще одной бесполезной богопротивной штуковиной, которая отказывается работать как следует. На самом деле артефакт был самый что ни на есть простой и примитивный. Никаких тебе движущихся частей, просто две плоские оловянные ленты, исписанные рунами, которые передавали теплоту с одного конца ленты к другому. Фактически это был не более чем медленный и малоэффективный тепловой сифон. Я коснулся оловянных лент. Правая была теплой – значит, та ее часть, что находится внутри, холодная. Но левая была комнатной температуры. Я вытянул шею, вглядываясь в руны, и заметил на олове глубокую царапину, перечеркнувшую целых две руны. Это все объясняло. Сигалдри во многом подобна высказыванию. Если выкинуть из фразы пару слов, она становится бессмысленной. Точнее сказать, обычно она просто становится бессмысленной. А временами поврежденная сигалдри может дать какой-нибудь весьма неприятный эффект. Я нахмурился, глядя на ленту. Артефакт был попросту дурно изготовлен. Руны должны были находиться на внутренней стороне ленты, чтобы их нельзя было повредить. Я порылся в ящике, нашел молоток для колки льда и несколькими аккуратными ударами выровнял поверхность олова, стерев поврежденные руны. Потом сосредоточился и кончиком картофелечистки выцарапал их заново. Анкер вернулся с кухни с тарелкой вареных яиц и помидоров. – Ну все, теперь должно заработать, – сказал я. И принялся есть – сначала из вежливости, но внезапно обнаружил, что и впрямь голоден. Анкер осмотрел ящик, приподнял крышку. – Что, так просто? – Как и все остальное, – ответил я с набитым ртом. – Просто, когда знаешь, что делаешь. Я говорю, что должно заработать, а там не знаю. Подождите денек – и увидите, холодит он или нет. Я доел яйца и выпил молоко настолько торопливо, как мог, чтобы не показаться при этом невежливым. – Мне нужно забрать деньги, что накопились у меня в баре, – сказал я. – В этой четверти мне будет нелегко заплатить за учебу. Анкер кивнул и заглянул в тетрадку, которую держал под стойкой, подсчитывая, сколько «грейсдельского меда» я выпил за последние два месяца. Потом достал кошелек и отсчитал десять медных йот. Целый талант – вдвое больше, чем я рассчитывал! Я озадаченно уставился на него. – Ребята Килвина взяли бы с меня не меньше полталанта за то, чтобы прийти и починить эту штуку, – объяснил Анкер, пнув безлёдник. – Но я еще не уверен… Он только рукой махнул. – Если не починится, вычту из твоих денег за следующий месяц. Или заставлю тебя играть еще и по отторженьям! Он ухмыльнулся. – По-моему, это выгодное капиталовложение! Я ссыпал деньги в кошелек. «Четыре таланта!» * * * Я направлялся к фактной, узнать, не проданы ли наконец мои лампы, когда вдали мелькнула знакомая фигура в черных одеждах магистра. – Магистр Элодин! – окликнул я, видя, как он подходит к черному ходу Дома магистров. Это было одно из немногих зданий, где я бывал довольно редко: там находились только квартиры магистров, комнаты постоянно проживающих гиллеров и гостиница для приезжих арканистов. Услышав свое имя, он обернулся. Потом, увидев, что к нему бегу я, закатил глаза и снова отвернулся к двери. – Магистр Элодин, – сказал я запыхавшись, – могу ли я задать вам один вопрос? – Ну, с точки зрения статистики это вполне вероятно, – отвечал Элодин, отпирая дверь блестящим латунным ключом. – Так можно спросить или нет? – Сомневаюсь, что какая-либо сила, известная человеку, способна вас остановить. Он распахнул дверь и вошел внутрь. Меня никто не приглашал, но я все же просочился следом. Выследить Элодина было не так просто, и я тревожился, что если упущу нынешний шанс, то не увижу его еще целый оборот. Я шагал следом за ним по узкому каменному коридору. – До меня дошли слухи, что вы собираете группу студентов, чтобы учить их именам, – осторожно начал я. – Это не вопрос! – заметил Элодин, взбегая по длинной и узкой лестнице. Я подавил желание огрызнуться и набрал вместо этого побольше воздуху. – Правда ли, что вы собираете группу? – Да. – Планируете ли вы включить в нее меня? Элодин остановился на лестнице и развернулся лицом ко мне. Черное одеяние магистра смотрелось на нем довольно нелепо. Волосы у него были взлохмаченные, лицо чересчур юное, почти мальчишеское. Он долго и пристально смотрел на меня, наверно, целую минуту. Он мерил меня взглядом, как будто я был конем, на которого он собирался поставить деньги, или говяжьей полутушей, которую он собирался продавать на вес. Но все это были пустяки по сравнению с тем, когда он посмотрел мне в глаза. Какое-то мгновение это нервировало. А потом мне показалось, как будто на лестнице погасили свет и она погрузилась в полумрак. Или как будто я погрузился глубоко под воду и страшное давление мешает мне вздохнуть. – Черт бы вас побрал, полоумный! – донесся, словно бы издалека, знакомый голос. – Если вы снова собираетесь впадать в транс, имейте совесть: отправляйтесь в Гавань и сходите с ума там, чтобы нам не пришлось волочить туда вашу забрызганную пеной тушу! А если нет, то отойдите в сторону! Элодин оторвал от меня свой взгляд, и все вокруг внезапно снова сделалось ярким и отчетливым. Я изо всех сил сдерживался, чтобы не начать хватать воздух ртом. По лестнице, грубо отпихнув Элодина в сторону, протопал магистр Хемме. Увидев меня, он фыркнул. – Ну да, конечно. И недоумок тоже здесь! Могу ли я порекомендовать вам один полезный учебник? Замечательная книга, называется «Коридоры, их устройство и назначение – начальный курс для умственно отсталых». Он исподлобья уставился на меня и, видя, что я не спешу шарахаться в сторону, противно ухмыльнулся: – Ах да, вас ведь по-прежнему не пускают в архивы, не так ли? Быть может, мне следует подавать наиболее существенную информацию в более доступной для вас форме? Как насчет пантомимы или кукольного представления? Я отступил в сторону, и Хемме пронесся мимо, что-то бормоча себе под нос. Элодин направил убийственный взгляд в широкую спину магистра. И только когда Хемме свернул за угол, Элодин снова обратил внимание на меня. Он вздохнул. – Знаете, ре-лар Квоут, лучше бы вы посвятили себя другим занятиям. Дал вас обожает, Килвин тоже. Судя по всему, у них вы делаете большие успехи. – Но, сэр, – сказал я, стараясь не выдать своего смятения, – ведь это же вы высказались за то, чтобы сделать меня ре-ларом! Он развернулся и пошел дальше вверх по лестнице. – Ну, так тем более вам стоит ценить мои мудрые советы, верно? – Но если вы обучаете других студентов, то почему не меня? – Потому что вы слишком рветесь учиться, чтобы учиться как следует, – небрежно ответил он. – Вы слишком горды, чтобы как следует слушать. А главное, вы слишком умны. И последнее – хуже всего. – Некоторые наставники предпочитают иметь дело с умными студентами, – буркнул я. Мы очутились в просторном коридоре. – Да, – сказал Элодин. – Дал, Килвин, Арвил – все они предпочитают умных студентов. Вот и учитесь у них. Ваша жизнь станет куда проще, и моя тоже. – Но… Элодин внезапно остановился прямо посреди коридора. – Отлично! – сказал он. – Докажите, что вас стоит учить. Разрушьте мои предположения до основания. Он выразительно охлопывал свое одеяние, как будто искал что-то в карманах. – К моему большому сожалению, я не могу войти в эту дверь. Он постучал по ней костяшкой пальца. – Что вы сделаете в подобной ситуации, ре-лар Квоут? Я улыбнулся, невзирая на раздражение, которое испытывал. Он не мог бы придумать вызова, более соответствующего моим талантам! Я достал из кармана своего плаща длинную и тонкую полоску пружинной стали, присел перед дверью и заглянул в замочную скважину. Замок был массивный, прочный. Но хотя массивные замки выглядят впечатляюще, на самом деле отпереть их куда проще, если только их хорошо смазывают. Этот был смазан на совесть. Я успел сделать три ровных вдоха, и он уже провернулся с приятным моему уху щелчком. Я встал, отряхнул колени и торжественно распахнул дверь. Элодин, похоже, и впрямь был изрядно впечатлен. Когда дверь распахнулась, он вскинул брови. – Недурно! – произнес он, входя внутрь. Я следовал за ним по пятам. Я никогда прежде не задумывался, как должны выглядеть комнаты Элодина. Но если бы я об этом задумался, мне бы никогда не пришло в голову, что они могут выглядеть так. Это были просторные, роскошные апартаменты с высокими потолками и толстыми коврами. Стены были отделаны мореным дубом, в высокие окна лился утренний свет. На стенах висели картины, вдоль стен стояла массивная антикварная мебель. Короче, эти покои выглядели на удивление тривиально. Элодин стремительно миновал прихожую, со вкусом обставленную гостиную и вошел в спальню. Хотя здесь было бы скорее уместно слово «опочивальня». Огромная комната, кровать под балдахином, просторная, как корабль. Элодин распахнул дверцы гардероба и принялся вытаскивать наружу длинные черные одеяния, такие же, как то, что было на нем. – Нате, держите! Элодин совал мне охапки одеяний, пока они не начали вываливаться у меня из рук. Часть из них были простыми, тряпичными, повседневными, часть – из дорогого тонкого полотна или роскошного мягкого бархата. Еще с полдюжины одеяний Элодин повесил себе на руку и пошел с ними обратно в гостиную. Мы миновали старинные книжные шкафы, уставленные сотнями книг, огромный полированный стол. Одну стену гостиной целиком занимал большой камин, достаточно просторный, чтобы в нем можно было зажарить свинью на вертеле, хотя сейчас в нем горел довольно скромный огонек, разгоняющий холод ранней осени. Элодин взял со стола хрустальный графин и подошел к камину. Он свалил одеяния, которые держал в руках, поверх тех, которые нес я, так что я едва мог видеть поверх этой кучи. Аккуратно вытащив пробку, Элодин попробовал содержимое графина на вкус, одобрительно приподнял бровь и посмотрел графин на свет. Я решил попытать счастья еще раз: – Магистр Элодин! Почему вы не хотите учить меня именам? – Это не тот вопрос, – ответил он и выплеснул содержимое графина на угли, тлеющие в камине. Жарко полыхнуло пламя. Элодин забрал у меня те тряпки, которые принес, и не спеша скормил камину бархатное одеяние. Одеяние быстро вспыхнуло, и, когда оно как следует разгорелось, Элодин проворно побросал в огонь остальные, одно за другим. Образовалась большая груда тлеющих тряпок, в каминную трубу потянулся густой дым. – Попробуйте еще раз. Я не удержался и задал самый очевидный вопрос: – Зачем вы жжете свою одежду? – Не-а. Даже и рядом не лежало, – сказал он, взял у меня еще несколько одеяний и сунул их в камин. Потом с лязгом закрыл задвижку каминной трубы. Клубы дыма повалили в комнату. Элодин слегка закашлялся, отступил назад и огляделся с довольным видом. Я внезапно сообразил, что происходит. – О боже! – воскликнул я. – Чьи это комнаты? Элодин удовлетворенно кивнул: – Очень хорошо! Меня бы также устроил вопрос «Почему у вас нет ключа от этой двери?» или «Что мы тут делаем?». Он смотрел на меня, взгляд у него был серьезный. – Если дверь заперта, значит, на то есть причина. И если у человека нет ключа, значит, есть причина его не впускать. Он потыкал ногой груду тлеющего тряпья, как бы затем, чтобы убедиться, что оно не вывалится наружу. – Вы умны и знаете об этом. Это и есть ваша слабость. Вам все кажется, будто вы понимаете, во что ввязываетесь, хотя на самом деле это не так. Элодин снова посмотрел на меня, его темные глаза были очень серьезны. – Вам кажется, будто вы можете мне довериться, – сказал он. – Будто я вас научу всему, что надо, и уберегу от всего, что может случиться. Но это худшая разновидность глупости. – Чьи это комнаты? – тупо повторил я. Он внезапно расплылся в улыбке. – Магистра Хемме! – И зачем вы жжете всю его одежду? – спросил я, пытаясь не обращать внимания на то, что комната стремительно наполняется горьким дымом. Элодин посмотрел на меня, как на идиота. – Потому что я его ненавижу! Он вытащил из складок мантии хрустальный графин и шваркнул его об стенку камина. Графин разлетелся вдребезги, и огонь вспыхнул еще ярче от того, что оставалось внутри. – Он осел и ублюдок. Никто не смеет так со мной говорить! Дым продолжал заполнять комнату. Если бы не высокие потолки, мы бы уже задыхались. Но и без того дышать становилось трудновато. Мы бросились к выходу. Элодин отворил дверь, и дым повалил в коридор. Мы стояли у двери, глядя друг на друга. Мимо нас струился дым. Я решил подойти к проблеме с другой стороны. – Магистр Элодин, – сказал я, – я понимаю ваши колебания. Иногда мне действительно недостает предусмотрительности. – Очевидно, да. – И, должен признаться, временами мои поступки бывают… Я замялся, пытаясь придумать более уничижительное для меня определение, чем «необдуманные». – Невообразимо идиотскими? – подсказал Элодин. Меня охватил гнев, я начисто забыл о своем намерении продемонстрировать смирение. – Ну знаете ли! Слава богу, я тут не единственный, кому случалось принимать неразумные решения! – выпалил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. Я посмотрел ему в глаза. – Про ваши подвиги я тоже наслышан! Говорят, вы и сами немало начудили, когда были студентом! Улыбающаяся физиономия Элодина несколько вытянулась, придав ему вид человека, который что-то проглотил и это застряло у него в горле. Я продолжал: – Если вы думаете, будто я безрассуден, так сделайте с этим что-нибудь! Укажите мне верный путь! Направьте мой неокрепший юный разум… Тут я глотнул дыма и закашлялся, это вынудило меня оборвать свою тираду на полуслове. – Сделайте что-нибудь, черт побери! – прохрипел я. – Научите меня! Не то чтобы я кричал, но под конец все-таки запыхался. Мой гнев улегся так же стремительно, как и вспыхнул, и я испугался, что зашел чересчур далеко. Но Элодин просто смотрел на меня, и все. – А с чего ты взял, будто я тебя не учу? – озадаченно спросил он. – Если не считать того факта, что ты упорно отказываешься учиться. Потом он развернулся и пошел прочь по коридору. – На твоем месте я бы предпочел убраться отсюда, – бросил он через плечо. – Люди захотят выяснить, кто это устроил, а что вы с Хемме не ладите – это всем известно. Меня прошиб холодный пот. – Что?! – И помыться перед экзаменом тебе не помешало бы, – продолжал он. – Нехорошо получится, если от тебя будет вонять дымом. Я живу здесь, – Элодин достал из кармана ключ и отпер дверь в дальнем конце коридора. – И чем ты это объяснишь? Глава 9 Вежливость Волосы у меня были еще влажные, когда я миновал короткий коридор и поднялся по лесенке на сцену пустого театра. В зале, как всегда, было темно, освещен был лишь огромный стол в форме полумесяца. Я остановился на краю освещенного пространства и стал вежливо ждать. Ректор жестом подозвал меня, и я подошел к центру стола и протянул ему свой жребий. Потом отступил назад и остановился в круге чуть более яркого света между краями стола. Девять магистров воззрились на меня. Мне хотелось бы сказать, что они выглядели грозно, точно вороны на ограде, или вроде того. Но хотя все они были в своих парадных одеяниях, они выглядели слишком разными, чтобы казаться единым целым. А кроме того, я видел на их лицах признаки усталости. До меня только сейчас дошло, что, как ни ненавидят экзамены студенты, для магистров это тоже далеко не прогулка в саду. – Квоут, сын Арлидена, – официально объявил ректор. – Ре-лар. Он указал на правый конец стола: – Магистр медицины! Арвил пристально посмотрел на меня. В своих круглых очках он выглядел добрым дедушкой. – Каковы медицинские свойства мхенки? – спросил он. – Сильное обезболивающее, – начал я. – Вызывает сильную кататонию. Может действовать как слабительное… Я замялся. – Она обладает еще множеством сложных побочных действий. Перечислить их все? Арвил покачал головой. – В медику пришел пациент, жалующийся на боли в суставах и затрудненное дыхание. Он испытывает сухость во рту и утверждает, что чувствует сладковатый привкус. Жалуется на озноб, но на самом деле потеет и его лихорадит. Какой диагноз вы ему поставите? Я набрал было воздуху, потом замялся. – Магистр Арвил, ставить диагнозы в мои обязанности не входит. Я бы позвал кого-то из ваших эль-те. Он улыбнулся мне, вокруг глаз разбежались морщинки. – Верно, – сказал он. – Но, чисто в учебных целях, как вы думаете, что с ним? – А этот пациент – студент? Арвил приподнял бровь: – А как это влияет на цены на масло? – Ну, если он работает в фактной, это может быть литейная лихорадка, – сказал я. Арвил вскинул бровь, и я добавил: – В фактной легко можно отравиться металлами. Такое случается редко, потому что обычно студенты хорошо подготовлены, но человек, работающий с раскаленной бронзой, всегда может вдохнуть смертельную дозу паров, если не будет осторожен. Я видел, как кивает Килвин, и радовался: мне не пришлось сознаваться, что знаю я все это только потому, что сам словил литейную лихорадку не далее как месяц тому назад. Арвил задумчиво хмыкнул, потом указал на другой конец стола: – Магистр арифметики! Брандер сидел на левом конце стола. – Сколько пенни вы получите с таланта, при условии, что меняла берет четыре процента? – спросил он, не поднимая глаз от лежащих перед ним бумаг. – Каких именно пенни, магистр Брандер? Он поднял голову и нахмурился. – Мы пока еще в Содружестве, если я правильно помню! Я принялся считать в уме, основываясь на данных из тех книг, которые он выложил в архивах. Это были не те курсы обмена, которыми пользовались ростовщики, это были официальные курсы валют, которыми пользовались государства и финансисты, чтобы иметь возможность лгать друг другу на общей почве. – В железных пенни – триста пятьдесят, – сказал я, потом добавил: – И еще один. С половиной. Брандер оторвал взгляд от бумаг прежде, чем я успел договорить. – Золото вашего компаса указывает на двести двадцать, платина – на сто двенадцать, а кобальт – на тридцать два. Где вы находитесь? Этот вопрос поставил меня в тупик. Ориентация по триметаллическому компасу требовала подробных карт и сложных тригонометрических расчетов. Обычно этим занимались только моряки и картографы, и для расчетов они пользовались готовыми подробными картами. Я и компас-то живьем видел всего два раза в жизни. Либо этот вопрос обсуждался в одной из книг, которые Брандер выложил для подробного изучения, либо он был нарочно придуман затем, чтобы вставить палку мне в колесо. Поскольку Брандер с Хемме были друзьями, то скорее второе. Я закрыл глаза, мысленно представил себе карту цивилизованного мира и постарался прикинуть, где это может быть. – Тарбеан? – сказал я. – Или, может быть, где-то в Илле? Я открыл глаза. – Честно говоря, понятия не имею. Брандер что-то пометил у себя в бумагах. – Магистр имен! – сказал он, не поднимая головы. Элодин ухмыльнулся мне ехидной, заговорщицкой улыбочкой, и меня внезапно охватил страх, что он сейчас всем расскажет о том, какую роль я сыграл в том, что мы натворили в комнатах Хемме нынче утром. Но он всего лишь театрально вскинул три пальца. – У вас на руках три пики, – сказал он, – а еще пять пик разыграно. Он сложил пальцы домиком и серьезно уставился на меня. – Сколько всего пик, а? – Восемь пик, – ответил я. Прочие магистры зашевелились. Арвил вздохнул. Килвин сник. Хемме с Брандером даже переглянулись и закатили глаза. Все вместе создали впечатление страдальческого долготерпения. Элодин обвел их гневным взглядом. – Что такое? – осведомился он, и в голосе его зазвенела сталь. – Вы хотите, чтобы я относился к этим песням и пляскам более серьезно? Вы хотите, чтобы я задавал ему вопросы, на которые может ответить лишь именователь? Прочие магистры застыли. Им явно сделалось не по себе, они избегали встречаться с ним взглядом. Только Хемме посмотрел ему в глаза, открыто и злобно. – Ну хорошо, – сказал Элодин, снова оборачиваясь ко мне. Глаза у него потемнели, и голос обрел странную звучность. Он звучал не так уж громко, но когда Элодин говорил, казалось, будто его голос заполняет собой весь зал. Другим звукам не оставалось места. – Куда уходит луна, – мрачно спросил Элодин, – когда она исчезает с нашего небосвода? Когда он умолк, в зале сделалось неестественно тихо. Словно его голос оставил дыру в мироздании. Я выждал, чтобы понять, весь ли это вопрос. И признался: – Понятия не имею. После голоса Элодина мой казался довольно тонким и слабым. Элодин пожал плечами и любезно указал через стол: – Магистр симпатической магии. Элкса Дал был единственным, кто явно чувствовал себя комфортно в парадной мантии. Своей черной бородой и узким лицом он, как всегда, напомнил мне злого колдуна, персонажа ряда дурных атуранских пьес. На меня он взглянул сочувственно. – Что вы можете сказать о связывании в случае линейного фульманического притяжения? Я бойко отбарабанил нужные формулы. Он кивнул. – Каково расстояние непреодолимого затухания для железа? – Пять с половиной миль, – ответил я. Это был ответ из учебника, хотя насчет «непреодолимого» я мог бы поспорить. Разумеется, перемещение сколько-нибудь значимого количества энергии на расстояние более шести миль было статистически невозможным, однако использовать симпатию для определения наличия предмета или вещества можно на значительно больших расстояниях. – У вас есть унция кипящей воды. Сколько теплоты потребуется, чтобы она выкипела досуха? Я порылся в памяти, припоминая таблицы испарения, с которыми работал в фактной. – Сто восемьдесят таумов, – ответил я куда увереннее, чем чувствовал себя на самом деле. – Меня все устраивает, – сказал Дал. – Магистр алхимии! Мандраг отмахнулся пятнистой рукой: – У меня вопросов нет. – Он здорово разбирается в картах! – подсказал Элодин. Мандраг сурово посмотрел на Элодина. – Магистр архивов! Лоррен посмотрел на меня. Его длинное лицо осталось бесстрастным. – Каковы правила посещения архивов? Я вспыхнул и опустил глаза. – Ходить тихо, – начал я. – С уважением относиться к книгам. Повиноваться скрибам. Не пить. Не есть… – я сглотнул. – И не вносить огня. Лоррен кивнул. Ничто в его тоне или поведении не выражало неодобрения, но от этого было только хуже. Он скользнул взглядом вдоль стола. – Магистр артефактов. Я выругался про себя. За последний оборот я прочитал все шесть книг, которые магистр Лоррен выложил для ознакомления ре-ларов. На одно только «Железо и пламя: Атур и империя» Фелтеми Рейса у меня ушло добрых десять часов! Мало о чем я мечтал больше, чем о допуске в архивы, и я отчаянно надеялся произвести впечатление на магистра Лоррена, ответив на любые вопросы, какие он мог задать… Но тут уж ничего не поделаешь. Я обернулся к Килвину. – Фульманическое осаждение меди! – буркнул себе в бороду огромный магистр, смахивающий на медведя. Я изложил по пунктам. Оно мне потребовалось, когда я делал расчеты для трюмных ламп. – Коэффициент проводимости иридия. Коэффициент проводимости иридия мне был необходим для зарядки излучателей ламп. Что, Килвин нарочно подбрасывает мне самые простые вопросы? Я дал ответ. – Хорошо, – прогудел Килвин. – Магистр риторики! Я перевел дух и обернулся к Хемме. Я даже прочел целых три его книги, хотя питал глубочайшее отвращение ко всякой риторике и прочей бесполезной философии. Ну, ничего, я сумею на пару минут засунуть свое отвращение куда подальше и сыграть хорошего, послушного студента. Я из эдема руэ, мне не привыкать к лицедейству! Хемме уставился на меня исподлобья, его круглое лицо багровело, точно гневная луна. – Это вы подожгли мою квартиру, наглый плут? Этот прямолинейный вопрос застал меня врасплох. Я был готов к самым заковыристым вопросам, к коварным вопросам, к вопросам, которые всегда можно вывернуть так, чтобы любой мой ответ казался неверным. Но это брошенное в лицо обвинение выбило меня из колеи. А слово «плут» я особенно ненавижу. Буря чувств поднялась в моей душе, и я ощутил во рту привкус коринки. Все еще обдумывая, как будет лучше ответить на этот вопрос, я вдруг обнаружил, что уже говорю. – Квартиру вашу я не поджигал, – честно ответил я. – Но с удовольствием поджег бы. И хорошо бы, чтобы вы были внутри и крепко спали. Лицо Хемме из грозного сделалось ошарашенным. – Ре-лар Квоут! – рявкнул ректор. – Не забывайте о вежливости, или я лично предъявлю вам обвинение в неподобающем поведении! Привкус коринки исчез так же стремительно, как появился. Голова у меня слегка кружилась, я вспотел от страха и смущения. – Приношу свои извинения, господин ректор, – поспешно ответил я, глядя в пол. – Я говорил под влиянием гнева. Слово «плут» в моем народе считается особенно оскорбительным. Оно звучит как насмешка над хладнокровным истреблением тысяч эдема руэ. Ректор заинтересованно нахмурился. – Должен признаться, что этимология этого слова мне неизвестна… – задумчиво произнес он. – Пожалуй, это и будет моим вопросом. – Постойте, – перебил его Хемме, – я еще не закончил! – Нет, вы закончили! – отрезал ректор. – Вы ничем не лучше этого мальчишки, Джейсом, но ему простительно, а вам нет. Вы продемонстрировали неспособность вести себя как профессионал, так что замкните уста и радуйтесь, что я не требую вынести вам официальный выговор. Хемме побелел от гнева, но промолчал. Ректор обернулся ко мне. – Магистр языков! – официально представился он. – Ре-лар Квоут, расскажите нам об этимологии слова «плут». – Оно восходит ко временам чисток, устроенных императором Алькионом, – ответил я. – Император издал указ, гласящий, что любые «путешествующие лицедеи», скитающиеся по дорогам, подлежат штрафу, заточению и высылке без суда. Термин «путешествующий лицедей» позднее сократился до «плут» путем метаплазмической энклитизации. Ректор приподнял бровь: – В самом деле? Я кивнул. – Кроме того, полагаю, возникла ложная этимология, связывающая это слово с выражением «плутать по дорогам». Ректор торжественно кивнул: – Благодарю вас, ре-лар Квоут. Присядьте, пока мы совещаемся. Глава 10 Cокровище под замком Мне назначили плату в девять талантов и пять йот. Лучше, чем десять, что предрекал мне Манет, но все равно это было больше, чем имелось у меня в кошельке. И до завтра мне нужно было рассчитаться с казначеем, а не то мне придется пропустить целую четверть. Конечно, можно было бы и отложить занятия на четверть, это не катастрофа. Но только студенты имели право пользоваться университетским имуществом, таким, как оборудование артефактной. А это означало, что, если я не сумею заплатить за обучение, я не смогу работать в мастерской у Килвина. А это было единственное место, где я мог рассчитывать заработать на обучение. Я зашел в хранилище. Когда я подошел к окошку, Джаксим улыбнулся. – А твои лампы ушли как раз сегодня утром! – сказал он. – Нам даже удалось продать их чуть-чуть подороже, потому что они были последние. Он нашел нужную страницу в конторской книге. – Тебе полагается шестьдесят процентов, а именно – четыре таланта и восемь йот. За вычетом стоимости расходных материалов… – он провел пальцем вниз по странице, – остается два таланта, три йоты и восемь драбов. Джаксим сделал пометку в книге и выписал мне расписку. Я аккуратно сложил бумагу и спрятал ее в кошелек. Бумага не имела приятной тяжести монет, и все же с ней мое состояние перевалило за шесть талантов. Большие деньги, но все-таки этого недостаточно. А ведь если бы я не вышел из себя тогда, на экзамене, глядишь, этого бы и хватило! А еще я мог бы подольше позаниматься или заработать побольше денег – если бы не был вынужден целых два дня проторчать у себя в комнате, то рыдая, то ярясь и чувствуя во рту привкус коринки! И тут меня осенило. – Тогда я, пожалуй, возьмусь за что-нибудь новенькое, – небрежно сказал я. – Мне нужен небольшой тигель. Три унции олова. Две унции бронзы. Четыре унции серебра. Катушка тонкой золотой проволоки. Медная… – Секундочку! – перебил меня Джаксим. Он провел пальцем вдоль моего столбца в конторской книге. – А тут не записано, что тебе положено выдавать золото и серебро. Он посмотрел на меня: – Это ошибка? Я заколебался. Врать мне не хотелось. – А я не знал, что на это требуется особое разрешение… Джаксим понимающе ухмыльнулся. – Ты же не первый, кто пытается провернуть нечто подобное, – сказал он. – Что, плату высокую назначили? Я кивнул. Он сочувственно поморщился. – Ну извини. Но Килвин понимает, что, если не смотреть в оба, хранилище моментально превратится в лавку заимодавца. Он закрыл книгу. – Придется тебе пойти к ростовщику, как и всем прочим. Я показал ему обе свои руки, наглядно продемонстрировав, что ни одного кольца на них нет. Джаксим дернул щекой. – Да, плохо дело… А то я знаю нормального ростовщика на Серебряном Дворе, он берет всего десять процентов в месяц. Все равно, конечно, как зубы драть, но все-таки получше прочих. Я кивнул и вздохнул. «Серебряным Двором» называлось место, где держали свои лавки официальные ростовщики из гильдии. Но мне они ничем не помогут. – Ну ничего, бывало и хуже, – сказал я. * * * Шагая в Имре и ощущая на плече привычную тяжесть лютни, я еще раз все хорошенько обдумал. Положение было сложное, но все же не безвыходное. Ни один официальный ростовщик не даст денег без залога сироте из эдема руэ, но можно было взять денег у Деви. И все же к этому прибегать не хотелось бы. Мало того что она брала зверские проценты, меня тревожило то, какие услуги она может потребовать, если я вдруг не сумею выплатить долг. Вряд ли это будет что-то пустяковое. Или простое. Или совершенно законное. Вот о чем я размышлял, переходя Каменный мост. Я завернул к аптекарю, а потом направился к «Седому человеку». Отворив дверь, я увидел, что «Седой человек» не трактир, а гостиница. Здесь не было общего зала, где постояльцы собираются и пьют. Только небольшой, богато отделанный и обставленный холл вкупе с богато одетым привратником, который уставился на меня весьма неодобрительно, чтобы не сказать с отвращением. – Чем могу служить, молодой человек? – осведомился он, когда я вошел. – Я в гости к даме, – сказал я. – Ее имя – Динель. Он кивнул: – Я схожу и посмотрю, у себя ли она. – Не трудитесь, – сказал я, направляясь к лестнице. – Она меня ждет. Привратник преградил мне путь. – Увы, пропустить вас к ней я не могу, – сказал он. – Но с удовольствием посмотрю, у себя ли она. И протянул руку. Я посмотрел на нее. – Нельзя ли вашу визитную карточку? – сказал он. – Чтобы я мог вручить ее даме? – А как же вы можете вручить ей мою карточку, если даже не знаете, у себя она или нет? – поинтересовался я. Привратник улыбнулся особенной привратницкой улыбкой. Улыбка была снисходительная, любезная и при этом такая неприятная, что я нарочно ее запомнил, на будущее. Подобная улыбка – это произведение искусства. И я, выросший на сцене, способен был ее оценить сразу в нескольких аспектах. Подобная улыбка в определенных кругах ничем не хуже ножа, возможно, в один прекрасный день она мне пригодится. – Видите ли, – сказал привратник, – дама, безусловно, у себя. Но это вовсе не значит, что она у себя для вас. – Можете ей передать, что пришел Квоут, – сказал я. Все это меня скорее позабавило, чем оскорбило. – А я подожду. Ждать пришлось недолго. Привратник спустился вниз с раздраженным видом, словно он уже предвкушал, как сейчас выкинет меня за дверь, и был разочарован. – Прошу вас, – сказал он. Я последовал за ним наверх. Он отворил дверь, и я прошествовал мимо него, стараясь выглядеть как можно более небрежно и горделиво, чтобы посильнее его разозлить. Я очутился в гостиной с широкими окнами, в которые били лучи предзакатного солнца, достаточно большой, чтобы выглядеть просторной, несмотря на расставленные по ней кресла и кушетки. У противоположной стены стояли цимбалы с молоточками, а один угол был целиком занят массивной модеганской арфой. Денна стояла в центре комнаты, одетая в зеленое бархатное платье. Прическа открывала ее стройную шею и выставляла напоказ изумрудные серьги-капельки и такую же подвеску на груди. Денна беседовала с молодым человеком. Он был… самое удачное слово, какое я могу подобрать, – это «хорошенький». Миловидное, чисто выбритое лицо с большими темными глазами. Молодой человек выглядел как дворянин, от которого отвернулась удача, причем достаточно давно, чтобы стало ясно, что это уже не временные трудности. Одежда хорошая, но мятая. Черные волосы явно подстрижены с расчетом на завивку, но слишком долго не встречались с щипцами цирюльника. Глаза у него запали, как будто с недосыпа. Денна протянула мне навстречу обе руки. – Квоут! – воскликнула она. – Познакомьтесь, это Джеффри! – Рад знакомству, Квоут, – сказал Джеффри. – Динель мне немало о вас рассказывала. Вы ведь немного… как это сказать? Волшебник? Улыбка у него была открытая и совершенно бесхитростная. – Точнее сказать, арканист, – ответил я настолько вежливо, насколько мог. – Слово «волшебник» приводит на ум слишком много ерунды, о которой пишут в волшебных сказках. Люди думают, будто нам полагается носить черные мантии и потрясать птичьими потрохами. – А вы сами кто будете? – Джеффри у нас поэт, – сказала Денна. – Хороший поэт, между прочим, хоть он это и отрицает. – И буду отрицать! – кивнул Джеффри, но тут его улыбка увяла. – Однако мне пора. У меня назначена встреча с людьми, которых нельзя заставлять ждать… Он поцеловал Денну в щечку, дружески пожал мне руку и удалился. Денна проводила его взглядом. – Славный юноша… – Ты так говоришь, будто жалеешь об этом, – заметил я. – Не будь он такой славный, ему было бы по силам удержать в голове две мысли зараз. Может быть, они бы даже столкнулись и выбили искру. Ну, хотя бы струйку дыма – это создало бы видимость, что там внутри хоть что-то происходит. Денна вздохнула. – Что, он настолько туп? Она покачала головой: – Да нет. Просто доверчив. В нем нет ни капли расчетливости, и с тех пор, как он появился тут месяц назад, он только и делает, что попадает впросак. Я достал из кармана плаща два маленьких матерчатых свертка, голубой и белый. – У меня для тебя подарок. Денна взяла их в руки, вид у нее был слегка озадаченный. Несколько часов тому назад это казалось хорошей идеей, а теперь выглядело как глупость. – Для твоих легких, – пояснил я, немного смутившись. – Я знаю, у тебя временами бывают проблемы… Она склонила голову набок. – Ах вот как? А откуда ты это знаешь, а? – Ну, ты упоминала об этом, когда мы были в Требоне, – сказал я. – Я разузнал, что к чему. Вот это, – я указал на один сверток, – заваривают как чай: пероедка, яснотка, логатм… Я указал на второй: – А вот это надо всыпать в кипящую воду и дышать паром. Денна переводила взгляд с одного свертка на другой. – Я написал, как их принимать, на клочках бумаги, вложенных внутрь, – сказал я. – Голубой – это тот, который надо кипятить и дышать над паром. Голубой цвет означает воду, понимаешь? Она подняла взгляд на меня: – А чай разве не на воде заваривают? Я растерянно поморгал, потом покраснел и начал было что-то говорить, но Денна расхохоталась и замотала головой. – Да шучу я, шучу, – ласково сказала она. – Спасибо тебе большое. Это самый приятный подарок, который я получала за много-много дней. Она подошла к комоду и бережно убрала матерчатые свертки в резную деревянную шкатулку. – А ты, похоже, недурно устроилась! – сказал я, указывая на богато обставленную комнату. Денна пожала плечами, равнодушно глядя на богатую обстановку. – Это Келлин недурно устроился, – ответила она. – А я так, пребываю в его отраженном свете. Я понимающе кивнул: – Я-то думал, ты нашла себе покровителя! – Ну что ты, это все неофициально. Мы с Келлином просто «гуляем вместе», как говорят в Модеге, и он учит меня игре на арфе. Она кивнула в сторону инструмента, громоздившегося в углу. – Может, покажешь, чему ты успела научиться? – попросил я. Денна смущенно покачала головой. Волосы соскользнули у нее с плеч. – Да у меня пока плохо получается… – Ничего, – любезно сказал я, – я сдержу свои здоровые порывы и не стану шипеть и кусаться. Денна рассмеялась. – Ну ладно! Только чуть-чуть! Она подошла к арфе, подтащила поближе высокий табурет и оперлась на него. Подняла руки к струнам, помедлила – и заиграла. Мелодия была вариацией на тему «Барашка с бубенцом». Я улыбнулся. Играла она неспешно, почти царственно. Очень многие думают, будто стремительность игры есть признак истинного виртуоза. Их можно понять. То, что делала в «Эолиане» Мари, было чудом. Но то, в каком темпе ты можешь перебирать струны, – лишь малая часть искусства. Главное – умение выдерживать паузу. Это все равно что рассказывать анекдоты. Слова может запомнить кто угодно. И повторить их тоже. Но для того, чтобы люди смеялись от души, этого мало. И если рассказать анекдот быстрее, смешнее он от этого не станет. Тут, как и во многих делах, пауза лучше спешки. Вот почему настоящих музыкантов так немного. Очень многие могут петь или пиликать на скрипке. А музыкальная шкатулка и подавно может сыграть одну и ту же песню сколько угодно раз без сучка без задоринки. Но знать ноты еще мало. Надо еще уметь сыграть их правильно. Беглость пальцев нарабатывается со временем и с практикой, а вот с чувством ритма надо родиться. Оно либо есть, либо нет. У Денны с ритмом было все в порядке. Она играла медленно, но не было впечатления, будто она играет неуверенно. Мелодия тянулась, точно долгий поцелуй. Не то чтобы я тогда что-то знал о поцелуях. Но, видя, как она стоит, обнимая руками арфу, с сосредоточенно прикрытыми веками, слегка поджав губы, я чувствовал, что, когда придет мое время целоваться, мне хочется делать это столь же протяжно, старательно и неспешно. И еще она была прекрасна. Думаю, неудивительно, что меня особенно тянет к женщинам, у которых музыка в крови. Но в тот день, когда она играла мне, я впервые увидел ее такой, какая она есть. Прежде меня все отвлекала то новая прическа, то покрой платья. Но теперь, когда она заиграла, все это исчезло из виду. Что-то я заговариваюсь… Довольно будет сказать, что играла она впечатляюще, хотя заметно было, что она только учится. Несколько раз она брала неверную ноту, но не морщилась и не вздрагивала, как бывает с новичками. Как говорится, ювелир узнает алмаз и без огранки. Вот так и я. А она была алмазом. Ну, вот так. – Я смотрю, ты далеко ушла от «Белочки на крыше», – негромко заметил я, когда отзвучали финальные ноты. Она только плечами пожала, не глядя мне в глаза. – Да мне тут и делать почти нечего, остается только заниматься, – сказала она. – Келлин говорит, что я не лишена дарования. – И давно ты занимаешься? – спросил я. – Оборота три… – Она призадумалась, потом кивнула: – Чуть меньше трех оборотов. – Матерь Божья! – сказал я, покачав головой. – Никому не рассказывай, как быстро ты научилась играть. Прочие музыканты тебя возненавидят. – У меня пока еще пальцы не разработались, – сказала она, глядя на свои руки. – Я не могу заниматься столько, сколько хочется. Я взял ее за руку и развернул ладонью кверху, чтобы посмотреть на кончики пальцев. На них были подживающие кровавые мозоли. – Да ты… Я поднял голову и вдруг увидел, как близко она от меня. Рука ее была прохладной на ощупь. Она смотрела на меня огромными темными глазами. Одна бровь слегка приподнята. Не изумление, не игривость – просто сдержанное любопытство. Я вдруг ощутил пустоту и странную слабость в животе. – Что – я? – переспросила она. Я сообразил, что понятия не имею, что именно собирался сказать. Хотел было ответить: «Понятия не имею, что я хотел сказать». Но тут же подумал, что это было бы глупо. Поэтому не сказал ничего. Денна опустила глаза, взяла меня за руку и перевернула ее ладонью кверху. – А у тебя руки нежные, – сказала она, легонько коснувшись моих кончиков пальцев. – Я думала, мозоли будут жесткими на ощупь, а они нет, гладкие такие… Сейчас, когда она не смотрела мне в глаза, я немного пришел в себя. – На это просто нужно время, – объяснил я. Денна подняла глаза и лукаво улыбнулась. Мой разум сделался пуст, как новый лист бумаги. Секунду спустя Денна отпустила мою руку и прошла мимо меня на середину комнаты. – Быть может, хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она, грациозно опускаясь в кресло. – Я был бы весьма признателен, – ответил я чисто машинально. Я осознал, что по-прежнему держу руку в воздухе, как дурак, и опустил ее. Денна указала на соседнее кресло, я сел. – Смотри! Она взяла со столика маленький серебряный колокольчик и негромко позвонила в него. Потом подняла руку с растопыренными пальцами и принялась загибать их, считая. Большой палец, потом указательный… Не успела она согнуть мизинец, как в дверь постучали. – Войдите! – сказала Денна, и шикарно одетый привратник отворил дверь. – Мне хотелось бы горячего шоколаду, – сказала она. – А Квоуту… Она вопросительно посмотрела на меня. – Я бы тоже не отказался от шоколада, – сказал я. Привратник кивнул и исчез, затворив за собой дверь. – Иногда я делаю это нарочно, просто чтобы заставить его побегать, – стыдливо призналась Денна, глядя на колокольчик. – Не представляю, как он ухитряется его услышать! Одно время я думала, будто он так и сидит в коридоре, прижавшись ухом к моей двери. – А можно мне взглянуть на колокольчик? – спросил я. Денна протянула мне колокольчик. На первый взгляд он был вполне обычный, но, перевернув его, я увидел цепочку крохотных рун, тянущихся вдоль внутреннего края. – Да нет, он не подслушивает, – сказал я, возвращая колокольчик ей. – Просто внизу висит второй такой же колокольчик, который звонит одновременно с этим. – Но как? – спросила она и тут же сама ответила на свой вопрос: – Магия, да? – Ну, можно сказать, что да. – Так вот чем вы там занимаетесь! – она кивнула в сторону реки и находящегося за нею университета. – Как-то это… мелко. – Ну, это самое легкомысленное использование сигалдри, какое я когда-либо видел, – признался я. Денна расхохоталась. – У тебя такой оскорбленный вид! – сказала она. Потом спросила: – Так это называется «сигалдри»? – Изготовление подобных предметов называется «артефакцией», – ответил я. – А «сигалдри» – это вырезание или написание рун, которые заставят предмет работать. Глаза у Денны вспыхнули. – Так, значит, в письме есть магия? – спросила она, подавшись вперед. – А как это действует? Я ответил не сразу. Не только потому, что вопрос требовал слишком пространного ответа, но и потому, что университетские правила касательно разглашения тайн арканума были весьма строги. – Ну, это все довольно сложно… – протянул я. По счастью, в этот момент в дверь снова постучали и подали нам шоколад в исходящих паром чашечках. У меня слюнки потекли от одного только запаха. Привратник поставил поднос на столик и молча удалился. Я отхлебнул глоток и улыбнулся, ощутив густую душистую сладость. – Тыщу лет шоколаду не пробовал! – сказал я. Денна взяла чашечку и окинула взглядом гостиную. – Даже странно, как подумаешь, что некоторые люди всю жизнь так и живут, – задумчиво сказала она. – А тебе тут что, не по душе? – удивился я. – Шоколад мне нравится, и арфа тоже, – сказала она. – А вот без колокольчика я вполне могла бы обойтись, как и без целой комнаты, предназначенной только для того, чтобы там сидеть. Она сомкнула губы с выражением легкого недовольства. – И мне очень не по душе, что ко мне приставлен человек, которому поручено меня стеречь, как будто я сокровище, которое могут украсть. – Но разве ты не стоишь того, чтобы тебя ценили? Денна пристально посмотрела на меня поверх чашки, как будто была не уверена, что я говорю всерьез. – Мне не по вкусу, когда меня держат под замком, – угрюмо пояснила она. – Я не против, чтобы мне давали комнаты, но, если я не могу свободно приходить и уходить, когда захочу, эти комнаты не очень-то мои. Я вопросительно взглянул на нее, но прежде, чем успел уточнить, что она имеет в виду, Денна махнула рукой. – Да нет, вообще-то все не так плохо, – вздохнула она. – Но я уверена, что Келлину докладывают о том, когда я ухожу и прихожу. Привратник сообщает ему о том, кто у меня бывает, это я знаю точно. И это меня несколько злит, вот и все. Она невесело усмехнулась. – Я выгляжу неблагодарной мерзавкой, да? – Вовсе нет, – ответил я. – Когда я был мальчишкой, наша труппа странствовала повсюду. Но каждый год мы проводили по нескольку оборотов во владениях нашего покровителя, выступая перед его семьей и гостями. Я покачал головой, вспомнив, как это было. – Барон Грейфеллоу был щедрым патроном. Нас кормили за его столом. Он осыпал нас подарками… Я осекся, вспомнив полк крошечных оловянных солдатиков, которых он подарил мне. И тряхнул головой, чтобы избавиться от этого воспоминания. – И все же отца это бесило. Он буквально на стенку лез. Для него была невыносима сама мысль, что им кто-то распоряжается. – Да! Вот именно! – воскликнула Денна. – Если Келлин говорит, что собирается навестить меня в такой-то вечер, я внезапно чувствую, как будто у меня нога прибита к полу. Если я уйду – это будет хамство и тупое упрямство, но если я сижу дома, я себя чувствую собакой, которая ждет под дверью. Мы некоторое время сидели молча. Денна рассеянно крутила колечко у себя на пальце. Бледно-голубой камушек вспыхивал на солнце. – Но все равно, – сказал я, оглядываясь по сторонам, – тут довольно славно! – Тут славно, когда ты здесь, – сказала Денна. * * * Несколько часов спустя я поднимался по узкой лесенке позади мясницкой лавки. Из переулка навязчиво тянуло тухлым салом, но я все равно улыбался. Провести полдня наедине с Денной было редким подарком судьбы, и мои шаги были на удивление легки для человека, который собирается заключить сделку с демоном. Поднявшись наверх, я постучал в прочную деревянную дверь и принялся ждать. Ни один ростовщик из гильдии не ссудил бы мне и гнутого пенни, однако, если поискать, люди, готовые одолжить денег, отыщутся всегда. Поэты и прочие романтики зовут их «медными ястребами» или «вострецами», но самое распространенное название – гелеты. Это опасные люди, разумнее с ними не связываться. Дверь чуть приоткрылась, потом распахнулась во всю ширь, за ней обнаружилась молодая женщина с мордочкой эльфа и рыжевато-русыми волосами. – Квоут! – воскликнула Деви. – А я уж начинала бояться, что в этой четверти тебя не увижу! Я вошел, и Деви заперла за мной дверь. В просторной комнате без окон приятно пахло цинной и медом – особенно приятно после вонючего переулка. У одной стены комнаты царила огромная кровать под балдахином с задернутым темным пологом. Напротив были очаг, большой деревянный стол и книжный шкаф, заполненный на три четверти. Пока Деви возилась с засовом, я подошел к шкафу и принялся разглядывать корешки. – А этот Малкаф у тебя что, новый? – спросил я. – Ага, – ответила она, подойдя ко мне. – Один молодой алхимик не мог выплатить свой долг и разрешил мне вместо этого порыться у себя в библиотеке. Деви аккуратно достала книгу с полки. На обложке было золотом вытиснено заглавие: «Видение и провидение». Она взглянула на меня и лукаво усмехнулась. – Читал? – Нет, не читал, – признался я. Я хотел прочесть ее к экзаменам, но не нашел в хранении. – Только слышал. Деви на миг призадумалась, потом вручила книгу мне. – Прочтешь – приходи, обсудим. А то мне в последнее время ужасно не хватает интересных собеседников. Если беседа выйдет толковая, возможно, я потом дам тебе почитать другую. Когда книга оказалась у меня в руках, Деви многозначительно постучала пальцем по обложке. – Имей в виду, она стоит дороже твоей головы! – сказала она без малейшего намека на шутливость. – Испортишь – век не расплатишься! – Я осторожно! – пообещал я. Деви кивнула и прошла мимо меня к столу. – Ну ладно, тогда к делу. Она села. – Что-то ты поздновато, – заметила она. – Обучение-то надо оплатить не позднее завтрашнего полудня. – Я веду жизнь, полную опасностей и приключений, – сказал я, подходя к ней и усаживаясь напротив. – И, как ни приятно мне твое общество, я до последнего надеялся в этой четверти обойтись без твоих услуг. – Ну и как тебе твоя ре-ларская плата? – понимающе спросила она. – Сколько с тебя нынче содрать хотят? – Ну, это довольно личный вопрос… – заметил я. Деви посмотрела мне в глаза. – Мы с тобой собираемся заключить довольно личную сделку, – возразила она. – Так что мне не кажется, что я преступаю границы приличий. – Девять с половиной, – признался я. Деви насмешливо фыркнула. – А я-то думала, ты у нас золотая голова! Вот когда я была ре-ларом, мне ни разу больше семи не назначали! – У тебя-то был доступ в архивы! – возразил я. – У меня был доступ к обширным запасам интеллекта! – отрезала она. – Ну и к тому же я милая, как новая пуговка! Она широко улыбнулась, и на щеках у нее заиграли ямочки. – Да уж, ты сверкаешь, как новенький пенни, – признал я. – Перед тобой ни один мужчина не устоит. – Ну, и некоторые женщины тоже колеблются, – заметила она. Ее улыбка слегка изменилась, из обаятельной сделалась лукавой, а потом откровенно дьявольской. Я не имел ни малейшего понятия, как на это реагировать, а потому решил сменить тему на более безопасную. – Боюсь, мне придется взять взаймы четыре таланта, – сказал я. – Ага, – сказала Деви. Она тут же стала очень деловитой и сложила руки на столе. – Боюсь, в последнее время мои правила несколько изменились. В настоящее время я ссужаю взаймы суммы не менее шести талантов. Я не стал скрывать своего разочарования. – Шесть талантов? Деви, но этот лишний долг будет для меня все равно что жернов на шее! Она вздохнула, даже вроде бы немного виновато. – Видишь ли, в чем проблема. Давая взаймы, я иду на риск. Я рискую лишиться своих денег, если должник умрет или попытается сбежать. Я рискую тем, что на меня попытаются донести. Я рискую тем, что мне предъявят обвинение по железному закону или, хуже того, что против меня ополчится гильдия ростовщиков. – Деви, но ты же понимаешь, что я-то никогда так не поступлю! – И тем не менее факт остается фактом, – продолжала Деви, – я иду на риск независимо от того, крупную или мелкую сумму я ссужаю. Так зачем мне рисковать ради мелких сумм? – Мелких? – переспросил я. – Да на четыре таланта год прожить можно! Она побарабанила по столу пальцами, поджала губы. – А что ты можешь предложить в залог? – То же, что и всегда, – я улыбнулся ей своей лучшей улыбкой. – Свое безграничное обаяние! Деви неизящно фыркнула. – Вот в обмен на безграничное обаяние и три капли крови ты можешь взять взаймы шесть талантов под стандартный процент. Пятьдесят процентов на два месяца. – Деви, – заискивающе сказал я, – ну что мне делать с этими лишними деньгами? – Устрой пирушку, – предложила она. – Проведи день в «Пряжке». Попробуй сыграть в фаро на большую ставку. – Фаро, – возразил я, – это налог на людей, которые не умеют рассчитывать вероятности. – Ну, положи их в банк и возьми процент, – сказала Деви. – Или купи себе что-нибудь приличное и надень в следующий раз, когда придешь ко мне. Она смерила меня циничным взглядом. – Тогда, быть может, я и подумаю над тем, чтобы смягчить условия сделки. – А как насчет шести талантов на месяц под двадцать пять процентов? – спросил я. Деви дружелюбно покачала головой. – Квоут, я уважаю стремление торговаться, но у тебя просто нет другого выхода. Ты пришел сюда потому, что положение у тебя безвыходное. А я сижу здесь затем, чтобы выжать максимальную выгоду из твоего положения. Она развела руками: – Я этим на жизнь зарабатываю! И тот факт, что у тебя смазливая мордашка, ничего не меняет. Деви пристально взглянула на меня. – И наоборот: если бы ростовщик из гильдии согласился ссудить тебе денег, не думаю, что ты пришел бы сюда просто потому, что я хорошенькая и тебе нравится мой цвет волос. – А что, хороший цвет, – сказал я. – Нам, огненным, стоит держаться вместе! – Это верно, – согласилась Деви. – Вот и давай держаться вместе за пятьдесят процентов на два месяца. – Ну хорошо, – сказал я, устало откинувшись на спинку стула. – Твоя взяла. Ты выиграла. Деви победоносно улыбнулась, на щеках у нее снова заиграли ямочки. – Если я выиграла, значит, мы оба играли? Она открыла ящик стола, достала оттуда стеклянную бутылочку и длинную булавку. Я потянулся за ними, но вместо того, чтобы подвинуть их ко мне, Деви задумчиво взглянула на меня. – Хотя, если так подумать, возможно, есть и другой выход. – Я предпочел бы другой выход, – признался я. – Во время нашего предыдущего разговора, – медленно произнесла Деви, – ты намекал, что знаешь путь в архивы. Я замялся. – Ну да, было дело… – Это довольно ценная для меня информация, – сказала она с нарочитой небрежностью. Хотя она изо всех сил старалась это скрыть, я видел, какая лютая, необузданная алчность вспыхнула у нее в глазах. Я опустил взгляд и ничего не ответил. – Я могла бы дать тебе десять талантов, прямо сейчас, – напрямик сказала Деви. – Не в долг, нет. Это будет плата за информацию. И если меня застукают в хранении, ты мне ничего не говорил. Я подумал обо всем, что можно купить на десять талантов. Новую одежду. Футляр для лютни, который не разваливался бы на куски. Бумагу. Перчатки на зиму… Я вздохнул и покачал головой. – Двадцать талантов! – сказала Деви. – И официальный гильдейский процент на все будущие займы. Двадцать талантов – это значит, что мне полгода можно будет не тревожиться по поводу платы за обучение. Можно будет заниматься в фактной тем, чем хочется, вместо того чтобы горбатиться над опостылевшими трюмными лампами. Можно будет покупать одежду, сшитую по мерке. Свежие фрукты. Отдавать одежду в стирку вместо того, чтобы стирать ее самому… Я нехотя открыл рот: – Я… – Сорок талантов! – жадно сказала Деви. – И гильдейский процент. И еще я с тобой пересплю! На сорок талантов можно было бы подарить Денне полуарфу. Можно было бы… Я поднял глаза и увидел, как Деви смотрит на меня через стол. Ее полураскрытые губы влажно блестели, бледно-голубые глаза сузились. Она поводила плечами бессознательным инстинктивным движением кошки, готовящейся к прыжку. Я подумал об Аури, которой так спокойно и счастливо живется в ее Подсветье. Что она станет делать, если в ее крошечное королевство вторгнется кто-то чужой? – Извини, – сказал я. – Не могу. Попасть туда… не так просто. Для этого требуется помощь одного моего друга, и я не думаю, что он на это согласится. Что касается ее последнего предложения, я решил ничего о нем не говорить, потому что понятия не имел, как на это реагировать. Повисла долгая, напряженная пауза. – Черт бы тебя побрал! – сказала наконец Деви. – Похоже, ты даже не врешь. – Ну да, – кивнул я. – Это неприятно, я понимаю… – Черт бы тебя побрал… Она, насупившись, подтолкнула ко мне бутылочку и булавку. Я уколол булавкой свое запястье и стал пристально смотреть на капли крови, набухающие и падающие в бутылочку. После третьей капли я кинул булавку туда же, в бутылочку. Деви ляпнула на пробку какого-то клея и сердито вогнала пробку в горлышко. Потом достала из ящика алмазный резец. – Ты мне доверяешь? – спросила она, выцарапывая на стекле номер. – Или хочешь опечатать бутылочку? – Я тебе доверяю, – сказал я. – Но бутылочку предпочел бы все-таки опечатать. Она залила горлышко бутылочки растопленным сургучом. Я притиснул к нему свои талантовые дудочки, оставив узнаваемый отпечаток. Деви полезла в другой ящик, достала шесть талантов и бросила их на стол. Этот жест мог бы показаться капризным, если бы не ее взгляд – жесткий и разгневанный. – Ничего, я все равно туда проберусь, так или иначе! – сказала она ледяным тоном. – Ты поговори со своим другом. Если ты мне поможешь, ты об этом не пожалеешь! Глава 11 Гавань В университет я вернулся в хорошем расположении духа, несмотря на то что на плечах у меня лежал груз нового долга. Я кое-что купил, забрал свою лютню и отправился в путешествие по крышам. Перемещаться внутри главного здания было нечеловечески сложно: оно представляло собой лабиринт каких-то дурацких коридоров и лестниц, которые никуда не вели. А вот ходить по его крышам было проще простого. Я направлялся в небольшой дворик, который в результате многочисленных перестроек сделался совершенно недоступным, замкнутым, как мушка в янтаре. Аури меня не ждала, но это было первое место, где я с ней повстречался, и в погожие ночи она иногда выходила сюда, посмотреть на звезды. Я убедился, что в аудиториях, окна которых выходили во дворик, темно и пусто, достал лютню и принялся ее настраивать. Я играл около часа, когда наконец в разросшихся кустах внизу послышался шорох. Потом появилась и сама Аури – она как белка взбежала по старой яблоне и прыгнула на крышу. Она подбежала ко мне. Ее босые ноги едва касались залитой варом крыши, волосы развевались за спиной. – Я тебя услышала, – сказала она, подойдя вплотную. – Я услышала тебя из самых Прыгов! – Я припоминаю, – медленно произнес я, – что я кому-то обещал сыграть. – Мне, мне! – Она прижала обе ладошки к груди и заулыбалась. Она переминалась с ноги на ногу и едва не подпрыгивала от нетерпения. – Мне, мне сыграй! Я так терпеливо ждала, прямо как целых два камня! Ты пришел как раз вовремя. На три камня мне бы терпения не хватило. – Ну, – сказал я с притворной нерешительностью, – думаю, это зависит от того, что ты мне принесла… Она рассмеялась, приподнялась на носочках, по-прежнему прижимая руки к груди. – А ты мне что принес? Я опустился на колени и принялся развязывать узелок. – Я принес тебе три вещи, – сказал я. – Словно в сказке или в песне! – усмехнулась она. – Ты сегодня прямо как настоящий кавалер! – Ну да, так и есть. Я протянул ей тяжелую темную бутылку. Она приняла ее обеими руками. – А кто ее сделал? – Пчелы, – ответил я. – И пивовары из Бредона. Аури улыбнулась. – Пивовары трудятся как пчелки! – сказала она и поставила бутылку к своим ногам. Я достал каравай свежего ячменного хлеба. Она потрогала его пальчиком и одобрительно кивнула. Последним я достал цельного копченого лосося. Он один стоил целых четыре драба, но я тревожился, что Аури недополучает мясного с той пищей, которую ухитряется раздобыть без моей помощи. Лосось должен был пойти ей на пользу. Аури с любопытством взглянула на рыбу, склонив голову набок, чтобы заглянуть в ее выпученный глаз. – Здравствуй, рыба! – сказала она и посмотрела на меня. – А у нее есть тайна? Я кивнул. – У нее вместо сердца арфа. Аури снова посмотрела на рыбу. – Неудивительно, что у нее такой изумленный вид! Аури взяла рыбу у меня из рук и бережно уложила ее на крышу. – Ладно, вставай. У меня для тебя тоже есть три вещи, это будет справедливо. Я выпрямился, и она протянула мне нечто, завернутое в тряпицу. Это была толстая свеча, пахнущая лавандой. – А что у нее внутри? – спросил я. – Счастливые сны, – сказала она. – Я положила их туда для тебя. Я повертел свечу в руках, начиная что-то подозревать. – Ты что, сама ее сделала? Она кивнула и расплылась в улыбке. – Да, сама! Я ужасно умная! Я бережно опустил свечу в один из карманов своего плаща. – Спасибо, Аури! Аури сделалась серьезна. – А теперь закрой глаза и наклонись, я отдам тебе второй подарок. Я удивился, зажмурился и наклонился. Неужели она мне еще и шляпу сшила? Я почувствовал, как ее ручки коснулись моего лица и она бережно, осторожно поцеловала меня в лоб. Я удивился, открыл глаза. Но она уже отбежала на несколько шагов и нервно спрятала руки за спину. Я не знал, что и сказать. Аури сделала шаг вперед. – Ты для меня очень важен, – серьезно сказала она, сурово и торжественно глядя на меня. – Я хочу, чтобы ты знал: я всегда-всегда буду о тебе заботиться! Она робко протянула руку и вытерла мои щеки. – Нет. Не надо. Сегодня этого не надо. И вот тебе третий подарок: если все будет плохо, можешь прийти жить ко мне в Подсветье. Там хорошо, и тебя там никто не обидит. – Спасибо, Аури, – сказал я, как только снова обрел дар речи. – Ты для меня тоже очень важна, правда-правда. – Ой, ну конечно! – уверенно ответила она. – Я ведь прекрасна, как луна! И она убежала к трубе, из которой торчала железяка, чтобы открыть о нее бутылку. Я тем временем взял себя в руки. Аури вернулась, бережно неся бутылку обеими руками. – Аури, – спросил я, – у тебя ноги не мерзнут? Она посмотрела на них. – А крыша теплая, – сказала она, пошевелив пальцами. – Нагрелась за день на солнышке. – Тебе башмаки не нужны? – А что в них будет? – спросила она. – Твои ноги, – сказал я. – Зима же скоро. Она пожала плечами. – Ноги мерзнуть будут. – А я зимой на самый верх почти и не выхожу, – сказала она. – Тут не очень хорошо. Не успел я ничего ответить, как из-за большой кирпичной трубы выступил Элодин – выступил непринужденно, как будто вышел на улицу перед сном. Мы некоторое время молча смотрели друг на друга – все трое были застигнуты врасплох, хотя и по-разному. Мы с Элодином просто удивились, но краем глаза я видел, что Аури застыла и напряглась, точно лань, готовая умчаться прочь от опасности. – Магистр Элодин, – сказал я самым мягким и дружелюбным тоном, на какой был способен, ужасно боясь, что он сделает что-нибудь неправильно и спугнет Аури. В последний раз, когда она испугалась и спряталась под землю, прошел целый оборот, прежде чем она показалась снова, – очень рад вас видеть! – Всем привет! – сказал Элодин, точно копируя мой непринужденный тон, как будто не было ничего странного в том, что мы втроем встретились на крыше посреди ночи. Впрочем, насколько я его знал, возможно, ему это и впрямь странным не казалось. – Здравствуй, магистр Элодин! – Аури скрестила босые ножки, приподняла юбку драного платья и присела в неглубоком реверансе. Элодин по-прежнему стоял в тени высокой кирпичной трубы. Он поклонился в ответ, на удивление серьезно. Лица его было не видно в темноте, но я без труда мог представить, как он с любопытством разглядывает босоногую хрупкую девушку в ореоле легких волос. – А что привело вас сюда в эту славную ночь? – спросил Элодин. Я напрягся. Задавать Аури вопросы было опасно. По счастью, этот вопрос ее, похоже, совсем не задел. – Квоут принес мне много всего хорошего, – сказала она. – И пчелиное пиво, и ячменный хлеб, и копченую рыбу, у которой вместо сердца арфа. – А-а! – сказал Элодин, сделав шаг вперед. Он похлопал себя по карманам, что-то нашел и протянул ей. – Боюсь, что мне нечего тебе подарить, кроме плода цинны. Аури сделала легкий танцующий шажок назад и плода не взяла. – А Квоуту ты что принес? Это, похоже, выбило Элодина из колеи. Он неловко постоял с протянутой рукой. – Боюсь, что ничего, – ответил он. – Но ведь и Квоут мне, наверно, ничего не принес. Аури сощурила глаза и неодобрительно насупилась. – Квоут музыку принес! – сурово возразила она. – Музыка – это для всех! Элодин снова растерялся. Надо признаться, мне было приятно видеть, как его для разнообразия выбил из колеи кто-то другой. Он обернулся в мою сторону и слегка поклонился. – Прошу прощения, – сказал он. Я любезно махнул рукой: – Ничего-ничего, забудьте об этом. Элодин обернулся к Аури и снова протянул ей цинну. Она сделала два маленьких шажка вперед, застыла, поколебалась и сделала еще два. Медленно протянула руку, помедлила, взяла маленький плод и поспешно отбежала назад, прижав обе руки к груди. – Спасибо большое, – сказала она и снова сделала маленький реверанс. – Теперь ты тоже можешь поужинать с нами, если хочешь. И, если будешь хорошо себя вести, можешь остаться после ужина и послушать, как играет Квоут. Она слегка склонила голову набок, так что сделалось ясно, что это был вопрос. Элодин поколебался и кивнул. Аури перебежала на другую сторону крыши и спустилась во двор по голым сучьям яблони. Элодин проводил ее взглядом. Когда он повернул голову, его лицо озарил свет луны, и я увидел, что он в задумчивости. Живот тугим узлом скрутила внезапная тревога. – Магистр Элодин! Он обернулся ко мне: – А? Я по опыту знал, что ей потребуется всего три-четыре минуты, чтобы принести из Подсветья то, что она хотела. Нужно ему все объяснить, и чем быстрее, тем лучше. – Я понимаю, это выглядит странно, – сказал я. – Но, прошу вас, будьте осторожны. Она очень пугливая. Не пытайтесь прикасаться к ней. Не делайте резких движений. А то спугнете. Элодин снова повернулся спиной к свету, и лица его я не видел. – Ах, вот как? – сказал он. – И не шумите. Даже смеяться громко не надо. И не задавайте ей никаких вопросов, которые могут показаться личными. А то она просто сбежит. Я перевел дух, лихорадочно соображая. Язык у меня подвешен неплохо, и, если мне дадут достаточно времени, я могу убедить практически кого угодно в чем угодно. Но Элодин был слишком непредсказуем, чтобы им манипулировать. – И смотрите, никому не говорите, что она здесь! Это прозвучало резче, чем мне хотелось бы, и я тут же пожалел о том, что не выразился иначе. Я был не в том положении, чтобы приказывать одному из магистров, пусть даже этот магистр полубезумен. – Я хотел сказать, – поспешно добавил я, – что я буду вам крайне признателен, если вы никому о ней не скажете. Элодин посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом. – И почему бы это, ре-лар Квоут? Его тон был таким холодным и насмешливым, что меня прошиб пот. – Ее же в Гавань засадят! – сказал я. – Кому, как не вам… Я осекся, в горле у меня пересохло. Элодин смотрел на меня. Его лицо было почти не видно в тени, но я чувствовал, что он хмурится. – «Кому, как не мне»? Что вы имеете в виду, ре-лар Квоут? Вы уверены, будто знаете, какие чувства я испытываю по отношению к Гавани? Я обнаружил, что весь мой тонкий полуобдуманный план убеждения разлетелся вдребезги. Я внезапно почувствовал себя так, будто вновь очутился на улицах Тарбеана и мой живот сводит судорогой от голода, а в груди отчаянная безнадежность, я вновь хватаю за рукав моряков и купцов, вымаливая жалкие пенни, полпенни, шимы. Хоть что-нибудь, чтобы наконец поесть. – Ну пожалуйста! – взмолился я. – Магистр Элодин, прошу вас! Если ее примутся искать, она спрячется, и я никогда больше ее не найду! У нее не все в порядке с головой, но тут ей хорошо. А я о ней забочусь. Я мало чем могу помочь, но хоть чем-то. А если ее поймают, будет еще хуже. Гавань ее убьет. Магистр Элодин, прошу вас! Я для вас все, что угодно, сделаю! Только не говорите никому! – Тс-с! – прошипел Элодин. – Она идет! Он ухватил меня за плечо, и луна озарила его лицо. В нем не было ни гнева, ни суровости. Лишь изумление и озабоченность. – Господь и владычица, да ты весь дрожишь! Вздохни поглубже и представь, что ты на сцене. Ты ее напугаешь, если она увидит тебя таким. Я перевел дух и постарался расслабиться. Озабоченное выражение исчезло с лица Элодина, и он отступил назад, отпустив мое плечо. Я обернулся и как раз успел увидеть Аури, которая бежала к нам по крыше с охапкой всякого добра. Она остановилась на некотором расстоянии от нас, пристально окинула нас взглядом и наконец подошла, ступая аккуратно, как танцовщица, и остановилась на прежнем месте. Она грациозно опустилась на крышу, скрестив ноги. Мы с Элодином тоже сели, хотя и не столь непринужденно. Аури развернула тряпицу, аккуратно постелила ее между нами и поставила посередине большое гладкое деревянное блюдо. Достала цинну и понюхала ее, глядя поверх нее. – А что в ней? – спросила она у Элодина. – Солнечный свет, – уверенно ответил он, как будто ожидал вопроса. – Солнечный свет раннего утра. Они были знакомы. Ну конечно! Оттого она и не сбежала сразу, как увидела его. Напряжение, стиснувшее мне спину, немного отпустило. Аури снова понюхала цинну и призадумалась. – Она славная, – объявила она. – Но подарки Квоута все равно лучше. – Это логично, – сказал Элодин. – Наверно, Квоут вообще лучше меня. – Ну, это-то само собой разумеется! – строго ответила Аури. Аури накрыла на стол, поровну разделив между нами хлеб и рыбу. Кроме того, она принесла плоский горшочек оливок в рассоле. Я обрадовался, обнаружив, что она и без моей помощи способна о себе позаботиться. Аури налила мне пива в уже знакомую фарфоровую чашечку. Элодину досталась стеклянная баночка, вроде тех, в каких хранят варенье. В первый раз она ему налила, а во второй наливать не стала. Мне оставалось только гадать почему: то ли ей было неудобно к нему тянуться, то ли это был тонкий намек на ее нерасположение. Мы ели молча. Аури сидела прямо и деликатно откусывала по кусочку. Элодин ел осторожно, время от времени поглядывая на меня, словно не знал, как ему держаться. Я сделал вывод, что ему прежде не доводилось ужинать с Аури. Когда с ужином было покончено, Аури достала маленький блестящий ножичек и разделила цинну на три части. Как только она взрезала кожицу, я ощутил аромат фрукта, сладкий и резкий. У меня потекли слюнки. Цинну привозили из дальних краев, и для таких, как я, эти фрукты были чересчур дороги. Она протянула мне мой кусочек, и я бережно взял его у нее из рук. – Спасибо большое, Аури. – Пожалуйста, Квоут. Элодин обвел нас взглядом. – Аури? Я ждал, пока он закончит вопрос, но это, видимо, и был весь вопрос. Аури поняла его прежде меня. – Это мое имя, – ответила она, горделиво улыбнувшись. – В самом деле? – с любопытством переспросил Элодин. Аури кивнула. – Это Квоут мне его дал! – она улыбнулась мне. – Здорово, правда? Элодин кивнул. – Чудесное имя, – вежливо сказал он. – И тебе очень идет. – Да, очень! – согласилась она. – Это все равно что цветок у меня в сердце. Она серьезно взглянула на Элодина. – Если тебе тяжело носить свое нынешнее имя, ты попроси Квоута, он даст тебе новое! Элодин снова кивнул, откусил кусочек цинны и обернулся, чтобы посмотреть на меня. В свете луны я увидел его глаза. Они были холодные, задумчивые и совершенно, абсолютно разумные. * * * После ужина я спел несколько песен, и мы распрощались. Мы с Элодином ушли вместе. Я знал по меньшей мере полдюжины путей, которыми можно спуститься с крыши главного здания, однако же предоставил выбирать путь ему. Мы миновали круглую каменную башню обсерватории, которая торчала на крыше, вращаясь на плоском свинцовом основании. – И давно вы с ней встречаетесь? – спросил Элодин. Я поразмыслил. – Где-то с полгода… Смотря как считать. Мне пришлось играть на лютне не меньше пары оборотов, прежде чем я увидел ее хотя бы мельком, и еще некоторое время прошло, прежде чем она доверилась мне настолько, что решилась со мной заговорить. – Вам повезло больше моего, – сказал он. – У меня ушли годы. Сегодня она впервые решилась подойти ко мне ближе чем на десять шагов. В самые удачные дни мне едва удается перекинуться с нею десятком слов. Мы перелезли через широкую и низкую трубу и снова очутились на покатой тесовой крыше, в несколько слоев покрытой варом. Чем дальше мы шли, тем больше мне становилось не по себе. Зачем он пытался сблизиться с ней? Я вспомнил, как мы с Элодином ходили в Гавань, чтобы навестить его гиллера, Альдера Уина. Я представил себе Аури в Гавани. Хрупкую Аури, привязанную к кровати толстыми кожаными ремнями, чтобы она не покалечилась и не дергалась, когда ее кормят… Я остановился. Элодин сделал еще несколько шагов, потом обернулся и посмотрел на меня. – Она – мой друг, – медленно произнес я. Он кивнул: – Ну, это-то очевидно. – И у меня не так много друзей, чтобы я мог позволить себе потерять кого-то из них, – продолжал я. – Тем более ее. Обещайте, что никому о ней не скажете и не отправите ее в Гавань. Это место не для нее. Я сглотнул – в горле у меня пересохло. – Прошу вас, обещайте мне это. Элодин склонил голову набок. – Мне слышится «А не то…», – сказал он. В его голосе звучала усмешка. – Хотя вслух вы этого и не говорите. Я должен обещать вам это, а не то… Его губы изогнулись в кривой усмешке. Когда он ухмыльнулся, я ощутил приступ гнева, смешанного с тревогой и страхом. А потом рот внезапно наполнился горячим привкусом коринки и мускатного ореха, я отчетливо ощутил тяжесть ножа, пристегнутого к ноге под штанами, и медленно опустил руку в карман. Потом я увидел край крыши, всего в полудюжине шагов за спиной у Элодина, и ноги мои сами собой сдвинулись и встали поудобнее. Я приготовился рвануться вперед, сбить его с ног и вместе с ним рухнуть с крыши вниз, на твердую булыжную мостовую. Внезапно меня прошиб холодный пот, и я закрыл глаза, потом глубоко вдохнул, выдохнул, и противный привкус во рту исчез. Я снова открыл глаза. – Мне нужно, чтобы вы это обещали, – сказал я. – А не то я, вероятно, сделаю что-нибудь невообразимо идиотское. Я сглотнул. – И это не принесет ничего хорошего нам обоим. Элодин пристально взглянул на меня. – Удивительно честная угроза, – сказал он. – Обычно они бывают куда более жорсткими. – Жорсткими? – переспросил я. – Может, жесткими? Или жестокими? – И жестокими тоже, – сказал он. – Обычно это звучит как «Да я тебе ноги переломаю!», «Да я тебе шею сверну!». Он пожал плечами: – Подобные высказывания я воспринимаю как жорсткие. – А-а, – сказал я. – Понятно. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. – Я не собираюсь никого посылать за ней, – сказал он наконец. – Для некоторых людей Гавань – самое подходящее место. Для многих – вообще единственное подходящее место. Но я бы не стал держать там даже бешеную собаку, если бы для нее имелся лучший выход. Он повернулся и пошел прочь. Обнаружив, что я не иду за ним, он остановился и обернулся. – Этого мало, – сказал я. – Мне нужно, чтоб вы обещали! – Клянусь молоком моей матери, – сказал Элодин. – Клянусь своим именем и своей силой. Клянусь вечно изменчивой луной. Мы пошли дальше. – Ей нужна теплая одежда, – сказал я. – Носки и башмаки. И одеяло. Все это должно быть новое. Аури ношеного не берет. Я уже пробовал. – У меня она их не возьмет, – сказал Элодин. – Я оставлял для нее вещи. Она к ним не притрагивается. Он обернулся и посмотрел на меня. – Давайте, я их вам отдам, вы ведь ей передадите? Я кивнул. – В таком случае ей нужны еще деньги, талантов двадцать, рубин величиной с куриное яйцо и набор новых резцов. Элодин от души, простецки гоготнул. – А струны для лютни ей не нужны? Я кивнул: – Два комплекта, если сумеете их достать. – А почему именно Аури? – спросил Элодин. – Потому что у нее больше никого нет, – ответил я. – И у меня тоже. Если мы не станем заботиться друг о друге, кто еще о нас позаботится? Он покачал головой: – Да нет. Почему вы выбрали для нее именно это имя? – А-а… – смутился я. – Потому, что она такая ясная и светлая. У нее нет никаких причин быть, но она есть. «Аури» значит «солнечная». – На каком языке? – спросил он. Я замялся. – На сиарском, кажется. Элодин покачал головой: – На сиарском «солнечная» будет «левириет». Я попытался вспомнить, откуда я знаю это слово. Может, в архивах попадалось? Но не успел я вспомнить, как Элодин небрежно сказал: – Я собираюсь вести занятия для тех, кто интересуется тонким и сложным искусством именования. Он искоса взглянул на меня. – Сдается мне, что для вас это не будет пустой тратой времени. – Да, возможно, меня это заинтересует, – осторожно ответил я. Он кивнул. – Предварительно вам следует прочесть «Основные принципы» Теккама. Книга не особенно толстая, но глубокая, если вы понимаете, что я имею в виду. – С удовольствием прочту, если вы мне ее одолжите, – ответил я. – Ну а если нет, придется мне обойтись как-нибудь так. Он непонимающе посмотрел на меня. – Мне ведь запрещен вход в архивы. – Как, до сих пор? – удивился Элодин. – До сих пор. Он, похоже, возмутился. – Это сколько же получается? Полгода? – Через три дня будет девять месяцев, – ответил я. – Магистр Лоррен совершенно недвусмысленно дал понять, что он думает по поводу допуска меня в архивы. – Безобразие! – воскликнул Элодин, проявив неожиданную заботу. – Вы же теперь мой ре-лар! И Элодин повернул в другую сторону, через ту часть крыши, которую я обычно обходил стороной, потому что она была крыта черепицей. Оттуда мы перескочили через узкий проход, миновали покатую крышу трактира и перешагнули на широкую крышу, крытую отшлифованными каменными плитками. Наконец мы подошли к большому окну, в котором мерцал теплый свет свечей. Элодин уверенно постучался в стекло, как будто это была дверь. Оглядевшись по сторонам, я понял, что мы стоим на крыше Дома магистров. Через некоторое время я увидел в окне высокий сухой силуэт магистра Лоррена. Он повозился с задвижкой, и вся рама распахнулась наружу. – Чем могу служить, магистр Элодин? – осведомился Лоррен. Если ситуация и представлялась ему несколько странной, по его лицу этого сказать было никак нельзя. Элодин указал на меня большим пальцем через плечо: – Этот парень говорит, будто ему до сих пор запрещен вход в архивы. Это правда? Бесстрастный взгляд Лоррена скользнул по мне и вновь вернулся к Элодину. – Да, это правда. – Ну, так пустите его туда! – сказал Элодин. – Мальчику нужно читать. Он уже все понял и осознал. – Он безрассуден и опрометчив, – невозмутимо сказал Лоррен. – Я планировал не пускать его в архивы год и один день. Элодин вздохнул. – Ну да, конечно, вы приверженец традиций. Но, может, все-таки дадите ему шанс? Я готов поручиться за него. Лоррен долго и пристально изучал меня. Я постарался выглядеть как можно более серьезным и ответственным, но, боюсь, вышло плохо, учитывая, что я стоял на крыше глубокой ночью. – Хорошо, – сказал наконец Лоррен. – Но только в читальню. – Усыпальня предназначена для нерадивых олухов, которым все надо разжевать и в рот положить! – решительно возразил Элодин. – Мальчик уже ре-лар. У него мозгов на двадцатерых хватит! Ему необходимо бывать в хранении и читать всякую бесполезную ерунду. – Мальчик меня не волнует, – ответил Лоррен с неколебимым спокойствием. – Меня волнует исключительно судьба архивов. Элодин ухватил меня за плечо и вытолкнул вперед. – Давайте договоримся так. Если вы снова застукаете его за каким-то баловством, можете отрубить ему большие пальцы на руках. Это будет поучительным примером для всех, вы не находите? Лоррен медленно окинул нас взглядом. Потом кивнул. – Хорошо, – сказал он и закрыл окно. – Ну, вот видите? – радостно сказал Элодин. – Эй, какого черта? – возмутился я, ломая руки. – Я… какого черта? Элодин озадаченно уставился на меня: – А в чем дело? Вы допущены. Проблема решена. – Вы не имеете права предлагать ему отрубить мне пальцы! Он вскинул бровь: – А вы что, собираетесь опять нарушать правила? – осведомился он. – Ну… нет. Но… – Ну, так вам и беспокоиться не о чем, – сказал он. Развернулся и зашагал дальше. – По всей вероятности. Но я бы на вашем месте все-таки держал ухо востро. С Лорреном никогда не знаешь, шутит он или нет. * * * На следующий день, едва проснувшись, я отправился к казначею и рассчитался с Риемом, узколицым человеком, которому был вверен университетский кошелек. Я уплатил свои девять с половиной талантов, столь дорого мне доставшиеся, обеспечив себе возможность учиться в университете еще одну четверть. Потом я пошел в «журналы и списки» и записался на занятия в медике и на курс физиогномики и физиологии. И на металлургию железа и меди у Каммара в фактной. И, наконец, на симпатию для продолжающих, которую вел Элкса Дал. И только тогда сообразил, что не знаю, как называется курс Элодина. Я листал книгу, пока не нашел его имя, и провел пальцем вдоль строки до названия курса. Там свежими черными чернилами было написано: «Введение в то, как не быть тупым бараном». Я вздохнул и вписал свое имя в единственную свободную клеточку. Глава 12 Спящий разум Когда я пробудился на следующее утро, первое, о чем я подумал, – это о занятиях у Элодина. В животе у меня порхали бабочки. После долгих месяцев, в течение которых я пытался убедить магистра имен взять меня в ученики, я наконец-то буду изучать именование! Настоящую магию! Магию Таборлина Великого! Но делу время, потехе час. Занятия у Элодина начинались только после полудня. А на мне висел долг Деви. Я еще успею пару часов поработать в фактной. * * * Я вошел в мастерскую Килвина. Знакомый шум и лязг, издаваемый полусотней деловитых рук, окутал меня, точно музыка. Мастерская была небезопасным местом, и все же здесь я, как ни странно, чувствовал себя наиболее спокойно и уверенно. Многим студентам не нравилось, что я так стремительно достиг высокого ранга в аркануме, однако большинство артефакторов поневоле относились ко мне с уважением. Я увидел Манета, работающего возле печей для обжига, и начал пробираться между занятых рабочих столов в его сторону. Манет всегда знал, за какую работу сейчас больше платят. – Квоут! В огромном помещении воцарилась тишина. Я обернулся и увидел магистра Килвина, стоящего на пороге своего кабинета. Он махнул рукой, подзывая меня к себе, и шагнул внутрь. Мастерская мало-помалу вновь наполнялась шумом, студенты возвращались к работе, однако я чувствовал, как они провожают меня взглядом. Подойдя ближе, я увидел в большом окне кабинета Килвина. Он что-то писал на грифельной доске, которая висела на стене. Магистр был на полфута выше меня, с широкой как бочка грудью. А благодаря окладистой бороде и темным глазам он выглядел еще крупнее, чем был. Я вежливо постучался в дверной косяк. Килвин обернулся и положил мел. – Войдите, ре-лар Квоут. И закройте дверь. Я с тревогой вошел в кабинет и затворил за собой дверь. Лязг и грохот мастерской как ножом отрезало. Я заподозрил, что Килвин использует какую-то хитрую сигалдри, приглушающую шум. В результате в кабинете царила тишина, немного даже жутковатая. Килвин взял с края стола листок бумаги. – До меня дошли неприятные новости, – сказал он. – Несколько дней тому назад в хранилище приходила девушка. Она искала молодого человека, который продал ей амулет. Он посмотрел мне в глаза. – Вам об этом ничего не известно? Я покачал головой. – Чего она хотела? – Это нам неизвестно, – ответил Килвин. – В это время в хранении работал э-лир Бэзил. Он сказал, что девушка была молода и выглядела весьма расстроенной. Она искала, – он взглянул на бумагу, – молодого волшебника. Имени его она не знала, но, по ее описанию, он очень молод, рыжеволос и хорош собой. Килвин положил бумагу на стол. – Бэзил говорил, что во время разговора она нервничала чем дальше, тем больше. Она выглядела напуганной и, когда он попытался узнать ее имя, расплакалась и убежала. Он сложил громадные руки на груди, лицо его сделалось суровым. – Ответьте мне прямо: это вы продаете девушкам амулеты? Вопрос застал меня врасплох. – Амулеты? – переспросил я. – Какие амулеты? – А это вам лучше знать, – угрюмо сказал Килвин. – Приворотные или приносящие удачу. Помогающие забеременеть или, наоборот, не забеременеть. Обереги от демонов и тому подобное. – А разве такое можно сделать? – спросил я. – Нет, – твердо ответил Килвин. – Именно поэтому мы ими и не торгуем. Он уставился на меня тяжелым взглядом. – Потому я и спрашиваю: вы действительно продавали амулеты невежественным поселянам? Я был настолько не готов к подобному обвинению, что не мог даже с ходу сообразить, что разумного сказать в свою защиту. А потом до меня дошло, насколько все это нелепо, и я расхохотался. Глаза Килвина недобро сощурились. – Ре-лар Квоут, это не смешно! Мало того что подобные вещи прямо запрещены университетским уставом – студент, который продает фальшивые амулеты… – Килвин запнулся и покачал головой. – Это говорит о некой глубинной порочности нрава. – Магистр Килвин, да вы взгляните на меня! – сказал я, демонстрируя ему свою рубашку. – Если бы я в самом деле дурил головы легковерным поселянам, вытягивая из них деньги, неужто я ходил бы в поношенной дерюге? Килвин окинул меня взглядом, как будто впервые заметил, во что я одет. – Это верно, – согласился он. – Однако всякий может подумать, что студент, стесненный в средствах, испытывает большее искушение прибегнуть к подобным уловкам. – Я подумывал об этом, – сознался я. – Если взять на пенни железа и потратить десять минут на нанесение нескольких простых рун, можно было бы изготовить подвеску, холодную на ощупь. Продать подобную вещицу было бы несложно. Но, – я пожал плечами, – я прекрасно понимаю, что это подпадает под статью о мошеннической подделке. Я не стал бы так рисковать. Килвин нахмурился. – Ре-лар Квоут, член арканума избегает подобного поведения потому, что это дурно! А не потому, что это слишком рискованно. Я скорбно улыбнулся. – Магистр Килвин, если бы вы были настолько уверены в твердости моих моральных принципов, мы бы с вами не беседовали на эту тему. Его лицо несколько смягчилось, и он слегка улыбнулся. – Должен признаться, от вас я подобного и не ожидал. Но мне уже доводилось ошибаться в людях. И с моей стороны было бы постыдной нерадивостью не расследовать подобные случаи. – А зачем приходила эта девушка? Пожаловаться на амулет? – спросил я. Килвин покачал головой: – Нет. Как я уже говорил, она ничего толком не сказала. Но я не могу понять, зачем еще расстроенная девушка с амулетом могла явиться разыскивать вас, зная вас в лицо, но не зная вашего имени. Он приподнял бровь, давая понять, что это вопрос. Я вздохнул. – Магистр Килвин, хотите, я скажу начистоту? На это он вскинул обе брови. – Я всегда только этого и хочу, ре-лар Квоут! – Насколько мне известно, некто пытается навлечь на меня неприятности, – сказал я. По сравнению с тем, чтобы опоить меня алхимической отравой, распространение порочащих слухов было бы со стороны Амброза почти любезностью. Килвин кивнул, рассеянно оглаживая бороду. – Да, понятно… Он пожал плечами и снова взял мел. – Что ж, хорошо. Полагаю, этот вопрос пока можно считать закрытым. Он снова повернулся к доске и оглянулся на меня через плечо. – Надеюсь, в ближайшее время сюда не явится орда беременных женщин, размахивающих железными подвесками и проклинающих ваше имя? – Я постараюсь, чтобы такого не случилось, магистр Килвин. * * * Я потратил несколько часов на всякую мелочовку в фактной, потом отправился в аудиторию в главном здании, где должны были проходить занятия Элодина. По расписанию они начинались в полдень, но я пришел на полчаса раньше и оказался первым. Мало-помалу в аудиторию просачивались другие студенты. Всего нас оказалось семеро. Первым пришел Фентон, мой товарищ и соперник по курсу углубленной симпатии. Потом появились Фела и Бреан, хорошенькая девица лет двадцати, с рыжеватыми волосами, подстриженная под мальчика. Мы болтали, знакомились друг с другом. Джаррет был застенчивым модеганцем, которого я встречал в медике. Я знал, что молодую женщину с ярко-голубыми глазами и волосами медового цвета зовут Инисса, но не сразу вспомнил, где я с ней познакомился. Это была одна из многочисленных недолговечных пассий Симмона. И последним был Юреш. Ему было уже под тридцать, полноправный эль-те. Судя по цвету лица и выговору, он был родом из самого Ленатта. Пробило полдень. Элодин не появлялся. Прошло пять минут. Потом десять. И только в половине первого Элодин наконец впорхнул в аудиторию с охапкой каких-то бумаг. Он бросил их на стол и принялся расхаживать перед нами взад-вперед. – Прежде чем мы начнем, вам следует уяснить себе несколько правил, – сказал он без какого-либо вступления, даже не извинившись за опоздание. – Во-первых, вы должны все делать, как я говорю. Вы должны стараться изо всех сил, даже если не понимаете, зачем это надо. Вопросы задавать можно, но потом. Я сказал – вы сделали. Он окинул нас взглядом. – Ясно? Мы кивнули и промычали что-то утвердительное. – Во-вторых, вы должны верить мне, когда я говорю вам некоторые вещи. Кое-что из того, что я вам говорю, может и не быть правдой. Но вы все равно должны в это верить, пока я не скажу вам, что можно думать иначе. Он снова окинул нас взглядом. – Ясно? Я мимоходом спросил себя, каждую ли лекцию он будет начинать таким образом. Элодин обратил внимание, что я не спешу соглашаться с ним, и раздраженно уставился на меня. – Самое трудное еще впереди! – сообщил он. – Я постараюсь сделать все, что в моих силах, – ответил я. – С подобными ответами из вас выйдет превосходный адвокат, – ехидно заметил он. – Стараться не надо, надо просто делать, и все. Я кивнул. Это его, похоже, успокоило, и он снова обратился ко всей группе: – Вам следует запомнить две вещи. Во-первых, наши имена определяют то, какими мы будем, а мы, в свою очередь, определяем то, какими будут наши имена. Он остановился и взглянул на нас. – И, во-вторых, простейшее из имен настолько сложно, что вашему разуму не дано даже охватить его границы, не говоря уж о том, чтобы постичь его настолько, чтобы произнести. Повисло молчание. Элодин выжидал, глядя на нас. Наконец Фентон схватил наживку. – Но если это так, как человек вообще может сделаться именователем? – Хороший вопрос, – сказал Элодин. – Самый очевидный ответ – что это невозможно. Что даже простейшее из имен выходит за пределы наших возможностей. Он поднял руку. – Не забывайте, речь идет не о тех малых именах, которые мы употребляем в обыденной жизни. Не о названиях, таких как «дерево», «огонь» или «камень». Я говорю о другом. Он достал из кармана речную гальку, темную и гладкую. – Опишите мне форму этого камня во всех подробностях. Расскажите мне о тяжести и давлении, которые сформировали его из песка и ила. Поведайте о том, как он отражает свет. Как мир притягивает к себе его массу, как подхватывает его ветер, если подбросить его в воздух. Расскажите, как следы железа, присутствующие в нем, откликаются на зов лоденника. Все это и еще сотня тысяч деталей и составляют имя этого камня. Он протянул нам его на ладони. – Вот этого маленького, простенького камушка. Элодин опустил руку и взглянул на нас. – Теперь видите, насколько сложна даже эта простая вещь? Если бы вы потратили целый месяц на изучение этой гальки, быть может, вы узнали бы о ней достаточно, чтобы очертить внешние границы ее имени. А может быть, и нет. Вот суть проблемы, с которой сталкивается именователь. Мы должны понять то, что недоступно нашему пониманию. Как же это сделать? Он не стал дожидаться ответа. Вместо этого он взял часть той бумаги, которую принес с собой, и раздал каждому из нас по нескольку листков. – Через пятнадцать минут я брошу этот камень. Я стану вот тут, – он поставил ноги, – лицом туда. Он расправил плечи. – Я брошу его снизу вверх с силой примерно в три хвата. Я прошу вас рассчитать, куда именно он полетит, с тем, чтобы вы могли в нужный момент подставить руку и поймать этот камень. Элодин положил гальку на стол. – Приступайте! Я добросовестно взялся за дело. Я чертил треугольники и дуги, я считал и выводил формулы, которых не помнил наизусть. Вскоре я отчаялся, придя к выводу, что задача не имеет решения. Слишком много неизвестных, слишком многое рассчитать было просто невозможно. После того как мы минут пять промучились в одиночку, Элодин предложил нам поработать в группе. Тут я впервые обнаружил, насколько Юреш талантлив в расчетах. Его вычисления были настолько серьезнее моих, что я даже не понимал большей части того, что он пишет. Фела ему почти не уступала, но, помимо расчетов, она еще вычертила серию парабол. Мы всемером дискутировали, спорили, пробовали, терпели неудачу, пробовали снова. К тому времени, как миновало пятнадцать минут, отчаялись все. Особенно я. Ненавижу проблемы, которые я не могу решить. Элодин окинул нас взглядом. – Ну, что скажете? Некоторые из нас попытались было дать приблизительный ответ или наиболее точную догадку, но Элодин жестом заставил нас замолчать. – Что вы можете сказать точно? После небольшой паузы Фела ответила: – Мы не знаем, куда упадет камень. Элодин одобрительно захлопал в ладоши. – Отлично! Да, ответ верный. Теперь смотрите! Он подошел к двери и высунул голову в коридор. – Генри! – окликнул он. – Да-да, ты. Поди-ка сюда на секундочку. Он отступил от двери и впустил в аудиторию одного из посыльных Джеймисона, парнишку лет восьми. Элодин отошел на несколько шагов и повернулся лицом к мальчику. Он расправил плечи и улыбнулся безумной улыбкой. – Лови! – воскликнул он и кинул мальчишке камень. Удивленный мальчишка поймал камень на лету. Элодин разразился бурными аплодисментами, потом поздравил ошеломленного мальчика, отобрал у него камень и выпроводил мальчишку за дверь. Наш наставник снова обернулся к нам. – Ну вот, – сказал Элодин. – Как же он это сделал? Как он сумел в один миг рассчитать то, чего семеро блестящих членов арканума не сумели вычислить за четверть часа? Быть может, он разбирается в геометрии лучше, чем Фела? Или считает проворнее, чем Юреш? Быть может, стоит его вернуть и сделать его ре-ларом? Мы рассмеялись и почувствовали себя несколько увереннее. – Я что хочу показать. У каждого из нас есть разум, который мы используем для своих сознательных поступков. Но есть и другой разум, спящий. И он настолько могуч, что спящий разум восьмилетнего мальчонки способен в секунду осуществить то, чего бодрствующий разум семи членов арканума не может сделать за пятнадцать минут. Он широко развел руками. – Ваш спящий разум достаточно обширен и неукротим, чтобы вместить имена вещей. Я это знаю потому, что временами это знание прорывается на поверхность. Инисса произнесла имя железа. Ее бодрствующий разум этого имени не знает, но ее спящий разум мудрее. Нечто внутри Фелы понимает имя камня. Элодин указал на меня: – Квоут призвал ветер. Если верить тому, что пишут давно умершие мудрецы, его путь наиболее традиционный. Именно имя ветра искали и ловили те, кто стремился стать именователями много лет назад, когда здесь этому учили. Он ненадолго умолк и пристально посмотрел на нас, сложив руки на груди. – Я хочу, чтобы каждый из вас подумал о том, какое имя вам хотелось бы обрести. Это должно быть скромное имя. Нечто простое: железо или огонь, ветер или вода, дерево или камень. Это должно быть нечто, с чем вы ощущаете родство. Элодин подошел к большой доске, висящей на стене, и принялся писать список названий. Почерк у него был на удивление аккуратный. – Вот важные книги, – сказал он. – Прочитайте одну из них. Через некоторое время Бреан подняла руку. Потом сообразила, что это бесполезно: Элодин по-прежнему стоял к нам спиной. – Магистр Элодин, – осторожно спросила она, – а которую из них нам нужно прочесть? Он оглянулся через плечо, ни на миг не прекращая писать. – Да какая разница? – сказал он, явно раздраженный. – Возьмите какую-нибудь. А остальные пробегите по диагонали. Посмотрите картинки. Понюхайте их, в конце концов. И снова отвернулся к доске. Мы переглянулись. Тишину нарушал только стук его мела. – Но какая из них наиболее важная? – спросил я. Элодин с отвращением фыркнул. – Не знаю! – ответил он. – Я их не читал. Он написал на доске «Эн Темерант войстра» и обвел название кружочком. – А насчет этой я даже не уверен, есть ли она в архивах. Он пометил ее вопросительным знаком и продолжал писать. – Вот что я вам скажу. В читальне ни одной из них точно нет. Я нарочно в этом убедился. Вам придется разыскивать их в хранении. Вам нужно будет их заслужить. Он дописал последнее название, отступил на шаг и кивнул самому себе. Всего в списке было двадцать книг. Три из них он пометил звездочками, еще две подчеркнул, а глядя на последнее название, сделал печальную гримасу. И вдруг удалился, вышел из аудитории, не сказав на прощание ни единого слова, оставив нас размышлять над природой имен и гадать, во что же мы такое вляпались. Глава 13 Поиски Твердо решив хорошо показать себя на занятиях у Элодина, я отловил Вилема и, пообещав потом угостить выпивкой, уговорил научить меня ориентироваться в архивах. Мы шагали по мощеным улочкам университета. Дул порывистый ветер. И вот перед нами выросла лишенная окон громада архивов. Над массивными каменными дверьми было выбито в камне: «Ворфелан рината морие». Когда мы подошли к зданию, я обнаружил, что ладони у меня вспотели. – Господь и владычица! Погоди минутку, – сказал я и остановился. Вил приподнял бровь. – Я нервничаю, как начинающая шлюха, – объяснил я. – Дай мне собраться с духом. – Ты же говорил, что Лоррен отменил запрет еще позавчера, – сказал Вилем. – Я-то думал, ты рванешь в архивы сразу, как только получишь разрешение. – Я выжидал, пока они обновят списки, – объяснил я. И вытер ладони о рубашку. – Сейчас что-нибудь случится, я знаю. Моего имени не окажется в списках. Или дежурным будет Амброз, у меня случится очередной приступ этого коринкового зелья, и я с воплями вцеплюсь ему в глотку. – Хотел бы я на это посмотреть! – заметил Вил. – Но Амброз сегодня не дежурит. – И то хорошо! – сказал я, немного успокаиваясь. Я указал на надпись над дверью: – Ты не знаешь, что там написано? Вил задрал голову. – «Жажда знаний творит человека», – сказал он. – Или что-то в этом духе. – Это мне нравится. Я глубоко вдохнул, выдохнул. – Ну ладно. Пошли! Я отворил огромную каменную дверь и вошел в небольшую прихожую, потом Вил отворил внутреннюю дверь, и мы вступили в вестибюль. В центре вестибюля стоял огромный деревянный стол, и на нем лежали раскрытыми несколько больших, переплетенных в кожу конторских книг. Из вестибюля в разных направлениях вело несколько внушительных дверей. За столом сидела Фела. Ее вьющиеся волосы были собраны в хвост на затылке. В красном свете симпатических ламп она выглядела какой-то другой, но не менее хорошенькой. Она улыбнулась. – Привет, Фела! – сказал я, стараясь, чтобы по голосу не было слышно, как я нервничаю. – Говорят, Лоррен снова внес меня в списки достойных. Ты не посмотришь, есть ли я там? Фела кивнула и принялась листать лежащую перед ней книгу. Ее лицо озарилось улыбкой, она ткнула пальцем в страницу. Потом вдруг помрачнела. Сердце у меня упало. – В чем дело? – спросил я. – Что-то не так? – Да нет, – сказала она. – Все в порядке. – А у тебя такой вид, как будто что-то не так, – буркнул Вил. – Что там написано? Фела, поколебавшись, развернула книгу, и мы прочли: «Квоут, сын Арлидена. Рыжеволосый. Белокожий. Юный». А рядом, на полях, другим почерком было дописано: «Ублюдок эдема руэ». Я улыбнулся Феле. – Верно по всем пунктам! Ну что, можно войти? Она кивнула. – Лампы нужны? – спросила она, открывая ящик. – Мне нужна, – сказал Вил, уже записывая свое имя в отдельную книгу. – А у меня своя, – сказал я, доставая свою маленькую лампу из кармана плаща. Фела открыла список допущенных и вписала нас. Когда я расписывался, рука у меня дрогнула, кончик пера дернулся и забрызгал чернилами всю страницу. Фела промокнула кляксы и закрыла книгу. И улыбнулась мне. – С возвращением! – сказала она. * * * Я предоставил Вилему указывать мне путь и изо всех сил старался изображать искреннее изумление. Изображать его было нетрудно. Хотя я уже в течение некоторого времени бывал в архивах, я вынужден был таиться, точно вор. Я делал свет своей лампы как можно более слабым и избегал главных коридоров, чтобы случайно на кого-нибудь не наткнуться. Каменные стены архивов были сплошь заставлены шкафами. Некоторые коридоры были широкими и просторными, с высокими потолками, другие же образовывали узкие проходы, где с трудом могли разминуться двое людей, и то только боком. В воздухе висел густой запах кожи и пыли, старого пергамента и переплетного клея. Это был аромат тайн. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=39474752&lfrom=196351992) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.