Троица. Будь больше самого себя
Андрей Владимирович Курпатов


Академия смысла
Нельзя развить интеллект, если вы не знаете, какой он у вас от природы.

Современная наука о мозге совершила настоящий прорыв: теперь мы знаем, что есть три типа людей, которые живут в трёх разных мирах и используют три разные интеллектуальные стратегии.

На какой тип поведения запрограммирована ваша психика – «шизоидный», «истероидный» или «невротический»? Каким способом вы думаете: как «конструктор», как «рефлектор» или как «центрист»?

Эта книга для тех, кто хочет узнать себя. Она для тех, кто хочет понять других. Но и это не главное…

«Троица» – это инструмент развития мышления.

Научитесь объединять интеллектуальные стратегии трех типов и станьте больше самих себя!





Андрей Курпатов

Троица. Будь больше самого себя!



© Курпатов А. В., 2018

© ООО «Дом Печати Издательства Книготорговли “Капитал”», 2018


* * *


Эту книгу я с благодарностью посвящаю всем менторам «Академии смысла».


Мои суждения уже сами обрисовывают способ, каким я составляю суждение, изображают характер суждения.

    ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН

В этой книге я расскажу про три типа людей: «центристов», «конструкторов» и «рефлекторов». Можно даже сказать, про три разных вида людей.

Представьте себе каких-нибудь приматов – шимпанзе, например, орангутанов и горилл. Они крайне схожи друг с другом, но это три разных биологических вида – они живут по-разному, действуют по-разному, а потому и думают как-то по-своему.

Так и люди, вроде бы и похожи внешне, а на деле: «три мира – три системы».

Да, кстати, человеческих миров тоже три. Ведь миры, в которых мы с вами живём, создаются нашим мозгом, а он у этих трёх типов людей, как вы, наверное, уже догадываетесь, разный – по-разному устроенный.

Если всё это пока звучит для вас дико, подумайте о том, как часто вы сталкиваетесь с ситуациями, когда другие люди ведут себя, скажем так, странно, непонятно, неправильно, неадекватно, глупо и т. д.

Вроде бы вы с ними и разговариваете, и даже договариваетесь о чём-то, а потом – бац, и словно не было этого разговора! Всё этот человек делает как-то не так – по-своему интерпретирует, объясняет, действует.

Конечно, мы всегда можем найти этому «разумное объяснение»: не с той ноги встал, семь пятниц на неделе, вожжа под хвост попала, в каждой избушке свои погремушки, у каждого своя правда, в чужой монастырь со своим уставом не лезь, сытый голодному не товарищ, чужая душа – потёмки…

Но то, что в массовом сознании сформировалось такое невероятное количество «объяснительных моделей» чужой неадекватности, – это, как вы понимаете, не просто так, не от хорошей жизни. Что-то за всем этим скрывается, причём что-то фундаментальное.

Но если отличия так существенны и серьёзны, то почему этого нашего «видового разнообразия» никто до сих пор не замечал? Проблема, как водится, в нашем языке.

Вот я сейчас напишу слово – «стул». Написал. Теперь в голове у каждого из нас возникает свой образ. Но кто какой стул себе представил? Я не знаю, вы не знаете, но все приветливо кивают друг другу головой – понятно же, стул!

При этом, один вообразил себе Железный трон из «Игры престолов», другой – пыточное кресло инквизитора, третий – стул, на котором он сейчас сидит, а четвёртый – табурет, с которого он в детстве стихи читал.

Вроде бы и говорили «об одном и том же», и даже поняли друг друга. Но речь-то, на самом деле, вели о разном. Причём каждый свои выводы сделал, о своём подумал.

А как такое заметишь, если «стул» – он и есть «стул»? Никак. И это с элементарным «стулом» такая петрушка, а что уж говорить о вещах чуть, так скажем, более абстрактных?

Нам только кажется, что все люди одинаково понимают слова «ответственность», «искренность», «логичность», «внимание», «отношение», «любовь», «уважение», «благодарность»…

Мы в иллюзии. Есть три разных, предельно отличных друг от друга способа понимать эти – и другие – вещи.

Честно признаться, я и сам достаточно долго блуждал в потёмках. Очевидно, что проблемы в коммуникации между людьми существуют, но почему даже при взаимном желании договориться, понять друг друга это, мягко говоря, не всегда получается?

Конечно, мне помогло то, что я по образованию врач-психиатр, а нас последовательно обучают тому, что в головах у разных людей творится чёрт знает что, и не надо этому удивляться. О том, как это видят психиатры, я расскажу с самого начала – во «Введении», но это ещё не ответ…

Дальше в ход пойдёт уже мой психотерапевтический опыт. Дело в том, что даже банальные неврозы, которые вроде бы у всех людей одинаковы – панические атаки, например, зависимости и депрессии, – психотерапевтически лечатся по-разному. Как так?

Оказывается, что за внешним однообразием невротических симптомов, которым мы все, в той или иной степени, подвержены, скрываются три разные силы. Всё дело в том, какая именно ветвь инстинкта самосохранения у человека пострадала – индивидуальная, групповая или половая.

Жизнь, власть и секс – вот эволюционные доминанты, вокруг которых крутится наше с вами существование.

Если что-то травмировало ваше чувство физической безопасности – одна история. Если отношения с другими людьми у вас не ладятся – другая. Если же проблема и вовсе скрывается в «сексуальных комплексах» – третья.

Понять истинные мотивы наших действий – это дорогого стоит! Поэтому вся первая глава посвящена тому, почему мы ведём себя именно так, как мы себя ведём; чувствуем то, что мы чувствуем; думаем так, как мы думаем.

В основе всего этого разнообразия – специфическое проявление наших базовых инстинктов; их, так сказать, игра. Но можно ли увидеть эту «игру» на нейрофизиологическом уровне? Да, можно. Каково это, мы узнаем из второй главы, которая называется «Три базовых типа».

Выясняется, что вследствие своего нейрофизиологического устройства мы с вами мыслим по-разному – тремя разными способами. О том, как устроена механика нашего мышления, специфичная для каждого из трёх «видов людей», мы узнаем уже из третьей главы.

Наконец, когда мы убедимся в том, что существуют совсем разные люди, которые живут в различных мирах, организованных разными принципами, мы сформулируем правила, по которым мозг разных интеллектуальных типов создаёт их реальность.

Все три линии повествования – психиатрия, нейрофизиология и методология мышления – сойдутся в четвёртой главе. Это позволит нам понять, как мы – в зависимости от особенностей нашего типа мышления – строим карты реальности, как принимаем решения, как воспринимаем те или иные ситуации.

В результате, мы сможем лучше понять себя, а также почему другие люди ведут себя так, как они себя ведут. Мы узнаем, как с ними взаимодействовать, чтобы это было всем на пользу. Это, я полагаю, важное и весьма полезное знание, которое способно сделать нашу жизнь лучше.

Но, честно говоря, не ради него я написал эту книгу. Главный её смысл и основная цель зашифрована в названии: «Троица. Будь больше самого себя!».

Если мы как следует разберёмся в том, каким образом три разных типа людей создают свои карты реальности, а затем сможем интегрировать это знание в свою интеллектуальную практику, то мы, в результате, обретём навыки универсального и максимально эффективного мышления.

А сложность и эффективность мышления – это то, без чего нам уже не обойтись в нашем «новом дивном мире», о котором я не устаю рассказывать, рисуя его будущность чёрными красками и предрекая Четвёртую мировую войну.

Да, мы прямиком шагаем в мир цифровой зависимости, информационной интоксикации и исчезающей социальности. Сейчас об этом уже в открытую говорят лучшие учёные мира. Но их голоса, понятное дело, тонут в шумном гуле и ропоте цифрозависимых лоботрясов.

Эволюция наш мозг к такому миру не готовила, оказавшись в нём, он, в буквальном смысле, слетает с катушек. Доступность калорий оборачивается, как вы знаете, повальным ожирением, а вот переизбыток информации – примитивизацией мышления и информационной псевдодебильностью.

Очень скоро всё наше социальное пространство безвозвратно расколется на умных и глупых. И каждому из нас предстоит сделать выбор, решить – где, в каком стане он окажется:

• будет ли он всю жизнь тупо пялиться в мелькающие на экране картинки и из состояния тупки переходить в перманентную тупость;

• или же, всё-таки, сможет сохранить свою человечность, которая, как известно, заключена в нашей разумности.



Когда-то мы сами себя назвали Homo sapiens, но настало время, когда, именно благодаря развитию нашей цивилизации, мы рискуем бесславно вернуться в мир Homo, но уже без всякой приставки «разумный».

Как-то это глупо и недальновидно, на мой взгляд. Впрочем, леность и беспечность – это, к сожалению, наше биологическое кредо. Но кредо – не приговор, поэтому я и думаю, что у нас есть шанс…

Тем же, кому это биологическое «кредо» дороже и приятнее интеллектуального труда, читать эту книгу совершенно бессмысленно. Не утруждайте себя. В книге я намеренно задираю планку и говорю о сложном – о том, что трудно представить, о том, что можно понять, только если ты продумал это и пережил.

Драматургия «Троицы» будет разворачиваться вокруг понятия «гениальности», которое мне самому не очень нравится. Но другого, к сожалению, в нашем лексиконе нет, а нужно обозначить тот интеллектуальный экстремум, который и задаёт пределы возможностей нашего мышления.

Так вышло, что мне посчастливилось лично знать многих по-настоящему выдающихся людей: кого-то консультировать, с кем-то просто общаться, с кем-то – дружить.

Но их таланты, их одарённость, их удивительный и особенный способ думать формировались ещё в прежнюю эпоху, естественным, так сказать, образом – в сложной и конкурентной социальной среде, с совершенно другим подходом к образованию и вообще— с другим отношением к жизни.

Сейчас этой среды больше нет, а та, что есть, не благоволит естественному возрастанию числа «гениев». Но, может быть, и пусть? Почему я так сокрушаюсь об этом? Признаюсь, причины мною движут сугубо декоративные: потому что «гении» прекрасны и без них очень скучно.

Вспоминая сейчас знаменитые кантовские вопросы – «Что я могу знать?», «Что я должен делать?», «На что я могу надеяться?», я понимаю, что, несмотря на все эти радикальные изменения среды, мозги-то у нас с вами, с биологической точки зрения, остались прежними.

А следовательно, мы можем надеяться добиться от них максимума. При условии, конечно, что будем и дальше узнавать, что такое человек (его мозг), и сделаем то, что от нас зависит, чтобы он – этот мозг – производил сложность, которую традиционно именовали в прежние времена «гениальностью».

Сейчас, когда мы открыли для себя тайны мозга, способы его работы, мы можем формировать одарённости, таланты, уникальное ви?дение мира, потому что теперь мы знаем, как это работает. Именно этим знанием я и хочу поделиться с вами.

В конце концов, мозг – это просто машина, инструмент, и если поставить его в нужные условия, он сделает то, что мы от него ждём. Эта книга для тех, кто хочет стать больше самих себя.

Надеюсь, у вас это получится! Начинаем…




Вместо введения

Секрет гениальности



Великие психологи и те не могли понять, где кончается гениальность и начинается безумие.

    САЛЬВАДОР ДАЛИ

Что такое «гениальность», какова её природа и существует ли она вообще? Всякий серьёзный учёный должен ответить на эти вопросы отрицательно.

Слишком уж субъективная это вещь – гений, гениальность… Как её объективизировать? Можно ли придумать какой-нибудь гениймометр мозга? Вряд ли.

Гениальный художник – это не тот, кто «идеально» рисует, а гениальный пианист – не тот, кто «идеально» жмёт на клавиши. Есть здесь что-то ещё, кроме данного профессионального навыка, что словами не опишешь, но от чего и зависит та самая «гениальность».

Нобелевские и Филдсовскую премии, Букеры, Оскары и прочие Пальмовые ветви выдают не за абстрактную гениальность, а за вполне конкретные достижения. Но разве гениальность – это какой-то конкретный результат? А сколько было гениев, которым не дали ни медальки, ни статуэтки?

А можем ли мы, например, считать гениальным учёного, который сделал великое открытие случайно? В науке такое случается сплошь и рядом…

Да и успех в бизнесе, как свидетельствуют нобелевские лауреаты по экономике, может быть просто «лихой удачей» (как бы красиво она ни была обставлена).

Конечно, и такой учёный, и такой бизнесмен, скорее всего, большие работяги и труженики – под лежачий камень вода не течёт. Но делает ли подобное гениальное достижение самого человека – гением? Вряд ли.

Иными словами, нельзя оценить гениальность человека (если мы всё-таки допускаем, что она вообще существует), рассматривая лишь формальное качество того продукта, который он произвёл.

Гениальность – это, скорее, какое-то особенное ви?дение.

Классический пример гения – Леонардо да Винчи. Но неужели кто-то и вправду думает, что Мона Лиза – это самая красивая картина в истории человечества?

При этом, самолёты Леонардо не летали, пушки не стреляли, а спродюсированные им маскарады и фейерверки мы уже никогда не увидим. Так в чём же тут гений, и можем ли мы его как-то «подтвердить»?

В каком-то смысле – да. Леонардо впервые в истории живописи создал ощущение объёмного пространства на художественном полотне. Он увидел и реализовал эту возможность. Это новое ви?дение.

Пабло Пикассо – тоже эталонный пример гения. Но потому ли он гений, что рисовал прекрасные картины? Точно нет. Скорее, его гений заставлял публику испытывать шок.

Меняя стили во множестве своих знаменитых «периодов» – «голубой», «розовый», «африканский», – Пикассо создаёт кубизм, оригинальный сюрреализм и другие направления в живописи.

Его гений в способности увидеть реальность каким-то особым образом – так, как её не видят другие.


ЭТА СТРАННАЯ-СТРАННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ



Это сложно понять, но наше ви?дение мира и мир как таковой – это две разные штуки. Теоретически мы, конечно, понимаем, что мир и наше восприятие мира – это не одно и то же. Но на деле мы этого не осознаём.

Мы, например, до сих пор считаем, что солнце встаёт на востоке и заходит на западе. А ведь правда в том, что это просто наш шарик крутится вокруг своей оси. Солнце не совершает в отношении него никаких телодвижений!

То есть, даже если необходимое знание у нас есть, мы всё равно живём в мире своих представлений, которые лишь отчасти согласуются с «объективными данными».

Например, мир вокруг нас кишит микроорганизмами: одни угрожают нашей жизни, а без других она была бы невозможна. Но часто ли мы вспоминаем об этом? Нет. А ведь эта «движуха», извините, происходит нон-стоп.

Мы свято уверены в том, что «пища переваривается у нас в животе», но на самом деле её, во-первых, переваривают те самые бактерии, и, во-вторых, они делают это не у нас внутри, а у нас снаружи!

Нам только кажется, что желудочно-кишечный тракт – это какая-то полость в нашем теле. В реальности это не так. Внутренняя среда нашего организма обтянута и выстлана эпителием – кожным, кишечным, бронхиальным, уретральным, вагинальным и т. д. И всё, что находится в просвете этих органов, на самом деле, располагается за действительными границами нашего тела.

Но мы, конечно, данного факта не осознаём и при этом прекрасно себя чувствуем!

Мы не можем представить относительность времени, а оно относительно. Смущает это нас? Нет. Мы не видим искривлённости пространства, а оно искривлено. Волнительно? Да не особо…

При всём желании, мы не можем вообразить то, что происходит на квантовом уровне. А физикам только и остаётся, что рассказывать нам анекдоты про полумёртвых котов, вибрирующие струны и квантовую запутанность.

Приходим ли мы от этих штук в ужас, как завещал великий Нильс Бор? Нет. Напротив, про шрёдингеровских котов, например, нам даже забавно.

Не лучшим образом обстоят дела в этом смысле и с нашей психикой. Благодаря нейрофизиологии и социальной психологии мы теперь знаем: всё, что мы думаем о самих себе – это лишь ворох глупых фантазий и пренаивнейших заблуждений.

На самом деле, мы не принимаем сознательных решений (это делает за нас наш собственный мозг). Никакой личности (или «я») у нас нет. Любые наши мысли – это лишь набор условных рефлексов, а наши действительные потребности сводятся к весьма примитивным вещам…

И ведь это картинка лишь в первом, так сказать, приближении, дальше – хуже.

Умом как-то это всё, наверное, можно понять, но всё это неочевидно.

Должны были появиться гении – Коперники, Ньютоны, Левенгуки, Дарвины, Эйнштейны, Павловы, Лоренцы и Уотсоны, – которые увидели бы то, что в упор не видели все остальные: неочевидную, спрятанную от наших глаз действительную реальность.

Реальность, с которой мы имеем дело, сложна и прячется под бесконечным количеством масок. Но большинство из нас видят мир согласно тем шаблонам, которые мы усвоили из культуры, и лишь единицы – по каким-то причинам – способны на оригинальный взгляд.

Как им это удаётся?.. Они какие-то особо «глазастые»? Нет, глаза в этом деле не помогут. Все неочевидные вещи были усмотрены их умом – внутренним взором. А чем обусловлен последний? Нашим мозгом.


Мозг человека – это устройство по созданию карт реальности. При этом, у каждого из нас своя голова на плечах, поэтому один строит одни карты реальности, а другой – другие.

Но можем ли мы как-то усовершенствовать свой мозг? Можно ли увидеть реальность как-то иначе, в большем объёме – более красивой и сложной, нежели учат в средней школе? Можно ли воспитать в себе это особое ви?дение?

Принято считать, что мир делится на тех самых «гениев» и всех остальных – «обычных людей». Мол, у «гениев» какие-то особенные мозги и бессмысленно с ними тягаться. Но так ли это?

На самом деле, наши мозги – лишь инструмент, который нуждается в правильной настройке. Даже скрипка Страдивари, не настроенная должным образом, будет звучать не лучше детской балалайки.

Думать же, что ваша голова – это лишь детская балалайка и что рассчитывать на большее вам не стоит – по меньшей мере, странно, и вот, что я расскажу вам, если вы всё-таки сильно сомневаетесь в возможностях собственного мозга…

Мозг других животных отличается от мозга человека, и реальность для них тоже выглядит иначе. Причём речь идёт не только о физиологии восприятия[1 - Понятно, что наш мир непохож на мир, например, летучей мыши, пользующейся для его восприятия эхолокацией.], но и о куда более тонких отличиях.

Знаменитый американский приматолог Крис Мартин разработал технологию, позволяющую людям и шимпанзе соревноваться друг с другом в игре наподобие «камень-ножницы-бумага» (основная цель этой игры, как вы помните, в том, чтобы предсказывать поведение противника).

Догадываетесь, к каким результатам привели последующие эксперименты?..

Выяснилось, что шимпанзе – эти никчёмные, казалось бы, мартышки – разбивают человека в пух и прах! Они способны лучше предсказывать наши выборы, основываясь на наших предыдущих выборах, нежели мы предсказываем выбор шимпанзе, имея аналогичные данные на руках.

Получается, что в сравнении с людьми, шимпанзе самые настоящие гении предсказаний человеческого поведения! Как такое может быть?!

С нейрофизиологической точки зрения обезьяньи мозги не так хороши как наши – и объём меньше, и плотность нейронов ниже, а потому их эффективность в данном тесте нельзя объяснить качеством «железа».

Дело в «программном обеспечении»: шимпанзе как-то иначе картируют реальность на сервере меньшей мощности, чем наш мозг.

Это «программное обеспечение» позволяет шимпанзе улавливать в реальности что-то такое, чего мы в ней не замечаем. Вот оно – другое ви?дение!

Дело не в каких-то «секретных» знаниях обезьян о человеческой природе, а в самом том способе, которым их мозг обрабатывает информацию.

Вдумайтесь в это: обезьяньи мозги могут быть эффективнее наших, хотя вроде бы это мы – «вершина эволюции». И всё дело в настройках мозга! Это они определяют наш индивидуальный способ ви?дения реальности.

Мозг – это живой организм, он постоянно меняется (к сожалению, правда, не всегда в лучшую сторону). Вопрос лишь в том, как взять эти изменения под контроль, как направить их туда, куда нам нужно?

Гениальность – это лишь особое ви?дение, и да, кому-то, по случайности, удалось его развить. А кому-то – по ещё большей случайности – удалось даже капитализировать результаты этой развитости своего мозга.

Но значит ли это, что другим людям уже не на что рассчитывать? Я так не думаю. Наука позволяет нам полагаться не на случайности, а на закономерности, и учит тому, как использовать их для достижения поставленных целей.

Что ж, сейчас попробуем со всем этим разобраться. Но предупреждаю: будьте готовы принять в себе «лёгкое безумие»…




Уроки безумия


Вопрос, который ставит меня в тупик: сумасшедший я или все вокруг меня?

    АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН

В 1863 году известный итальянский психиатр Чезаре Ломброзо издал свою ставшую впоследствии знаменитой книгу «Гениальность и помешательство».

Книга получилась по-настоящему увлекательной, имела большой успех у публики и была переведена на все возможные европейские языки. Да, с точки зрения современной науки, изложенные в ней идеи не выдерживают никакой критики, но дело не в этом.

Главное тут другое: Ломброзо выразил в своей книге то странное ощущение, которое возникает у нас, когда мы встречаемся с гением (или, если вас, как и меня, не устраивает этот термин, то – «с чрезвычайно одарённым человеком»).

Гений действительно производит странное ощущение «лёгкого безумия».

Есть, конечно, признанные гении, которые действительно сошли с ума – такие, как Джонатан Свифт, Фридрих Ницше, Винсент Ван Гог, Курт Гёдель, Джон Нэш и многие другие. Но речь сейчас не о них, это лишь частные случаи.

Речь именно об «ощущении безумия», а не о сумасшествии как таковом. Об ощущении какой-то странности, непонятности, иногда неестественности, неадекватности, избыточности, сложности, неудобства, необъяснимой энергичности, нервности, напряжения… В общем, словами не описать.

Вот вам один пример из моего личного опыта. Всемирно известный дирижёр, фантастический мастер своего дела прилетает ночью в Петербург из другой страны, где он, накануне вечером, давал концерт.

Сразу по прилёту он проводит репетицию с симфоническим оркестром и оперной труппой, потом безостановочно встречается с множеством гостей по своим рабочим вопросам, а вечером исступлённо и блистательно дирижирует четырёхчасовым спектаклем.

Теперь давайте вообразим, что бы сделал «любой нормальный человек» на его месте после такого творческого блицкрига? Ну, наверное (тем более, с учётом уже достаточно почтенного возраста), отправился бы спать. Причём, проспал бы сутки и без задних ног.

Но нет, наш герой собирает два десятка гостей и проводит с ними пять часов за общим столом в ресторане – ест, пьёт, общается. Гости держатся из последних сил, к трём часам ночи именитые участники ужина – чередой, но очень деликатно – покидают непрекращающуюся трапезу (у них есть такая привилегия).

Светает. И вдруг я вижу, как движения нашего героя становятся какими-то замедленными, он весь словно превращается в восковую фигуру… Ещё миг, и он вскидывает голову: «Ну вот теперь, кажется, можно ложиться спать!»

Дальше ещё полчаса прощаний, объятий и т. д., пока, наконец, гениальный дирижёр не оказывается в машине. Утром, которое, впрочем, уже наступило, у него самолет, а вечером – спектакль в другой стране…

Никакой психиатрии тут нет – заявляю как врач-психиатр. Но что-то странное и завораживающее в этой невероятной энергичности, внутреннем напряжении, страсти к деятельности, согласитесь, есть.

Впрочем, не будем сбрасывать со счетов мою любимую психиатрию. В конце концов, она не раз оказывалась хорошим проводником к пониманию сути человеческой природы.


ПСИХИАТРИЯ КАК ОНА ЕСТЬ…



Вообще говоря, психиатрия делится на «большую», к которой относится всё классическое безумие (шизофрения и другие психозы), и «малую», которая занимается расстройствами, как их называют, «пограничного спектра».

Поскольку одним из основных средств лечения в «малой психиатрии» является психотерапия, я, понятное дело, именно на этих «пограничных расстройствах» всю жизнь и специализировался.

Почему мы называем их «пограничными»? Попробуйте представить себе это таким образом. У нас есть континуум всех возможных психических состояний[2 - Оговорюсь, что наша схема не будет учитывать психические расстройства, связанные с неврологической патологией, то есть с поражением мозговой ткани (дистрофия коры головного мозга, болезнь Альцгеймера, эпилепсия, олигофрения и т. д.). Для этого нам бы потребовалась дополнительная ось, а сейчас нас это только запутает.], расположим их по оси:

• слева – тяжёлые психические расстройства (шизофрения, маниакально-депрессивный психоз и др.);

• справа – «абсолютная норма» (то есть, прямо-таки эталон психического здоровья, существование которого, впрочем, сами психиатры отрицают).



Что за состояния окажутся у нас посередине – на «границе», так сказать?

• Ближе к левому полюсу оси будут находиться состояния, которые получили в психиатрии название «психопатия», «циклотимия» и «акцентуации характера» (для простоты я буду округлять их до понятия «психопатия»).

• Ближе к правому полюсу оси будут находиться психические нарушения, свойственные «нормальным людям», которые переживают нечто вроде «нервного срыва» (стресс может быть как очевидным, так и скрытым), вылившегося в невротическое расстройство, или проще говоря – в «невроз».





Рис. № 1. Схема континуума психических состояний



Должен сказать, что неспециалист, скорее всего, даже не заметит разницы между пограничными расстройствами, находящимися справа и слева от центра этой нашей воображаемой оси психических состояний.

Когда такие пациенты оказываются на приёме, они, как правило, предъявляют весьма схожие жалобы: сниженное настроение, раздражительность, страхи, тревога, апатия и т. д.

Но природа этих расстройств – невротических и психопатических – разная.

• Те пограничные расстройства, что примыкают к левой части оси, имеют «эндогенную природу», то есть биологическую. Вообще, все тяжёлые психические расстройства (за исключением тех, что обусловлены органическим поражением нервной ткани) – это заболевания, обусловленные наследственностью[3 - Иногда эта генетическая обусловленность приводит к настоящему безумию, а иногда – просто к странному и/или болезненному поведению.].

• Те же, что примыкают к правой части оси, называются «функциональными», то есть предполагается, что человек, в целом, нормален, просто у него под воздействием обстоятельств что-то сбилось в настройках (нарушена психическая «функция», а не организация системы).





Рис. № 2. Схема эндогенных и функциональных психических расстройств



При этом человек, страдающий невротическим расстройством, всегда тяготится своим психическим состоянием и хочет вылечиться, а вот человек с диагнозом психопатии может считать, что с ним «всё нормально» (хотя на нашей оси, как вы можете видеть, он располагается ближе к полюсу тяжёлой патологии).

Как и больные психозом (например, классической шизофренией), лица с психопатией зачастую не замечают своей болезни и не считают, что с ними что-то не так. Да, психопатическое расстройство делает поведение человека неадекватным, но «неадекватно» – это для других, самого-то пациента всё может устраивать.

Сложности на этом не заканчиваются. Дело в том, что медикаментозное лечение «пограничных расстройств» не слишком эффективно[4 - Справедливости ради надо отметить, что и в случае тяжёлых психических расстройств мы лечим не саму патологию, а лишь купируем симптомы – бред, галлюцинации, тяжёлую депрессию и т. д. Нейролептики и другие препараты позволяют вывести человека из острого психоза, но сам он при этом навсегда остаётся шизофреником.]. Остаётся уповать на психотерапию. Но каковы её возможности?

Психотерапевты принципиально по-разному выстраивают тактику лечения, если речь идёт о психопатии и если нужно избавить человека от невроза.

• Невроз, который является лишь нарушением функции в нормальном мозге, можно вылечить полностью (например, реактивную депрессию, возникшую после гибели близкого человека, или нервную анорексию и панические атаки).

• Психопатию же, поскольку она имеет генетическую природу, полностью вылечить нельзя. Всё, что психотерапевт может в данном случае сделать – это научить человека с такими «особенностями характера и поведения» приспосабливаться к жизни, где другим людям подобные «странности» не свойственны[5 - Сделаю ещё одну оговорку: функциональные расстройства могут возникнуть и у людей, страдающих психопатией. В этом случае соответствующий невроз у них вылечить можно, а психопатия как у них была, так и останется.].



Мы бы и рады вылечить психопатию (как и вообще весь спектр психических расстройств), но против природы нет приёма – человек таким буквально создан. В мозгу пациента, страдающего психопатией, как мы предполагаем, есть специфические особенности, которые не позволяют ему быть «нормальным».

С другой стороны, эти люди, в каком-то смысле, «нормальные» – у них нет ни галлюцинаций, ни бреда, а часто и жалоб нет на своё психическое состояние. Наконец, они даже могут быть неплохо социализированы, добиваться выдающихся результатов в карьере.

Просто они не такие как те, кто соответствующим расстройством не страдает.

Кто-то слишком демонстративен и эксцентричен, кто-то агрессивен и регулярно совершает асоциальные поступки, кто-то апатичен сверх всякой меры, кто-то деятелен до умопомрачения, кто-то зануден до невозможности, кто-то замкнутый и абсолютно чурающийся контакта с другими людьми.

Всё это они делают не специально: они просто не могут по-другому. Скажи им, что они ведут себя «неправильно», и они ответят, что это мы ведём себя «неправильно». Всё, конец дискуссии.

Частенько лицам с психопатией то, что они порой творят, поражая наше законопослушное и общественно-ориентированное воображение, даже нравится. Да, окружающие недовольны, жалуются на них, реагируют «неадекватно». Ну и что? Нет у окружающих таких особенностей строения мозга, сами и виноваты.


Итак, что мы – психиатры и психотерапевты – обо всём этом думаем?..

Если совсем просто, то думаем мы так: есть сумасшедшие, есть обычные люди, у которых время от времени случаются нервные срывы, а есть особенные люди – как бы от природы по-другому сделанные[6 - У психопатов тоже регулярно случаются нервные срывы, но до состояния психоза (то есть, действительного умственного помешательства) они не доходят.].

И вот именно они производят то самое – странное – ощущение «лёгкого безумия» (иногда, впрочем, само ощущение бывает и не такое уж лёгкое).

Формально с ними, вроде как, всё в порядке, да и они вполне сами себя устраивают. Часто мир их не устраивает… Но кому, положа руку на сердце, он нравится? Впрочем, не будем торопиться с выводами.

Что может означать это загадочное, эндогенное недовольство миром?

С эволюционной точки зрения здесь явно что-то не так: мир, вроде бы, следует рассматривать как набор возможностей, к которым следует приспосабливаться, а не объявлять его вражеским и никчёмным.

Но давайте ещё раз присмотримся к нашей оси континуума психических состояний. На кого вы сделаете ставку, будь вы той самой эволюцией? На тех, кто находится в правой части спектра или в левой?

Очевидно, что шизофреник, находящийся в психозе, явно не приспособлен к жизни, и естественный отбор должен его выбраковать: никуда не годится, если человек полностью теряет контакт с реальностью и начинает видеть то, чего нет в принципе. Такие баги – это, конечно, полная катастрофа.

С другой стороны, эволюция невозможна без изменчивости – нужно экспериментировать, чтобы не оказаться за бортом в межвидовой борьбе и суметь быстро адаптироваться в случае существенных изменений среды. Поэтому «абсолютно здоровые» типы – это, по меркам эволюции, тоже, как ни странно, рискованная ставка.

А вот все эти странные субъекты в пограничной зоне – это, пусть и не «идеальные граждане», но создают, согласитесь, необходимую вариативность. Что-то из этого может в какой-то момент эволюции и пригодиться…

Впрочем, пока они будут «пригождаться», сами по себе эти товарищи-граждане, вполне возможно, пойдут в расход. Но подобные жертвы эволюцию никогда не смущали. Она не привыкла мелочиться и смело экспериментирует, а там уж дальше – как кому повезёт.

Значит ли это, что все гении (чрезвычайно одарённые люди), толкающие развитие общества вперёд, психопаты? Значит ли это, что у эволюции есть хитрый план, как вывести нас на новый интеллектуальный уровень?

Нет, и не об этом речь. Речь о том, что в нашем геноме есть вариативность, которая работает на всех уровнях, включая и организацию нашей психики. Необязательно быть «клиническим психопатом», чтобы иметь мозг с широким спектром тех самых психических странностей.

Да, эти странности могут стать причиной болезни (каковой мы считаем, например, психопатию, циклотимию, акцентуации характера и т. д.). Но они же, судя по всему, могут дать человеку и какое-то особое ви?дение реальности, не доступное другим людям.


ПАССИОНАРНЫЙ СДВИГ



«Поручик артиллерии Наполеон Бонапарт в молодости был беден и мечтал о карьере. Это банально, и потому понятно», – пишет Лев Николаевич Гумилёв, начиная рассказ об одном из своих любимых пассионариев.

Так естественно приписывать выдающейся личности какие-нибудь «понятные трудности», которые «толкнули» её на великие свершения.

Но сколько было их – таких бедных поручиков артиллерии – в конце XVIII века? А скольким из них удалось создать империю, покорить Европу и взять Москву? Что-то тут не вяжется, правда?

Понятие «пассионарность», как и «гениальность», абсолютно ненаучное. Нет ни критериев этой загадочной «энергии», ни способов определения её интенсивности… Да и самой «энергии» этой, понятное дело, тоже нет. Перед нами лишь красивая выдумка.

Однако при полном отсутствии каких-либо разумных доказательств (это в наш-то просвещённый, казалось бы, век!), теория Льва Николаевича Гумилёва с лёгкостью овладевает умами весьма неглупых людей. Что в ней есть такого, что, всё-таки, заставляет к ней прислушаться?

Если попытаться изложить «теорию пассионарности» максимально ёмко и кратко, то выглядеть она будет примерно следующим образом.

• Любой этнос переживает разные стадии в своём развитии, а его двигателем является энергия пассионарности.

• Откуда берётся эта «энергия» – не так важно (сам Гумилёв предлагал несколько вариантов, включая воздействие «космического излучения», «энергию солнечной активности», «геобиохимическую энергию живого вещества» и т. д.).

• Эта загадочная сила проявляется рождением на свет большого числа чрезвычайно энергичных персонажей – тех самых пассионариев.

• Пассионарии отличаются невероятной жизненной энергией и желанием перестроить весь мир. Они способны к сверхусилиям и распространять эту свою энергию на окружающих.

• Если сила такого «пассионарного толчка» достигает некой определённой критической величины, то пассионарии совершают нечто, что потом становится очередной вехой в истории всего человечества.



Лев Николаевич насчитывает массу таких «пассионарных толчков»: Древний Египет, Древний Китай, Древний Рим, персы, христианство, франки, саксы, монголы, тюрки и т. д., и т. п. В общем, вся история человечества – это, глядя его глазами, всплески пассионарности в тех или иных этносах.

В отличие от Льва Гумилёва, я не историк, а психиатр. Про космическое излучение и его влияние на социальные процессы тоже ничего сказать не могу. Но как психиатр хотел бы обратить ваше внимание вот на что…

Трогательное начало гумилёвской истории про Наполеона я уже привёл, а вот мой любимый фрагмент из этой же книги Льва Николаевича – «Этногенез и биосфера земли» – и тоже начало истории:

«Александр Македонский имел по праву рождения всё, что нужно человеку: пищу, дом, развлечения и даже беседы с Аристотелем. И тем не менее он бросился на Беотию, Иллирию и Фракию только потому, что те не хотели помогать ему в войне с Персией, в то время как он якобы желал отомстить за разрушения, нанесённые персами во время греко-персидских войн, о которых успели забыть сами греки. А потом, после победы над персами, он напал на Среднюю Азию и Индию, причём бессмысленность последней войны возмутила самих македонян».

Согласно «пирамиде Маслоу», Александр Македонский обязан был быть счастливейшим и даже святым человеком – все, даже самые «высшие» потребности удовлетворены: «пища, дом, развлечения и даже беседы с Аристотелем» (этот занудный старик и правда работал воспитателем юного Александра).

Поэтому ключевая в этом абзаце формулировка – «и тем не менее». Мальчик воспитывается в замечательных (по тем временам) условиях, может, как говорится, гонять балду и в ус не дуть. Но «тем не менее»…

Ведёт себя молодой человек, с точки зрения «нормального человека», как-то неадекватно – как какой-то психопат. Он буквально на ровном месте обрекает себя (не говоря уже об огромном воинстве) на смерть, которая благополучно настигнет его на тридцать третьем году жизни.

Трудно не согласиться с Гумилёвым, поведение Александра – нечто, что идёт против всякой логики и здравого смысла. Какая-то отчаянная глупость, по правде говоря, так распорядиться царскими возможностями!

Но не станем задаваться бессмысленным вопросом – чего ради и не дурак ли он? А спросим себя: какая особенность организации психики Александра могла привести его к столь иррациональному, абсурдному, саморазрушающему поведению?

Что это за «шило» у него было в одном месте, прошу прощения?..

Если бы мы, будучи инопланетянами, ничего не знающими про культуру, традиции и нравы людей, оказались свидетелями подобного поведения человекообразной обезьяны, то мы бы, я полагаю, решили, что перед нами человеческая особь, которая просто не хочет жить. Зачем ещё она с такой отвагой ищет своей погибели?

Теперь давайте переведём это с инопланетного на русский: у данного персонажа какие-то проблемы с инстинктом самосохранения.

Впрочем, Гумилёв в некоторых местах прямо так об этом и говорит (хотя словно бы и невзначай), что пассионарность – это «поведенческий импульс, направленный против инстинкта самосохранения».

А теперь представьте себе на секунду, что дело не в «солнечной энергии» и «космических лучах», а просто в наших генах….

Допустим, что в некой стране начинается «Перестройка». Начинается она просто потому, что уже не могла не начаться – по экономическим, социальным, идеологическим и геополитическим причинам (без всякой, так сказать, пассионарности).

Эти изменения приводят к тому, что структура общества нарушается: буквально по Ленину Владимиру Ильичу – «верхи не могут, низы не хотят».

Государственные институты пробуксовывают и впадают в ступор, а те бойкие граждане, которые раньше принуждены были сдерживать свои «нестандартные» наклонности, получают полную свободу действия.

Как в условиях подобной неопределённости поведут себя психологические типы, склонные к нарушению общественных норм (то есть, имеющие отклонения в рамках социального или, как его ещё называют, иерархического инстинкта)?

А как поведут себя те, кто не боится встревать в любую авантюру и раз за разом подставляется под пули на всех этих бесконечных «стрелках», «разборках» и прочих «тёрках»? Проще говоря, как поведут себя те, у кого слабо выражен индивидуальный инстинкт самосохранения?

Наконец, как распорядятся подобными возможностями персонажи, которые получают огромное удовольствие от демонстративного поведения – цепи на шеях, малиновые пиджаки и огромные телефоны в руках (это уже по части особенностей структуры полового инстинкта)?

Думаю, вполне естественно, что они станут авангардом нового общества, которое, в массе своей, состоит из робкого и послушного большинства – тех самых «нормальных» людей, которые всегда склонны адаптироваться к внешним факторам, а не менять жизнь под себя.

Публике ничего другого не остаётся, как лишь заворожённо и с ужасом смотреть на всё это творящееся вокруг «лёгкое безумие»… Но весь этот дивный шабаш продолжается лишь до того момента, пока указанный авангард не поперестреляет друг друга на тех самых «стрелках», не сопьётся и не сколется в ночных клубах.

Впрочем, не всех ждёт эта участь. Самые умные и хитрые из этих пассионариев «без страха и упрёка» захватят валяющуюся на дороге власть, выиграют залоговые аукционы, поделят собственность и опять начнут «закручивать гайки» общественного порядка.

Восстановленная система общественного контроля и соответствующие государственные институты, попридавят оставшихся в живых (и только нарождающихся) «лёгких безумцев».

Вся эта публика, склонная по своей природе действовать вопреки инстинкту самосохранения, будет вынуждена или умереть, или тихо дождаться своего следующего часа. Вот такой психоанализ «пассионарного толчка». И никакого вам «космического излучения»…





Специальный мозг


Ошибка ткача, дрожание его рук делают рисунок неповторимым, что и соответствует бренности мира.

    ЭРНСТ ЮНГЕР

Психиатры и психотерапевты наблюдают за своими пациентами не только в разных фазах болезни, но и в разных обстоятельствах, а также в пред болезненном статусе. И, в связи с этим, мы думаем ещё кое-что…

Не зря я использовал понятие «континуума», когда завёл речь о психических состояниях. Казалось бы, оно не слишком уместно в книге, претендующей на то, чтобы быть интересной массовому читателю. Но слово это тут важное и другим не заменить.

Континуум – это непрерывное множество, то есть некое бесконечное число переходных форм.

Мы же привыкли думать (так уж наши мозги устроены), что бывает «так или эдак», «то или другое»: мы мыслим противоположностями, и нам очень важно одно другому противопоставлять. Но, на самом деле, всё в этом мире, мягко говоря, несколько сложнее.

Великий философ Дэвид Юм предлагает нам представить такую ситуацию: вы берёте некий цвет (например, фиолетовый) и растягиваете его на большом листе бумаги от самого слабого тона (почти белого) до максимально насыщенного – тёмно-фиолетового.

В результате перед вами сплошное полотно с цветом, переходящим от минимальной интенсивности к максимальной. И, глядя на этот лист, вы не можете сказать, где один тон переходит в другой, да и вообще – какой цвет у этого листа. Этот цвет как бы непрерывно льётся, и любая точка на нём – просто точка.

Но стоит вам вырезать половину этого листа из середины, а затем составить два образовавшихся края вместе, как вы тут же увидите чёткую границу: тут – светлый тон, а тут – тёмный.

То есть, лишь убрав фрагмент, вы можете зафиксировать отличие и что-то определить. Но если вы его не вырезаете (не можете вырезать или не знаете, где резать), если смотрите на весь континуум сразу, то вы, по сути, слепы, то есть не видите ничего.

Наше сознание, чтобы избежать подобной слепоты, постоянно всё нарезает на кусочки, пытаясь обнаружить какие-то конкретные феномены. Но это лишь его хитрости и причуды, а в реальности дела обстоят иначе: истинные признаки, составляющие суть соответствующего континуума, прячутся от нас.

Каждая форма (проявление, событие) является по существу переходным состоянием – вот что мы должны понять, если хотим хоть в чём-то разобраться.

И мы не знаем, от чего к чему, на самом деле, идёт этот переход.

Если мы чуть смухлюем – что-то вырежем, где-то залатаем, – то картинка может показаться нам стройной. Стройной, понятной, даже красивой. Но она будет необъективной. Реальный признак, определяющий суть того или иного континуума таким образом, наугад не выявить.


ТАЙНА ЭВОЛЮЦИИ



Вы, наверное, не раз слышали о том, что проблема эволюционной теории в том, что невозможно обнаружить переходные формы.

Мы, мол, всегда имеем дело с какими-то конкретными видами, а переходные формы между ними отсутствуют: следовательно, эволюционная теория неверна, не полна, ложна и тому подобные глупости.

Это фундаментальная методологическая ошибка, свидетельствующая об абсолютном непонимании самой сути феномена эволюции.

В действительности, каждый биологический вид, который, как нам кажется, мы можем обнаружить в природе, сам по себе является переходной формой и, в свою очередь, состоит из огромного множества переходных форм. А то, что мы определили биологические виды именно так, как мы это сделали, обусловлено лишь удобством.

Представьте, что наши «органы зрения» были бы устроены по-другому, и мы бы видели не визуальные образы, а последовательности нуклеотидов в ДНК живых организмов. Будь у нас такие «глаза», биологический мир стал бы выглядеть для нас совсем иначе (и, наверное, в каком-то смысле, куда как более объективно).

Если верить генетикам, которые занимаются секвенированием ДНК для определения степени родства различных видов животных, то мы обнаруживаем себя в группе, к которой относятся мокроносые приматы, шерстокрыл, тупайя, пищуха, кролик, дикобраз, крыса и мышь.

Ну, как вам такая генетическая компания?.. Неожиданно, правда? Честно говоря, я был даже не в курсе, что тупайя – это зверь (по звучанию больше похоже на какой-то фрукт). И остаётся только догадываться, почему слон, ленивец и муравьед с броненосцем – от нас, напротив, предельно далеки (впрочем, родственны между собой).

Внешние признаки – это важно только для нашего глаза, который сам по себе является лишь эволюционным приспособлением. На самом деле, всё куда сложнее и причудливее.

Если вы возьмёте представителей разных человеческих рас и сравните их геном, то окажется, что различия генов внутри одной расы куда более существенны, чем между разными расами как таковыми. Хотя именно расовые различия бросаются нам в глаза в первую очередь.


Итак, континуум состояний – это множество различных единичных форм, у которых один и тот же признак имеет разную выраженность.

Но замечаем мы всегда некие крайние типы – например, концевые точки на нашей оси психического континуума («нормальных» и «больных»), или бледно-фиолетовый и ярко-фиолетовый, как в опыте Юма.

В средней же зоне выраженность соответствующего признака для нас неочевидна.

Тут как бы всё сливается, но это не значит, что сам признак отсутствует. Он есть, просто нам трудно его определить.

В случае тяжёлого психического заболевания – всё понятно. Сошёл с ума человек – что поделаешь? А остальные – и нормальные, и не совсем нормальные, и с «лёгким безумием» – это какая-то каша-малаша, которую мы обозначаем как бы от противного: «разные, но не сумасшедшие».

В результате мы теряем массу информации о самих себе – слишком уж это неточное, мягко говоря, определение…

Благодаря усилиям психиатров мы знаем несколько специфических типов «психопатов». Судя по всему, эти типы обусловлены биологическими причинами (эндогенны), а потому какие-то их черты у нас тоже есть (или могут быть), пусть и не в патологической форме.

Если некий признак (особенность психики) не развивается в нас настолько, чтобы психиатр мог влупить нам соответствующий диагноз, это ещё не значит, что мы «абсолютно здоровы»[7 - Недаром я упомянул, что психиатры отрицают, что такие люди – абсолютно психически здоровые – вообще существуют.].

Дело в том, что мы несём в себе огромный объём генетической информации.

У каждого из нас в предках были и безумцы, и психопаты, и маньяки, и чёрт знает кто ещё. Да, если нам повезло, эти гены в нас дремлют (это – прекрасно). Но это ещё не значит, что мы совсем не подвержены их влиянию.

Кто-то от природы более впечатлителен, раним и реагирует на всё подряд, кто-то – меньше поддаётся влиянию раздражающих факторов.

Кто-то обладает удивительным воображением и постоянно витает в каких-то фантазиях, а кто-то любит, чтобы всё было ясно, конкретно и «сколько вешать в граммах».

Кто-то испытывает огромную потребность в общении и социальной деятельности, а кому-то всё это скучно и неинтересно – мол, зачем зря время на ерунду тратить?

Кто-то страдает избыточным, до навязчивости, педантизмом и перфекционизмом, а кому-то на это совершенно наплевать: тяп-ляп – и прекрасно!

То, что все люди разные, нам кажется абсолютно естественным. Но если мы говорим о «норме», то она должна быть одна на всех, и мы все должны быть одинаковы, за исключением, может быть, «ненормальных». Этого, мягко говоря, не наблюдается.

Мы привыкли к разнообразию человеческого поведения и совершенно не замечаем, что никакого «эталона» на самом деле не существует, а любая «норма» – лишь фикция.

Если нас спросить – каким нормальный человек должен быть? Опиши, мол, главные качества. Мы тут же, не задумываясь, ответим. Но если нас спросить, знаем ли мы таких – «нормальных»? Мы, с тем же успехом, растеряемся.

Нас совершенно не удивляет, что среди наших знакомых есть «домоседы», «затворники» и «социофобы», а есть и те, кого все считают «душой компании» – «короли вечеринок», что вечно «зажигают» и «жгут».

Но почему же это не кажется нам странным – мы же к одному виду принадлежим, в одной культуре воспитаны!

Мы не замечаем невероятного разнообразия человеческого поведения, потому что никакой универсальности в нём нет.

Человеческие особи представляют собой бескрайний континуум переходных форм: от эксцентриков и эксгибиционистов до интровертов и меланхоликов, от агрессивных придурков и пассивно-агрессивных типов до «божьих одуванчиков» и «радости полные штаны».

Разнообразие – вот что кажется нам совершенно естественным!

Мы привыкли к тому, что есть «работяги» и «трудоголики», а есть «лентяи», «лоботрясы» и «халявщики». Есть среди нас те, кто «любит порассуждать», а есть и те, кто «сначала сделает, потом подумает».

У нас есть знакомые, которых иначе как «человек-катастрофа» не назовёшь: всегда с ними что-то случается, постоянно они попадают в какие-то передряги, опаздывают, подводят… И ведь всё это на голубом глазу – как будто ничего и не случилось, в порядке вещей!

Впрочем, кого-то из своих друзей мы напротив считаем «сверхчеловеком» – «спасителем», «спасателем», «опорой и надёжей». За ним, «как за каменной стеной» – «друг в беде не бросит, лишнего не спросит» и далее по тексту.

В общем, есть среди нас и те, что безотказны, ответственны, всегда готовы понять, поддержать, выручить и т. д. Причём делают это не потому что «надо», а потому что «по-другому не могут». Побольше бы таких, правда? Но вот нет – все разные…


СЕКСУАЛЬНЫЙ СТАКАН



Даже по части отношения к сексу, и то – полный разброд и шатания.

Кому-то «эта тема не интересна», а кому-то «только этого и надо», «только о нём и думают» – «бабники», «нимфоманки», «развратники», «вечно озабоченные», «сексуальные маньяки» (образно, так сказать, выражаясь). Революционерша Александра Коллонтай гордо заявляла с рабоче-крестьянской трибуны, что заняться сексом – это «всё равно, что выпить стакан воды» (на этот счёт даже возникла целая сексологическая теория). Мол, вся эта сексуальная мораль – это пережитки царизма и буржуазной эксплуатации.

На что вождь мировой революции Владимир Ильич Ленин укоризненно отвечал «товарищу по партии Коллонтай»: «Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, края которого захватаны десятком губ?»

В общем, не любил Ильич «сексуальной свободы». – Как в старом анекдоте: «Крупской сказал, что пошёл к Арманд. Арманд сказал, что к Крупской. А сам – на чердак: работать, работать и работать!»

Кто-то скажет, что это в «вожде мирового пролетариата» пережитки царизма говорили. Вполне возможно. Но сексуальный темперамент – это сексуальный темперамент, и он у каждого свой.

Безусловно, социально-культурные факторы имеют здесь огромное значение, но и биологию этого темперамента не изжить, даже если она окажется под самым страшным спудом «буржуазной эксплуатации».

Неужели вы думаете, что только «научные исследования сновидений» заставили Зигмунда Фрейда выстроить всю свою психоаналитическую концепцию человеческой психики на одном-единственном понятии «либидо»?

Исследователи жизни и творчества этого великого фантаста нашего бессознательного подсчитали, что сексуальной жизнью (по крайней мере, с кем-то) сам Фрейд жил всего лишь десять лет.

То есть, «спуд» на него явно действовал, но соответствующий «темперамент» очевидно прорывался другим образом: недостаток практических занятий сексом с лихвой компенсировались в его жизни всемирной проповедью «Либидо».'

Или вот, например, его знаменитый ученик – Вильгельм Райх… Совершенно выдающаяся, должен сказать, личность! Именно он придумал термин «сексуальная революция» (и даже написал одноимённую книгу), а затем создал целое направление в психоаналитической терапии, которое предполагало разного рода физический контакт с пациентом.

Наконец, Райх дошёл до того, что сконструировал специальный аппарат – аккумулятор оргона, который, по его словам, мог собирать и концентрировать в себе сексуальную энергию (последняя потом использовалась для «лечения» пациентов). Впрочем, в США, где Райх тогда практиковал, всё это посчитали сущим безобразием и решили запретить.

Начались судебные разбирательства, а Райх устраивал один страшный скандал за другим. В результате его обвинили «в неуважении к суду» и отправили за решётку, где он и умер от сердечного приступа. Темперамент…

Судьба учёного, который описал практически весь спектр «сексуальных расстройств», придумал такие привычные нам уже термины как «садизм», «мазохизм», «эксгибиционизм», «вуайеризм» и т. д., тоже, прямо скажем, сложилась непросто.

Рихард фон Крафт-Эбинг был почётным профессором психиатрии, ведущим экспертом по психическим заболеваниям в викторианской Европе. Но что-то дёрнуло его заняться исследованием этого «стыдного» вопроса…

Последствия этого предприятия для карьеры Крафта-Эбинга были фатальными – он лишился престижных званий и репутации. Общество было шокировано таким вероломным выносом научного сора из культурной избы.

Кстати, свою книгу, которая и сейчас поражает богатством материала, системностью подхода и точностью формулировок, фон Крафт-Эбинг назвал – внимание! – «Половая психопатия».

Да, всё многообразие форм сексуального поведения старый психиатр рассматривал как проявление странных, подспудных инстинктов, заложенных в человеческой природе. Если же они проявлялись избыточно, тогда он, как всякий психиатр, ставил диагноз: «психопатия».


Великое здание эволюции стоит на изменчивости. Природа создаёт нас разными и никогда не повторяется. Нам эти «переходные формы» могут казаться «все на одно лицо», но посмотрите на подушечки своих пальцев, посмотрите в глаза своим близким – рисунок, который вы видите, уникален. Впрочем, вся эта бесконечная, поражающая воображение уникальность создаётся набором одних и тех же весьма ограниченных средств. У нашего мозга есть определённая механика, а количество средств, которыми порождается уникальность нашего «внутреннего мира», не велика.

В музыке всего семь нот, палитра цветов тоже весьма ограничена… Вопрос в том, как мы используем эти возможности.

С одной стороны, многообразие человеческого поведения не поддаётся определению, с другой – в нём нет ничего поистине уникального. И не так важно, как мы назовём то или иное проявление своей психической деятельности, какие ярлыки повесим на себя или других. В конце концов, это лишь игра слов.

Важно, что в каждом из нас генетически заложены определённые возможности, своего рода опционал, который как-то проявляется в нашем наличном поведении или не проявляется, не используется.

В любом случае, он у нас есть, и мы можем его расширять, развивать, интенсифицировать, или напротив – ужимать, сокращать, подавлять.




Глава первая

Игра трёх инстинктов



Мы возвели интеллект в ранг высшего класса; низший класс восстаёт.

    ОЛДОС ХАКСЛИ

Раньше у нас не было данных о том, каковы особенности мозга человека, который сходит с ума, оказывается психопатом или ввинчивается в невроз. Приходилось гадать, строить гипотезы – то ли на песке, то ли на воде, то ли вообще непонятно как.

Большинство классификаций психических болезней строилось по так называемому феноменологическому принципу (от слова «феномен»).

Вот мы наблюдаем у человека некий специфический комплекс реакций (феномен), подробно описанный в научных трудах и психиатрических справочниках, и делаем вывод, что у него, например, параноидная шизофрения.

Наблюдаем другой рисунок поведения (феномен) у нашего пациента, значит у него какая-то другая психическая болезнь – психопатия, например, или невроз. А может быть, та же самая шизофрения, но другая её форма – допустим, гебефренная шизофрения или малопрогредиентная (вялотекущая).

Если говорить о психопатии, то российские психиатры долго пользовались классификацией, созданной нашим выдающимся соотечественником Петром Борисовичем Ганнушкиным.

Она включала в себя психопатии астенического и психоастенического типа, шизоидную психопатию, циклоидную, параноидную, истерическую, возбудимую, аффективную, неустойчивую и т. д.

И подобных классификаций, описывающих бесконечное разнообразие психических расстройств, было создано превеликое множество. Нужен был большой практический опыт и годы работы в клинике, чтобы научиться усматривать в поведении пациента подобные «симптомокомплексы».

Именно этому «искусству» и учили будущих психиатров в медицинских вузах и психиатрических клиниках – из поколения в поколение.

То, что за всеми этими бесчисленными классификациями и симптомокомплексами кроется что-то действительное, что-то настоящее, какой-то фактический нейрофизиологический «зверь», сомнений у психиатров не было. Да и у вас бы, поверьте, не осталось, проведите вы достаточное время в психиатрическом стационаре.

Но почему люди заболевают психическими расстройствами – оставалось загадкой. Что заставляет психических больных чувствовать, действовать и думать тем или иным специфическим образом? Почему одни слышат голоса, другие не могут контролировать свои влечения, третьи навязчиво повторяют одни и те же действия, четвёртые теряют всякое желание жить?

Ответа, честно говоря, у психиатров не было. Было ощущение, что все эти «странности» наших пациентов, по большей части, врождённые (или как мы ещё говорим – конституциональные).

Предпринимались попытки подвести под это дело какую-то теоретическую базу – увидеть и определить «корни болезни».

Кто-то из исследователей упирал на детские комплексы, другие – на особенности воспитания. Многие считали, что дело в перенесённых инфекционных заболеваниях, трудных родах, последствиях черепно-мозговых травм и т. д. Кто-то считал, что всё дело исключительно в наследственности – мол, от осинки не родятся апельсинки (любимая, кстати сказать, поговорка многих психиатров). Но, к счастью, эти времена миновали – гадать «на гуще» симптомов больше нет никакой необходимости.

Благодаря возможностям современной медицинской техники[8 - Таких технологий сейчас достаточно много – функциональная магнитно-резонансная томография (фМРТ) с контрастом, МРТ с мечением артериального спина, магнитоэнцефалография (МЭГ) и др.] мы можем заглянуть внутрь живого мозга и увидеть, какие именно структуры задействованы при том или ином виде психических расстройств.

Недалёк тот час, когда медицинские компьютеры и вовсе оставят психиатров без работы – сами будут ставить пациентам диагнозы и назначать необходимое медикаментозное лечение.

После этого долгожданного инструментального «проникновения в мозг» чьи-то научные теории (гипотезы) развития психических расстройств стали находить подтверждение, а чьи-то, напротив, безвозвратно почили в бозе.

Но главное, стало понятно, что наша уникальность отнюдь не так уникальна, как нам кажется. Причудливая игра считанных, на самом деле, компонентов психики способна, как оказалось, создавать невероятное многообразие форм поведения – «психических феноменов».

Что же это за «считанные компоненты психики»?..

Благодаря целой череде научных открытий мы узнали о существовании различных паттернов нейронных сетей в нашем мозгу, которые обеспечивают тот или иной режим его работы – внимание, потребление информации, «блуждание».

Стараниями Роджера Сперри, Майкла Газзанига и других был открыт механизм работы «расщеплённого мозга», который наглядно продемонстрировал, что одно полушарие (правое) у нас безъязыкое, другое (левое), наоборот, болтает без умолку, а отношения между ними – своего рода игра в кошки-мышки.

Опыты Джакомо Риццолатти увенчались открытием «зеркальных нейронов», благодаря которым, как мы теперь знаем, наш мозг понимает чувства и намерения других людей. Больше того, исследования показали, что эффектом «зеркальности» обладают нейроны самых разных областей мозга.

А ещё выяснилось, что в нашей голове квартируют «другие люди», и что мы начинаем думать о них всякий раз, как только включается наша «дефолт-система мозга». Это открытие сделала исследовательская группа под руководством Маркуса Рейчела.

Причём, таких «других людей» в нашей голове не больше определённого количества, которое ограничивается «числом Данбара». Эти 150–230 наших «виртуальных друзей» – тех «других людей», о ком мы регулярно думаем, – и есть своего рода потолок наших социальных возможностей[9 - Оксфордский профессор Робин Данбар сформулировал эту гипотезу, сопоставляя размеры коры головного мозга различных видов приматов с размерами социальных групп, которые они образуют. Теперь с помощью анализа больших данных (Big Data) он доказал, что его гипотеза полностью согласуется с тем, как мы с вами ведём себя в пространстве социальных сетей. Впрочем, мы к этому ещё вернёмся.].

Об этих и других научных открытиях я уже рассказывал в книге «Чертоги разума» и, если вы её читали, то эти знания вам сейчас пригодятся. Мы попробуем понять, каким образом взаимодействие всех этих психических систем и механизмов мозга создаёт нашу отнюдь не уникальную уникальность.




Поиск вслепую


Вся проблема этого мира в том, что дураки и фанатики всегда уверены в себе, а умные люди полны сомнений.

    БЕРТРАН РАССЕЛ

Сделаю небольшой экскурс в историю исследования, которое привело к результатам, лежащим в основе всей этой книги.

Началось оно больше двадцати пяти лет назад в клинике психиатрии Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова, а затем продолжилось в Клинике неврозов им. академика И. П. Павлова.

В качестве психотерапевта мне нужно было работать как с тяжёлой психической патологией, так и с достаточно простыми невротическими реакциями. При этом, должность у меня была психотерапевтическая, а потому и методы, которыми я мог пользоваться, соответствующие – психотерапевтические техники.

То есть, задача была, прямо скажем, нетривиальной: нужно было найти какое-то особое ви?дение всего спектра психических расстройств, которое бы позволило добиваться результата – хоть с пациентами, страдающими маниакально-депрессивным психозом, хоть у пациентов с обычной вегето-сосудистой дистонией.

Проще, конечно, было реконструировать реальность психотиков (пациентов с тяжёлыми психическими расстройствами), как делают это врачи-психиатры – ставим диагноз и назначаем лекарства; невротиков же, напротив, анализировать при помощи известных психологических теорий.

Но мне подобное двурушничество показалось абсурдным: тут ты психиатр «старой закалки», а тут – какой-то, извините, «мечтательный психоаналитик».

Поразмыслив над этим, я рассудил следующим образом: раз уж я, в любом случае, имею дело с человеческим мозгом (пусть и находящимся в разных состояниях), то и опираться следует на нейрофизиологию.

В результате и психотерапевтические техники мне тоже пришлось переосмыслить: не рассматривать их в рамках тех парадигм, в которых они когда-то возникли (психоанализ, например, гештальт-терапия, когнитивно-поведенческая психотерапия и т. д.), а попытаться понять, благодаря чему они эффективны на нейрофизиологическом уровне.

В конце концов, если психотерапевтическая техника работает, то очевидно, что она ухватывает какие-то фактические нейрофизиологические процессы и воздействует на них. Но на какие именно и как? Это и предстояло выяснить.

Если бы я действовал как психиатр, то в моём арсенале были бы, прежде всего, лекарственные препараты. Причём, выбор их, на самом деле, не такой уж и большой (за множеством названий скрывается лишь несколько типов лекарственных веществ). Поэтому, кстати, и диагностика бесчисленных нюансов психических расстройств имеет для психиатра скорее теоретическое значение, нежели какой-то практический смысл.

Если вы, будучи психиатром, правильно определили уровень психического расстройства (где оно находится на оси того самого континуума психических состояний), то вы уже, по большому счёту, знаете, препарат какой фармакологической группы нужно данному пациенту назначить – нейролептик, антидепрессант или транквилизатор.

Психиатры любят пациентов, страдающих тяжёлой психической патологией, потому что алгоритм действий в этом случае предельно прост и понятен, а эффективность препаратов достаточно высокая.

Но вот при расстройствах пограничного спектра лекарства не особо работают. Да, любой симптом можно таблетками приглушить, но изжить его таким образом нельзя. Вот психиатры и бегают от невротиков как от огня.

Если же психиатры, всё-таки, и углубляются в свои диагностические дебри, то лишь для того, чтобы дать вам более точный прогноз развития болезни. Действительно, качественная психиатрическая диагностика обладает хорошей прогностической силой. Но, с другой стороны, какой в этом толк, если повлиять на динамику заболевания психиатр всё равно не в силах?

Психотерапевты же находятся в принципиально иной ситуации. Им и такие предсказания чрезвычайно важны – иначе как понять, к чему пациента подготовить, какими ресурсами его оснастить и где соломку подстелить?

Но ещё важнее для психотерапевта – понять, каким образом то или иное психическое состояние в мозгу пациента формируется, то есть саму его внутреннюю механику, чтобы как раз на неё и оказать воздействие. В этом и состоит особенность психотерапевтической диагностики.

Психиатр борется со следствиями, бьёт по симптомам болезни из своей фармакологической пушки. Психологи недавнего прошлого, не понимая фактических механизмов работы мозга, пытались найти в нашей психике тайных «демонов», ответственных за возникновение тех или иных симптомов, – «комплексы», «вытеснения», «автоматические мысли» и т. д.

И то, и другое, понятное дело, работает не очень.

Вот почему, создавая свою «системную поведенческую психотерапию», я шёл от фактических психических состояний пациентов, искал их нейрофизиологические корреляты, а не просто следовал за формальными психиатрическими диагнозами или абстрактными психологическими гипотезами.

Не просто пациент и его болезнь, но и сами его состояния нуждаются в диагностическом исследовании – таким был подход.

Нам лишь кажется, что тревога – это тревога, а сниженное настроение – это сниженное настроение. На самом деле, они разные и эта разница открывается через анализ динамических стереотипов (по И. П. Павлову), патологических доминант (по А. А. Ухтомскому), отношений знаков и значений (по Л. С. Выготскому) и т. д.

Если вы в этом разберётесь, то нейрофизиологическая наука предложит вам и средства купирования данных состояний, а также у вас появится возможность влиять на поведение пациента, осуществляя, грубо говоря, перестройку и наладку связей в его головном мозгу.

То есть, следуя этим путём, мы можем понять, где мы, так сказать, находимся, с чем мы имеем дело, и как мы можем на это дело повлиять.

Звучит гладко, но таким образом мы можем разобраться лишь с одним уровнем проблемы – с самим симптомом. То есть, этого достаточно, чтобы купировать, скажем, страх публичных выступлений, побороть навязчивости или, например, неврастеническую раздражительность.

Но почему эти симптомы вообще возникли?

Если вы не учитываете природу соответствующих психических расстройств – и вот тут-то как раз очень важен психиатрический опыт, – у вас есть все шансы с размаху сесть в лужу.

Чем тревога при такой-то форме психопатии отличается от тревоги при другой форме психопатии, или, например, при неврозе – таком или сяком?

Это важное дополнение позволило чуть видоизменять психотерапевтическую тактику и увидеть, в каких ситуациях определённые психотерапевтические техники дают желаемый результат, а в каких – нет, не работают.

Если человек, например, совершенно безразличен к чувствам окружающих – так уж он устроен – то какой смысл объяснять ему, например, почему его поступки заставляют этих самых окружающих страдать? Он этого просто не поймёт, а потому психотерапевт должен действовать как-то иначе.

Или, допустим, человек гипертревожен и не потому, что боится чего-то конкретного, а просто склад его психики такой – генетически, биологически, эндогенно тревожный.

Бессмысленно объяснять ему: «То, чего ты испугался, не представляет угрозы». Даже если у вас это получится, он через час, а то и двадцать минут, уже будет тревожиться по другому поводу, а вам придётся заряжать ружьё и начинать всё сначала.

Короче говоря, моё исследование началось с традиционного – сугубо психиатрического – взгляда на психические болезни. Затем оно превратилось в исследование нейрофизиологии соответствующих психических состояний и создание способов их коррекции. И наконец, завершилось обнаружением базовых психических потребностей, лежащих в основе нашего с вами поведения.

Именно эти базовые потребности, как выяснилось, и являются почвой для формирования симптомов, ответственны за их многообразие, а также побуждают их постоянно «возвращаться» (по крайней мере, до тех пор, пока соответствующие потребности, их порождающие, не будут должным образом удовлетворены)[10 - В этой большой и кропотливой исследовательской работе принимали участие мои коллеги по Клинике неврозов им. академика И. П. Павлова, и в первую очередь – Геннадий Геннадиевич Аверьянов. Результатом наших с ним трудов стала книга «Руководство по системной поведенческой психотерапии», а также серия книг для врачей «Пространство психосоматики».].

Проще говоря, все психические расстройства, с которыми имеет дело врач-психотерапевт, порождены дефектом одной из трёх базовых потребностей, связанных с безопасностью, социальностью и половым инстинктом.




Специфичность мозгов


Всегда лучше сохраняется в тайне то, о чём все догадываются.

    ДЖОРДЖ БЕРНАРД ШОУ

В своё время, именно в стенах нашей Клиники неврозов, которая затем получила его имя, Иван Петрович Павлов проводил свои знаменитые «Клинические павловские среды».

Уже будучи нобелевским лауреатом, академиком, учёным, увенчанным мировой славой, Иван Петрович занялся исследованием психических расстройств.

В нашей клинике ему представляли пациентов, а он пытался объяснить их состояния, основываясь на своей теории «высшей нервной деятельности».

Результатом этой грандиозной работы стала простая и изящная схема, определяющая два ключевых психологических типа, с которыми мы действительно имеем дело в своей психотерапевтической практике:

• шизоиды (которых Иван Петрович ещё называл «мыслительным типом»)

• и истерики (которых он также назвал «художественным типом»).



И в том, и в другом случае наблюдается, как считал Иван Петрович, своего рода рассогласование в работе корковых отделов головного мозга и его подкорковых структур – таламуса, гипоталамуса, среднего мозга и т. д.

Причём, у «мыслителей» верх берёт кора, а у «художников» – подкорка.

«Мыслители» словно бы оторваны от действительности, им куда комфортнее пребывать в своих размышлениях. Они ведут себя так, словно бы мир вокруг них может остановиться и подождать, пока они что-нибудь придумают, решат, сообразят, сделают какое-то умозаключение и т. д.

Но мир, как известно, ждать никого не будет. И если бы в дикой природе какое-то животное выкинуло подобный фокус, то его бы быстро превратили в завтрак, обед или ужин.

Так что инстинкт самосохранения у представителей этого психологического типа словно бы спит, им как будто бы наплевать на возможные опасности. А точнее говоря, они их просто не замечают.

Это не значит, что «мыслители» не тревожатся и не переживают. Ещё как тревожатся! Вопрос – из-за чего?

Как правило, они создают в своей голове какую-то интеллектуальную конструкцию чрезвычайной сложности и ужасно нервничают по её поводу. То есть, не из-за того, что вокруг них масса реальных рисков, а по надуманным поводам. Реальные же угрозы не вызывают в «мыслителях» отклика, они им будто бы и неведомы вовсе.

По этой причине другие люди часто абсолютно не понимают, в чём причина переживаний человека с таким вот странным типом психической организации: он, на их взгляд, психует там, где «всё хорошо», «на ровном месте», а там, где реально «всё плохо», «страшно» и «опасно», – он спокоен как танк, по зитивен и видел всех в гробу в белых атласных тапках.

С «художниками» дело обстоит иначе, но не наоборот. По И. П. Павлову, у представителей этого психологического типа над рассудочной корой доминируют весьма эмоциональные подкорковые структуры.

В этих отделах мозга базируются наши истинные желания, наши страсти, чувства, переживания. Но, из-за рассогласованности коры и подкорки, «художники» этого буйства своих страстей зачастую даже не осознают.

Это тоже по-своему удивительно: чувства охватывают человека, но он думает не о них, а думает прямо ими – своими страстями и переживаниями.

Представьте себе это на очень простом примере. Допустим, женщина хочет, чтобы мужчина проявил в чём-то инициативу. Но это лишь её внутреннее ощущение, которое она не вполне осознаёт. Если же она его осознает и скажет своему кавалеру – мол, давай-давай, друг, пора действовать! – то инициатива окажется уже на её стороне, и весь план её подкорки пойдёт прахом.

Мужчины часто подобные сигналы не считывают и с удивлением для себя «вдруг» натыкаются на обиду и раздражение. Причём, эта обида возникает у женщины тоже как бы сама собой – в обход рассудка. Понимает ли женщина, что сама поставила своего мужчину в сложную ситуацию, и что он, по большому счёту, ни в чём не виноват?

Теоретически – да, понимает. Но её подкорке этого никогда не объяснишь, потому что сама она сейчас думает этим чувством – обидой и разочарованием. Подкорка чего-то хотела, но в осознанную стратегию (при помощи коры) это желание у женщины не превратилось, а дальше – или повезло (мужчина чудесным образом сам догадался, что от него ждут), или извините.

Так что, спору нет – женщина в такой ситуации действует подчас очень «художественно», но нельзя назвать подобную тактику эффективной.

И в этой своеобразной невнятности – вся суть нашего полового инстинкта, состоящего из причудливой вязи сложных, противоречивых ощущений – и хочется, и колется, и мама не велит (подкорка и хочет, и тревожится, а кора с её сознательными установками не позволяет, дополнительные проблемы накручивает).

«Мыслитель» в такой ситуации действовал бы, конечно, иначе: он бы всё продумал, создал бы все необходимые инструкции и чётко бы выдал их партнёру. Мол, я всё понял – делай так-то и так-то.

Но проблема «мыслителя» в другом – он настолько увязает в своих рассуждениях, что порою совершенно не слышит собственные желания (подкорку).

Он начинает их как бы придумывать умом, а в результате постоянно мажет мимо цели, ощущая странную чувственную неудовлетворённость.

Итак, Иван Петрович Павлов предложил нам модель из двух типов, основанную на самых передовых нейрофизиологических открытиях своего времени – весьма, надо признать, рабочую, эффективную и адекватную модель (о чём я могу с уверенностью говорить, ссылаясь уже на свой психотерапевтический опыт).

Однако же исследования великого физиолога никогда не учитывали социальное поведение животных, а это, согласитесь, важная часть нашей жизни.

Именно данный пробел и был потом с лихвой восполнен учёными-этологами – Конрадом Лоренцем, Николасом Тинбергеном, Франсуа де Ваалем и многими-многими другими выдающимися исследователями поведения животных.

В своих научных работах они показали, что мы являемся заложниками не только отношений внутренних структур нашего мозга, но и социальной общности, к которой биологически предназначены.

Таким образом, если всё это суммировать, то получается следующее:

• как живые существа, мы нуждаемся в собственном выживании (поэтому обладаем индивидуальным инстинктом самосохранения);

• как представители вида, мы являемся средством выживания вида (для этого нам дан половой инстинкт);

• а как социальные существа (и именно этого не учитывала павловская модель), мы нуждаемся в социальной поддержке, умении создавать социальные отношения в группе и встраиваться в её иерархию.



Иерархический инстинкт имеет невероятно большое значение для любого стайного животного. В конечном счёте, и его личное выживание, и возможность продолжить род также зависит от того, какое место в социальной иерархии это животное занимает (причём, это касается как самцов, так и самок).

Если же говорить о людях, то мы ведь и вовсе гиперсоциальны – до маниакальности! Можно только удивляться сложности социальной структуры, которую мы создали: общество, культура, религия, экономика, политика и т. д.

И всё это сплошь иерархические структуры, где есть «верх» – гении, элита, лидеры мнений, начальники, Бог, патриархи, миллиардеры, вожди, президенты, и «низ» – все мы, остальные, грешные.

Очевидно, что у представителей нашего вида иерархический инстинкт (или инстинкт самосохранения группы) выражен до чрезвычайности и является, в каком-то смысле, системообразующим.

Выдающемуся психотерапевту, создателю гештальт-психотерапии Фредерику Пёрлзу принадлежит такой образ-афоризм:

«Шизофреник говорит: “Я – Авраам Линкольн”.

Невротик говорит: “Я хочу быть Авраамом Линкольном”.

И только здоровый человек говорит: “Я – это я, а ты – это ты”».

Конечно, в этом высказывании скрыта ирония, особенно если учесть, что тот же Пёрлз говорил: «все мы невротики», а «психотерапевт и его пациент отличаются друг от друга только степенью выраженности невроза».

Абсолютно «здоровых» людей не существует, а внутренняя установка «я – это я, а ты – это ты» – недостижимый идеал. То есть, мы все, в той или иной степени, хотим быть «Авраамами Линкольнами» – сидеть на вершине иерархической пирамиды[11 - Ирония, на мой взгляд, ещё и в том, что сам Авраам Линкольн страдал тяжелейшей хронической депрессией. Так что стремление «вверх» – это только стремление вверх. Никаких гарантий счастья, даже в случае успеха, у нас нет, стремление инстинктивно и оно – всё равно – останется, не давая нам покоя.].

В этом стремлении, как ни крути, состоит фундаментальная потребность любого стайного животного: добиваться социального успеха, забираться вверх по социальной лестнице и пытаться быть круче прочих – сильнее, умнее, богаче, влиятельнее, красивее, знаменитее и т. д.

А теперь подумайте вот о чём: все мы имеем это страстное желание – забираться вверх по социальной лестнице, но всякое желание, как известно, увеличивает и наши риски. Интенсивность потребности всегда идёт рука об руку с силой фрустрации в случае неудачи, а неудачи неизбежны (особенно там, где конкуренция высока).

Так что даже если кора и подкорка находятся у вас в идеальных отношениях друг с другом, поражение в социальной борьбе, отсутствие прогресса в движении по социальной лестнице и тому подобные «социальные неприятности» способны приводить вас к стрессу, разочарованиям и выражаться комплексом невротических реакций.

То есть павловские «художники» и «мыслители» зарабатывают своё психическое заболевание, потому что их мозг имеет специфические особенности (наличествует определённое рассогласование в отношении структур мозга), а вот пёрлзовские «невротики» страдают от рассогласования внутри своей социальной реальности.

Впрочем, за формирование последней отвечает не социальная группа как таковая, а дефолт-система нашего мозга, в которой эта группа как бы «живёт». Как теперь выяснилось, именно она, та же самая дефолт-система мозга, и делает кого-то из нас больше «художником», а кого-то больше «мыслителем».

Но прежде чем мы к этому перейдём, давайте заглянем за ширму наших с вами инстинктов…


ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ МОЗГ



Здесь, впрочем, я хочу сделать одно важное уточнение. Когда я говорю о том, что «художники», более эмоциональны, а «мыслители» – менее, речь идёт не о силе эмоций, а об их первенстве в рамках принятия решений.

Да, корково-подкорковые отношения – штука важная и существенная, но не следует думать, что наши эмоции живут исключительно в подкорке, а мысли – в коре головного мозга.

На самом деле, не бывает мыслей без чувств, как не бывает чувств без мыслей: мозг – машина интегральная.

В середине 70-х годов прошлого века выдающийся нейробиолог Ричард Дэвидсон, ныне профессор психологии и психиатрии Висконсинского университета в Мадисоне, начал исследование эмоций человека с помощью электроэнцефалографии.

Уже тогда, на ещё весьма примитивном, надо сказать, экспериментальном оборудовании удалось убедительно доказать, что кора головного мозга играет чрезвычайно существенную роль в формировании наших эмоциональных состояний.

Последующие исследования Дэвидсона в сотрудничестве со знаменитым Полом Экманом и вовсе произвели самый настоящий фурор в научном мире.

Учёные традиционно думали, что эмоции – это примитивная вещь, сидящая где-то в глубине нашего рептильного мозга. Но оказалось, что это не так: уже новорождённые дети, переживая эмоции, демонстрируют высокую активность в соответствующих зонах коры головного мозга.

Основное же открытие Ричарда Дэвидсона заключалось в следующем:

• в случае положительных эмоций (радости, веселья, счастья) у нас активизируются префронтальные зоны левого полушария головного мозга,

• тогда как за возникновение отрицательных эмоциональных реакций (страха, тревоги, печали) отвечают те же префронтальные области, но уже правого полушария.



Поэтому не стоит удивляться, что «мыслители» могут быть весьма и весьма эмоциональны, а «художники», напротив, эмоционально холодны. Дело не в том, что одни испытывают эмоции, а другие – нет.

Дело в том, чем они – «художники» и «мыслители» – движимы по преимуществу: или страстными подкорковыми структурами («художники»), или оценивающими ситуацию корковыми вычислениями.(«мыслители»).

Иными словами, в каждом из нас есть

• эмоциональные позывы, связанные с базовыми потребностями (а потребности и в самом деле базируются именно в подкорковых структурах нашего мозга),

• а есть и эмоциональные переживания, связанные с оценкой ситуации (и эту оценку производят как раз структуры префронтальной коры).



И то, и другое вроде бы «эмоции», но «эмоция» это ведь просто слово. Важно понять, какие именно нейрофизиологические процессы скрываются за тем или иным эмоциональным поведением человека.

Они же, действительно, могут быть преимущественно подкорковыми (у «художников»), но могут быть и корковыми (у «мыслителей»).

Впрочем, я вспомнил сейчас о Ричарде Дэвидсоне не только потому, что он избавил науку от ошибочных представлений о локализации эмоций в мозгу, но и так как он, между делом, выяснил ещё кое-что важное о нашей с вами социальности, то есть – о природе нашего «невротизма».

Поскольку взрослые люди научены контролировать свои эмоциональные состояния, Дэвидсон проводил множество экспериментов на совсем маленьких детях – их эмоции естественны и неподдельны, а потому были важны в рамках его исследований «эмоционального мозга».

Так вот, примерно через десять лет после получения тех результатов, о которых я уже вам рассказал,

Дэвидсон поставил эксперимент, в котором с помощью энцефалографа регистрировал реакции мозга девятимесячных детей на исчезновение матери.

Соответствующие датчики подключались к голове малыша в присутствии матери, потом ещё какое-то время она проводила со своим ребёнком, а затем – по заметной только ей команде экспериментатора – покидала комнату. Ребёнок оставался один.

Конечно, все без исключения дети не были в восторге от подобного поворота событий. Но их реакции, если опустить общую обеспокоенность, всё-таки были разными:

• одни дети принимались тревожно кукситься и рыдать,

• а другие – напротив, начинали с любопытством оглядываться по сторонам.



Проще говоря, одни переживали уход родителя, как психологическую травму, а другие – как повод заняться чем-то другим. То есть, для одних связь с матерью была чрезвычайно важна, а другие достаточно спокойно могли занять себя чем-то другим в её отсутствие.

Вот эта неготовность подменять взаимодействие с человеком какой-то другой деятельностью (которая напрямую не связана с другими людьми) и является типичной особенностью «невротика».

С другими людьми он способен заниматься чем угодно и сколько угодно, а вот сам по себе – один на один с окружающим миром – он чувствует себя некомфортно. В отличие от «шизоида» и «истероида», «невротик» нуждается в стае, причём с самого, так сказать, младенчества.

Но мы отвлеклись… Вернёмся к энцефалографическим результатам этого исследования – какие зоны мозга активизировались у детей, которые переживали «травму потери», а какие – у тех, что реагировали на уход матери любопытством к окружающей обстановке?

Думаю, вы легко можете дать ответ:

• «правополушарные» дети крайне тягостно переживали уход матери,

• а «левополушарные» – относительно легко переключались на другие раздражители.



То есть то полушарие мозга, которое у нас, как мы знаем благодаря исследованиям Майкла Газзанига, фактологическое (правое полушарие головного мозга), одновременно и более социальное.

А вот то, которое у нас больше языковое (по крайней мере, ему предстоит таким стать, когда эти дети вырастут), чем фактологическое (левое), напротив, менее социально – если нет вокруг других людей, оно займётся чем-нибудь ещё.

Конечно, зареветь во всю мощь могли и дети с «истероидным радикалом», испытывая фрустрацию потребности в безопасности. Более того, все дети расстраивались после ухода матери (подкорка, всё-таки, есть у обладателей любого психологического типа).

Но важно, как дети вели себя дальше – одни продолжали испытывать потребность в другом человеке, а потому расстраивались всё больше и больше, а другие, благодаря активности левого полушария, напротив, с лёгкостью переключались на неодушевлённые вещи и прочие обстоятельства ситуации.

Что ж, стоит ли после этого удивляться, что «шизоиды», в среднем, обладают более выраженным, нежели остальные психологические типы, «вербальным интеллектом»: им легче даётся абстрактная словесно-логическая деятельность, математика, программирование и овладение иностранными языками. В общем, «мыслители» чистой воды.

Итак, говоря о нейрофизиологии того или иного психологического типа – «истероидного», «шизоидного» или «невротического», – нам не следует всё сводить лишь к вертикальным отношениям мозговых структур (мол, кора, подкорка – и всё тут). Нет, мы должны учитывать и горизонтальные взаимодействия, в частности межполушарные.





Боль самосохранения


Это инстинкт, крошка… и, если на то пошло, я верю, что инстинкт – железный скелет под всеми нашими идеями о свободе воли.

    СТИВЕН КИНГ

Когда мы говорим об инстинктах, речь идёт вовсе не о каких-то загадочных силах и сущностях, которые действуют в нас неким тайным и мистическим образом. Нет, речь идёт о банальной психофизиологии.

Детальный анализ реакций нашего мозга на раздражители позволяет достаточно чётко выявить специфические паттерны трёх наших базовых инстинктов – самосохранения, социального и полового.

Впрочем, у каждого из нас свой набор генов, а потому выраженность соответствующих паттернов у разных людей может сильно отличаться:

• у кого-то, например, более высокий болевой порог, а у кого-то – напротив, чрезвычайно низкий;

• кто-то хорошо считывает эмоциональные состояния других людей, а кому-то это даётся с трудом;

• кто-то буквально физически страдает от недостатка телесной близости, а кто-то, напротив, испытывает выраженный дискомфорт и даже раздражение, когда кто-то к нему прикасается.



Впрочем, это лишь верхушка нашего нейрофизиологического айсберга. Подобных – несущественных, на первый взгляд, и незначительных по отдельности – индивидуальных особенностей мозга у каждого из нас превеликое множество.

Наши инстинкты, если мы смотрим на них не с каких-то абстрактных философских позиций, а как бы изнутри мозговых процессов, буквально сплетены из этих тончайших волосков «чувствительности и не чувствительности», «нехватки и холодности», «возбудимости и устойчивости».

А взятые все вместе, поверьте, эти «тонкости» и «нюансы» уже отнюдь не выглядят несущественными. Напротив, они превращаются в самые настоящие жилистые канаты инстинктов, на которых и раскачивается наше с вами слабосильное и кажущееся разумным существо.

К сожалению, формат данной книги не позволяет мне дать детальный анализ всех особенностей нашей нейрофизиологии, от которых зависит выраженность того или иного инстинкта у конкретного человека (и это было бы, поверьте, весьма утомительным чтивом).

Поэтому я позволю себе ограничиться лишь несколькими показательными примерами, которые позволят, как мне кажется, составить общее представление о сложности той нейронной машины, которая и создавалась эволюцией под производство соответствующих инстинктов.

Начнём мы, пожалуй, с индивидуального инстинкта самосохранения, проявляющегося, в частности, способностью (или неспособностью) нашего мозга создавать пугающее нас чувство боли.

Чувство боли, что бы мы о нём ни думали, это не какая-то объективная вещь, а лишь наше собственное субъективное переживание.

Характер внешних воздействий не влияет напрямую на то, как мы ощущаем боль. Одному человеку можно сломать ногу, а он лишь выругается, другой же будет сутки страдать из-за незначительной царапины.

Поэтому, когда кто-то говорит, что ему больно, вы не знаете, что он имеет в виду. Вы подставляете под его слово «больно» своё собственное ощущение боли, которое бы вы испытали в подобном случае.

Возможно, вам двоим покажется, что вы поняли друг друга, используя слово «боль», но это заблуждение – у каждого своё ощущение болевых стимулов.

Проще говоря, высокий у вас болевой порог или низкий – зависит от того, каким образом ваш мозг реагирует на те или иные раздражители (давление, температуру и т. д.).

Дело в самом устройстве вашего мозга – на что и как он запрограммирован генами. А у других людей – другой мозг и, соответственно, другие программы и настройки.

Вот почему полагаться на самоотчёты людей, рассказывающих о своём «чувстве боли», абсолютно бессмысленно – мы просто не сможем эти данные корректно интерпретировать.

Так что в научных лабораториях используются разные хитрые приёмы, чтобы узнать, какова болевая чувствительность человека на самом деле.

Например, есть следующий способ определения болевой чувствительности. Испытуемого просят прикоснуться к специальной колбе, наполненной горячей водой (впечатление, что кладёшь руку на раскалённую плиту, только, к счастью, соответствующего ожога на коже не возникает).

После этой экзекуции мозг человека естественно тут же создаёт чувство боли, а в организме запускается стрессовая реакция. Далее исследователи замеряют мигательный рефлекс и время, когда он восстанавливается после произведённого стрессового воздействия.

Чем быстрее мигательный рефлекс приходит в норму, тем выше у данного испытуемого болевой порог. Если же мозг подопытного долго не может взять под контроль мышечный тонус своих век и вернуть его к нормальным показателям, то считается, что у такого человека низкий болевой порог.

Теперь представьте себе двух людей с разным болевым порогом (уровнем переносимости боли):

• один имеет высокий болевой порог, то есть, чтобы сделать ему больно, надо постараться;

• а другой – низкий, и испытывает боль при самых незначительных, казалось бы, воздействиях.



Повлияет ли это, отнюдь не очевидное, биологическое обстоятельство на то, какой человек вырастет из ребёнка, имеющего подобные генетически обусловленные особенности?

Да, повлияет. И последствия будут весьма значительные…

Во-первых, понятное дело, травматизм. Человек с высоким болевым порогом вряд ли станет проявлять избыточную осторожность, ведь его не пугают последствия его неловкости – ну, упадёт, ну, ударится, ну, сломает что-то.

Если не больно, то и не страшно, а если не страшно – то держите нас семеро.

Как следствие, такой человек будет чаще других нарываться на неприятности – ввязываться в драки или другим образом рисковать собственным здоровьем, ну и как следствие – беспокоить МЧСников, регулярно наведываясь в травмпункт.

Напротив, если у вас низкий болевой порог, то вы будете аккуратны и предусмотрительны. Ваш мозг запомнит все ситуации, где вы травмировались, и научится на автомате прогнозировать вероятные негативные последствия – где вы ещё можете обо что-то удариться, на что-то напороться, порезаться, упасть и т. д.

Казалось бы, мелочь, правда?.. Но это не совсем так, особенно если мы подумаем о последствиях, к которым приводит та или иная форма поведения – «бесстрашная» (при высоком болевом пороге) и «избегающая» (при низком болевом пороге).

Сейчас мне вспомнилась одна пациентка из Клиники неврозов. Она поступила к нам на отделение из НИИ скорой помощи им. И. И. Джанелидзе после очередной неудавшейся попытки самоубийства.

Надо сказать, что эта девушка к своим двадцати с небольшим годам имела уже достаточно богатый «послужной список».

В анамнезе у неё числился десяток попыток самоубийства. Как правило, она просто резала себе руки, но, по её словам, покончить с собой цели не ставила – «просто так». В этот раз, впрочем, она проявила изобретательность и зачем-то прыгнула с балкона четвёртого этажа.

Кроме того, она уже дважды становилась жертвой сексуального насилия, и всякий раз потому, что оказывалась «не с теми людьми и не в том месте» (цитата). О чём, впрочем, рассуждала достаточно спокойно и даже «по-философски».

Ещё одним проявлением загадочности её натуры был тот способ, которым девушка снимала стресс после очередного конфликта с матерью (а случались они регулярно): она прижигала свои руки сигаретами.

В общем, и на запястьях, и тыльной стороне ладони было, что посмотреть – шрамы, шрамы и ещё раз шрамы.

Вам, вероятно, всё это может показаться сущим безумием. Но в диагнозе тяжёлого психического расстройства (шизофрении или маниакально-депрессивного психоза) психиатрами моей пациентке уже было множество раз отказано. Расстройство было признано пограничным – психопатия.

Что ж, думаю, вы уже и без всякой колбы догадались, что с болевым порогом дела у этой моей пациентки обстояли неважно. Но сейчас я хочу обратить ваше внимание на ещё один немаловажный факт, который, несмотря на всю свою незатейливость, думаю, неплохо взбодрит ваши моргательные автоматизмы. Моя пациентка регулярно укладывалась в больницу с диагнозом «сотрясение мозга». Я, конечно, не мог не уточнить:

– А это у вас не первое, надо полагать, падение с высоты, раз столько сотрясений… Откуда ещё прыгали?

– Не, не прыгала, – отвечает. – Это всё на кухне.

– На кухне? – удивился я.

Мне представились какие-то совершенно драматические события – взрывы кухонных плит, скользкий, залитый водой пол, обрушение потолка…

– Да, – безучастно ответила она, – о дверцу шкафчика.

– В смысле?..

– Ну, шкафчик такой – над раковиной. Понимаете? – с некоторым сомнением в моей разумности уточнила она, и решив, видимо, больше не рисковать, принялась объяснять как глухонемому: – Когда вот так посуду моешь, а дверца шкафчика открыта, она сверху, и ты поднимаешь голову вот так, – она продемонстрировала соответствующее движение.

– Семь раз?! – не удержался я (столько сотрясений ей поставили невропатологи).

– Нет, ну не семь… – она задумалась. – Больше, конечно. С госпитализацией что-то вроде того, да – семь, восемь, может быть…

Теперь внимание: представьте, что у вас есть кухонный шкаф над мойкой, вы забыли закрыть дверцу и в порыве гигиенического энтузиазма напоролись на неё головой. Причём не просто напоролись, а разбили свою единственную и ненаглядную голову так, что вас пришлось госпитализировать.

Какова вероятность, что вы столкнётесь с этим шкафом в лобовой атаке ещё раз? Думаю, она невелика. Но даже если это вдруг, по каким-то мистическим причинам, и произойдёт, то после этого вы, вероятно, демонтируете этот злосчастный шкаф – на всякий случай и от греха подальше (кстати, именно это я и посоветовал потом сделать матери моей пациентки).

А здесь – регулярно! Бац-бац-бац! И как минимум семь раз с сотрясениями мозга! Как вам?..

Мозг моей пациентки не производил чувства боли (хотя она и уверяла, что боль чувствует и не любит, когда ей больно). Но если бы боль была по-настоящему ощутимой, то она бы сыграла роль отрицательного подкрепления и возникли бы соответствующие – оборонительные условные рефлексы.

Девушка перестала бы прижигать себя сигаретой, шинковать свои руки острыми предметами и заблокировала бы уже, наконец, железобетонно это своё роковое движение головы, которое она мне и сейчас – на приёме – так лихо продемонстрировала.

Но нет… Она раз за разом решительно шагала на те же самые грабли.

Если бы всё это происходило в дикой природе, как вы думаете, долго бы животное с таким генетическим дефектом протянуло? Видимо, нет, что и позволяет нам говорить, что мы имеем дело с ослабленным (изменённым) индивидуальным инстинктом самосохранения.


ДЕКЛАРАТИВНАЯ ПАМЯТЬ В «ПРОЦЕДУРНОМ КАБИНЕТЕ»



Самая опасная вещь в психологии – это самоотчёты. К сожалению, всё, что мы можем сказать о себе, говорим мы сами, а это значит, что то, каковы мы, влияет на то, что мы говорим о себе. Короче говоря, это порочный круг самозаблуждений.

Поэтому, если вы спросите у человека, боится ли он, например, врачей и уколов, а он ответит вам, что «очень», да и в самом деле падает в обморок при виде таблички с надписью «процедурный кабинет», это ещё вовсе не значит, что у него низкий болевой порог.

Да, наш мозг – штука причудливая. Так, например, нейробиолог, профессор Нью-Йоркского университета Джозеф Леду в своё время проводил совместные исследования с Майклом Газзанига на расщеплённом мозге[12 - Майкл Газзанига – один из основателей когнитивной психологии – проводил свои исследования на пациентах, которым была проведена комиссуротомия мозолистого тела. Эта операция широко использовалась для лечения больных с тяжёлыми формами эпилепсии, в результате правое и левое полушарие их мозга лишались прямой взаимосвязи и функционировали в каком-то смысле независимо друг от друга.] и заметил следующую немаловажную деталь…

Оказалось, что если вы предъявляете некий эмоциональный стимул лишь правому полушарию мозга (допустим, видео играющих панд или хронику ампутации конечности), то левое полушарие сможет описать возникающие у человека чувства, но не сможет сказать, что именно человек видит.

То, что у нашего правого полушария, прямо скажем, с языком проблемы, нам уже хорошо известно как раз благодаря работам Газзанига. Но это важный нюанс: левое полушарие такого испытуемого, не зная об истинных причинах тревоги (или радости), способно осознавать эти чувства и даже как-то их себе объяснять.

Последующие исследования, проведённые в лаборатории Джозефа Леду, показали, что часть наших воспоминаний, действительно, фиксируется лишь в подкорковых областях – например, в так называемой амигдале (таламусе), а другие – в корковых структурах, вовлекающих височную долю, ответственную за речь и язык.

То есть о чём-то мы помним, но не осознаём этого, а о чём-то помним и на сознательном уровне, и потому можем об этих воспоминаниях рассказать. Для обозначения этих двух видов памяти учёные используют специальные понятия:

• процедурной памяти (памяти на действия, поведенческие шаблоны и эмоциональное значение стимулов)

• и памяти декларативной (памяти, которая не только хранит ваши воспоминания, но и позволяет вам обращаться к ней сознательно, целенаправленно).



Представьте себе: вы врач и у вас есть пациентка, страдающая тяжёлой формой амнезии. Каждый раз, когда вы заходите к ней в палату, вам приходится заново ей представляться, потому что она вас не помнит и не узнаёт.

Но дальше вы проводите такой трюк («основано на реальных событиях»): вы берёте булавку, прячете её себе в руку и аккуратно колете женщину во время вашего очередного с ней «знакомства». Женщина вскрикивает, но потом это всё, понятное дело, забывается.

На следующий день вы входите в палату и протягиваете своей пациентке руку. Она вас снова не узнаёт – вам в очередной раз придётся рассказывать, как вас зовут, кто вы и зачем пришли. Но вот руки она вам больше не подаст. То есть, её таламус (миндалина) помнит, что вы – источник боли, но, в то же время, на уровне коры – полная неопределённость.

Думаете, что это свойственно только людям с болезнью Альцгеймера? Нет.

Каждый из нас переживал в раннем детстве множество эмоциональных опытов – и хороших, и плохих. Их запомнила наша амигдала, но поскольку речевые центры в нашей коре ещё не были тогда сформированы в достаточной степени, мы не смогли перевести эту память из процедурной в декларативную.

Так что и сейчас вы, без всякого Альцгеймера, прекрасно помните многое из того, о чём даже не догадываетесь. И эти воспоминания, возможно, сильно влияют на вашу жизнь, поведение и поступки. Но вспомнить то, что вы помните, вы не можете, потому что соответствующее воспоминание записано в вас на непонятном вашему сознанию языке.

В общем, память памяти – рознь. И когда человек говорит вам, что он труслив, не выносит боли и боится врачей до чёртиков, это вовсе не значит, что у него по-настоящему низкий болевой порог.

Возможно, он думает, что у него низкий болевой порог, а потому и ведёт себя в определённых ситуациях, исходя из этих своих соображений (интеллектуальных конструкций). Он даже способен довести себя до обморока, если потребуется – мол, ужас-ужас, врачи-врачи, укол-укол, кровь… Чувствуете, сколько осознанных мыслей? Какой шторм, так сказать, декларативной памяти?

Но что в этих ситуациях происходит с его подкорковыми структурами на самом деле? Тревожится ли его амигдала пред лицом агрессивного, воинствующего шприца? Не факт. То есть в реальности, вполне возможно, болевой порог у такого «труса» как раз очень высокий.

За формирование физической боли отвечают наши подкорковые структуры и страх они вызывают неосознанный, спонтанный, рефлекторный, если хотите, а не после прочтения надписи «Процедурный кабинет» и последующих сознательных фантазий на эту тему.

Вот почему не стоит удивляться подобной непоследовательности: человек, вроде бы, боится врачей, болезней, травм и вообще «всего-всего», но это совершенно не мешает ему бесшабашно гонять на мотоцикле, лазить по отвесным горам, носиться на скейте по пересечённой местности и совершать ещё тысячу прочих безрассудств, на которые субъект с нормальной (то есть, тревожной) амигдалой и по-настоящему низким болевым порогом никогда бы не решился.

На самом деле, у описываемого мною лихача высокий болевой порог, и его амигдала не видит опасности ни на высоких скоростях, ни в условиях агрессивной внешней среды. Почему? Потому что такое вот слабое проявление в данном мозгу индивидуального инстинкта самосохранения…

Так что не удивляйтесь, что многие «мыслители» («шизоиды») будут рассказывать вам о том, что боль – «это так ужасно» (или вы сами, будучи «мыслителем», так думаете). На самом деле, всё это лишь плод работы корковых отделов головного мозга – наведённые, так сказать, страхи, не обусловленные врождённой психофизиологической конституцией.


Во-вторых, ориентация в окружающем мире. Допустим, что естественное чувство боли не помогает вам ориентироваться в окружающем мире, не даёт вам нужных, подсознательных подсказок – где действовать осторожнее, где аккуратнее, где деликатнее.

Очевидно, что эта своего рода слепота чревата возникновением опасных для вашей жизни ситуаций – вы будете вечно ввязываться в какие-то передряги, лезть туда, где опасно, да ещё и без страховки (зачем вам страховка, если вы не боитесь последствий своих действий?).

Если это ваш случай, но вы всё-таки ещё живы, то вам, судя по всему, как-то удалось компенсировать этот «дефект» своей психики. Что же позволило вам выжить в этом мире, если на физиологический и оберегающий вас страх боли вы рассчитывать не можете?

Скорее всего, вы научились просчитывать и запоминать ситуации, в которых можете столкнуться с возможными неприятностями. Да, там, где не помогает физиология, приходится полагаться на рассудок – «аналитический ум».

Скорее всего, вам было не особо больно, когда вы упали на прогулке и расшибли колено. Но вполне возможно, что вас напугала реакция вашей мамы, которая впала из-за этой «мелкой царапины» в панику и устроила вам за это отлуп с головомойкой, а самое печальное – лишила вас возможности вдоволь позаниматься тем, что так для вас важно и интересно.

– Что ты творишь?! Куда опять залез?! Почему под ноги не смотришь?! У меня из-за тебя когда-нибудь сердце разорвётся! Никаких тебе больше динозавров, понял?!

Разорвётся у неё сердце или нет – вас в ваши пять лет вряд ли волновало. Но вот остаться без нового динозавра – это риск существенный… Что ж, придётся теперь просчитывать траекторию своего бега, чтобы не напороться… на мамино негодование.

Впрочем, рассудительность, с другой стороны, скоро поможет вам научиться скрывать от мамы полученные травмы – тоже выход. В общем, зачем чувствовать, если можно думать? И да, мы развиваем соображаловку и всё больше превращаем себя в «мыслителя».

Впрочем, и это ещё не все следствия…

В-третьих: любопытство и новаторство.

Представьте, что вы ребёнок с низким порогом боли и вам предлагают вписаться в какую-нибудь авантюру – прыгнуть с обрыва, залезть в какую-нибудь трубу, подебоширить в заброшенном здании, построить на дереве шалаш, поджечь сухую траву, расплющить патроны под колёсами электрички, ну и мало ли что ещё…

Вероятно, подобные эксперименты вас вряд ли вдохновят. Вам будет тревожно, потому что ваша амигдала хорошо знает, чем заканчиваются падения, удары, ожоги и прочие подобные несчастья. Для неё, благодаря низкому болевому порогу, все эти «приключения» уже не раз заканчивались самым настоящим ужасом и стрессом.

Но если вы ребёнок с высоким болевым порогом и ваша кора безраздельно властвует над подкоркой, то вам, разумеется, все эти несчастья неведомы.

Ну, подумаешь – руку ударил, ногу сломал. Неприятно, конечно, но мозг не фиксирует на рефлекторном уровне тех обстоятельств, в которых данная неприятность случилась, а потому и на будущее особых выводов он не делает.

Зато вам крайне любопытно – обрывы, заброшенные здания, патроны, костры, несущиеся поезда! Ничего (а точнее – индивидуальный инстинкт самосохранения) не сдерживает вашу поисковую активность.

Поэтому когда вы видите какой-то лаз, разваливающееся здание, песочный карьер, бесхозные предметы и деревья, на которые можно забраться, а тем более настоящее оружие (!), вы загораетесь энтузиазмом.

Вы чувствуете невероятный азарт, драйв, предвкушая встречу с чем-то новым и неизвестным! И да, в этом вам товарищ с низким болевым порогом (и выраженным инстинктом самосохранения) – не товарищ. Нужно искать кого-то побойчее, поживее и побезумнее! Иначе скучно…

Формируется ещё один поведенческий паттерн:

• один стремится к проверенным и понятным ситуациям, а новое его пугает и напрягает,

• другой, напротив, жаждет приключений (причём, сразу на все точки), всё неизведанное будоражит его чувства и вызывает предвкушение исследовательских восторгов.



Простая вроде бы вещь – болевое ощущение. Но если у двух особей оно разное, то и схемы поведения у них будут существенно различаться. А их психологические типы, после всех стадий взросления, окажутся в чём-то диаметрально противоположными.

Когда один ребёнок постоянно лезет в драку, а другой ищет любые способы, чтобы её избежать, можно быть уверенным, что взрослые из этих детей вырастут разные.

Да, все мы «родом из детства», но наше детство родом из наших генов.

Когда одному хочется экспериментировать, а другому нужно, чтобы всё было понятно, предсказуемо и знакомо, последующие отличия в психологических типах неизбежны. И так далее, далее, далее…

То есть в основе лишь причудливая игра инстинкта самосохранения, основанная на вполне понятных психофизиологических особенностях, а в результате получаются совершенно разные люди, которым будет очень непросто понять друг друга, потому что и сам окружающий их мир они воспринимают по-разному.


ЯВНОЕ ТАЙНОЕ



Возможно, это звучит просто – «болевой порог». Мы же все знаем, что такое боль, а ещё мы знаем, что может быть «не больно», «больно» или «очень больно». Но за всей это очевидностью скрывается нечто, что нам действительно трудно понять.

Первая проблема состоит в том, что чувство боли, как я уже сказал, это вещь субъективная. Боль, которую вы испытываете, не связана напрямую с тяжестью фактических повреждений органов и тканей.

Боль – это нечто, что производит наш мозг, так же как он производит чувства или мысли. Но чувства и мысли не измеришь никаким прибором, и с болью, на самом деле, то же самое. Врачи вынуждены полагаться на самоотчёты пациентов, а это предельно субъективная вещь, и врач всегда имеет это в виду.

Как вы, наверное, знаете, инфаркт сердца, как правило, сопровождается приступом острой боли за грудиной (иногда она бывает совершенно нестерпимой). Закупорка коронарного сосуда, кровоснабжающего сердце, приводит к острой нехватке кислорода в сердечной ткани, начинается её некроз, о чём соответствующие нервные окончания и сообщают непосредственно в мозг. В результате возникает болевое ощущение.

Но и иннервация сердца у каждого из нас имеет индивидуальные отличия. В результате – кто-то корчится от боли, хотя у него всего лишь микроинфаркт, который никакой существенной опасности для жизни человека не представляет.

А другой переживает тяжелейший инфаркт, поразивший обширные области сердца, и даже не догадывается об этом – просто, например, резко возникла одышка, появилось неприятное чувство тяжести за грудиной, но никакой ощутимой боли.

О том, что у такого человека был инфаркт, врачи узнают лишь потом, обнаруживая соответствующие рубцы на сердечной мышце во время планового обследования. Да, человек переходил свой инфаркт на ногах и даже не подозревал об этом.

Или другой пример: многие пациенты мучаются от тяжёлых, изнуряющих, хронических болей. Они обследуются у всех врачей, каких только можно себе представить, но никаких поражений тканей и органов у них не обнаруживается.

Когда же, наконец, такой пациент доходит до психиатра, а тот понимает, что имеет дело с «маскированной депрессией» (один из видов депрессивного расстройства), то всего лишь через две недели терапии антидепрессантами мы видим полное исчезновение этих болей, которые мучали человека до этого годами.

Саму депрессию лечат долго, но боли проходят быстро. Почему? Потому что эту боль создавал страдающий депрессией мозг пациента, она лишь ощущалась им в теле. Антидепрессанты действуют достаточно быстро и симптом уходит, последующий приём лекарства нужен для того, чтобы депрессия, лишь проявляющаяся такими телесными болями, не вернулась.

Этим же объясняется и феномен так называемых «фантомных болей», когда у человека болит отсутствующая (ампутированная) рука.

То есть руки у человека нет, а он дико страдает, например, от боли в суставах большого пальца. Как такое может быть? Очень просто: когда ему ампутировали руку, ему, конечно, не стали удалять ещё и фрагмент мозга из постцентральной извилины, где эта рука запечатлена как элемент «схемы тела» (это было бы слишком жестоко).

Именно там – в этом участке мозга – и возникают ощущения, которые вы, как вам кажется, испытываете в руке, но на самом деле вы эти ощущения на руку лишь проецируете[13 - Этот феномен подробно изучил выдающийся невролог Вилейанур Рамачандран, и он же разработал весьма хитроумный способ обмануть мозг и справиться с такого рода «фантомными болями».].

Вторая проблема состоит в том, что боль не только субъективный фактор, но ещё и психологический. То есть, переживание боли (то, как вы её ощущаете, воспринимаете, как к ней относитесь) само по себе имеет колоссальное значение для вашей психики.

Это, я полагаю, тоже звучит несколько странно. Но что поделаешь? Мозг – машина, с одной стороны, загадочная, с другой весьма, должен вам сказать, «логичная» (только у него своя логика, понять которую не так-то просто).

Например, всякий раз, когда вам приходится расставаться с крупной денежной суммой, в вашем мозгу активизируются так называемые «центры боли» (учёные обнаружили это с помощью фМРТ).

Но ваш мозг не знает, куда бы ему эту боль спроецировать, поэтому вы просто испытываете тревогу и сильный психологический дискомфорт. Но каким образом денежный вопрос может активизировать нейрофизиологические центры боли?!

Это действительно странно, но если вы хорошенько задумаетесь о том, что значит для вашего мозга расставание с деньгами с психологической точки зрения, то увидите, что всё тут вполне «логично».

Деньги накрепко связаны в нашем мозгу с идеей безопасности и защищённости. Представьте, что у вас – вдруг! – совсем не осталось денег – вообще никаких и никак. Ни на еду, ни на крышу над головой – абсолютный ноль.

Что вы испытаете?.. Правильно, у вашего инстинкта самосохранения начнётся самая настоящая истерика, потому что ваша жизнь оказалась под угрозой. Ну и какой центр ему в мозгу активизировать? Тот, что с инстинктом самосохранения связан напрямую – «центр боли».

А теперь вернёмся к «процедурному кабинету»… На самом деле, многие из нас боятся боли просто потому, что они очень художественно её себе представляют – в красках, так сказать. То есть способны порождать в своём мозгу такие чудовищные картины, что умирают загодя.

Понятно, что нет ничего приятного в этих медицинских процедурах: сдача крови на анализ, пункция, посещения стоматолога или что-то ещё в этом роде. Но укол – это, прошу прощения, просто укол. Никто от этого ещё не умирал.

Однако, человек с богатым воображением (и зачастую с мощным, как ни странно, мышлением) способен создать в своём мозгу такое гигантское напряжение по поводу предстоящих ему медицинских манипуляций, что любой укол покажется ему выстрелом в затылок из гранатомёта.

Почему такие пациенты падают в обморок ещё до того, как игла к ним прикоснётся? Разве же дело в реальном чувстве боли? В фактическом болевом пороге? Нет, конечно. Дело в их воображении, в нервно-психическом напряжении, а это вовсе не то же самое, что физиологический болевой порог.

В других ситуациях, когда такой человек не думает о том, что ему, возможно, будет больно, он боли и не испытает, хотя к тому есть все, так сказать, основания.

То есть если он не создаст предварительно соответствующей «болевой доминанты» в своём мозгу, он, из-за высокого (на самом-то деле) болевого порога, существенного дискомфорта не испытает.

Поэтому бессмысленно спрашивать у человека, боится ли он боли. Просто уточните у него, между делом, как часто он получает травмы, порезы, занимается ли каким-то опасным видом спорта…

И если выяснится, что травмы и порезы – это для него обычное дело, а сам он любит бокс и приходит в щенячий восторг при виде коллекции холодного оружия, то, поверьте, всё у него с болевым порогом в полном порядке – как Джомолунгма!

Не случайно тот же Фредерик Пёрлз любил повторять: «Не слушайте, что они говорят, смотрите на то, что они делают». Очень верное, надо признать, замечание.





Валюта иерархии


Потом он обнял меня: человек, умеющий обнимать, – хороший человек.

    ОРХАН ПАМУК

Будем считать, что с физиологией инстинкта самосохранения нам всё более-менее понятно. Всё-таки это биология, инстинкты, рефлексы… А какова, в таком случае, психофизиология нашей с вами социальности? Тут, наверное, странно нечто подобное обнаружить.

Но нет, и тут всё то же самое – физиология, рецепторика и тренировка мозга.

То, что мы с вами приматы, надеюсь, понятно. А каким образом наши ближайшие родственники – шимпанзе, бонобо и прочие гориллы – выстраивают свои социальные связи?

Учёные-этологи пролили свет на этот вопрос: главный инструмент создания и регулировки социальных отношений в группе приматов играет груминг (то есть – взаимное вычёсывание).

«Груминга без какой-либо цели просто не существует, – пишет выдающийся приматолог Франс де Вааль, и добавляет: – Всякий груминг имеет политический подтекст».

Долговременные и кратковременные союзы, дружба «с» или дружба «против», распределение пищи и передача навыков – всё это с математической точностью коррелирует с плотностью телесных контактов между членами группы.

И не думайте, что причина последующего взаимного расположения потёршихся друг о друга обезьян – это некое абстрактное и рациональное чувство благодарности за вычесанных блох: мол, спасибо, друг сердечный, что вычесал, а то совсем закусали! Нет, конечно.

Причина в тех положительных эмоциях, которые испытывают обезьяны после произведённого над ними груминга. И эмоции эти возникают, конечно, не «по здравому рассуждению» и не «по доброте душевной», но по строгим нейрофизиологическим – точнее, нейрогуморальным – механизмам.

Поглаживание, покусывание, пощипование и прочие «телячьи нежности» побуждают специфические области мозга примата (гипофиз, гипоталамус и т. д.) запустить целый каскад гормональных реакций – в частности, выработку окситоцина и эндорфинов.

Эти гормоны удовольствия, радости, спокойствия и близости между членами стаи, вырабатываемые организмом в ответ на поглаживания, и есть те «скрепы», на которых держатся наши социальные связи. Мы ведь тоже приматы – не будем забывать об этом.

Возможно, после этого вас не удивит тот факт, почему рукопожатия, объятия, похлопывания по плечу и прочие прикосновения – это то, чему политиков и менеджеров по продажам учат в первую очередь.

Действительно, если вам удаётся прикоснуться к человеку, у него инстинктивно возникает к вам чувство доверия. Спасибо эндорфинам животворящим!

Посмотрите, как здороваются руководители стран на всех этих своих бесконечных (и, в целом, совершенно бессмысленных) саммитах: они хватают друг друга под руки, обнимаются, тянут к себе, треплют за плечо, хватают со спины и т. д., и т. п.

Прямо какая-то счастливая обезьянья свора – ни дать ни взять!

Просто проходя мимо, они считают своим долгом прислониться к товарищу по политическому истеблишменту, приобнять его и помацать. Думаете, это всё бесконечное затискивание происходит из-за большой и чистой любви президентов и премьер-министров друг к другу? Чувств сдержать не могут?

Нет, конечно. Это банальная манипуляция, основанная на психофизиологии: потискал человека, отгрумил его, так сказать, по полной, – и пожалуйста, делай с ним всё, что тебе заблагорассудится, он уже «весь твой».

• В социальных группах шимпанзе груминг играет роль главной «валюты». Причём, в обычное время шимпанзе практически всё своё свободное время затрачивают на груминг тех, кто входит в их группировку («группу влияния» внутри большой стаи).

Таким образом, они постоянно поддерживают контакт с теми обезьянами, на чью помощь и поддержку они могут рассчитывать. Неслучайно младшие (стоящие ниже по рангу) обезьяны предсказуемо больше и чаще вычёсывают старших, нежели наоборот.

• Однако, когда в социальной группе шимпанзе начинается подготовка к изменению «в руководстве» и «группы влияния» схлёстываются друг с другом в борьбе за будущее лидерство, ситуация меняется.

В такой напряжённой политической ситуации самцы, по данным исследований Франсуа де Вааля, затрачивают на груминг своих противников (или обезьян, входящих в противоположную «группу влияния») больше 20 % времени.

Это и понятно, сейчас им нужно задобрить потенциальных соперников, склонить кого-то из них на свою сторону – в общем, обеспечить себе поддержку в стане врага, снизить собственные риски, которые могут возникнуть во время следующих потасовок и перетасовок на обезьяньем Олимпе.



Теперь приглядитесь повнимательнее к тем самым мировым саммитам, посчитайте все эти взаимные обнимашки, и курс теоретической политологии можно будет смело прогулять – всё и так видно, на глаз.

Впрочем, понятно, что любой признак в природе варьирует. Соответственно:

• есть особи, которые от природы получают большее удовольствие, становясь объектом обнимашек,

• а кому-то это не так важно, не так приятно и не так этого хочется;

• плюс к этому, кто-то получает большое удовольствие от того, что он кого-то обнимает – так пальцы и чешутся у него кого-нибудь загрумить,

• а кто-то, наоборот, удовольствия от груминга соседа не получает и тяги соответствующей не испытывает.



Эти индивидуальные отличия обусловлены генетически: у кого-то подобного рода раздражители вызывают мощную гормональную реакцию, а у кого-то – относительно низкую.

В результате, одни приматы обладают большим количеством «социальной валюты» и большей потребностью в такой «валюте», а другие, наоборот, ведут образ жизни более изолированный – мало производят этой «ценности», и сами на меньшие её «суммы» рассчитывают.


СМЕШНАЯ «ПРАВДА» И «ЛОЖЬ»



Фридрих Ницше говорил, что человек – это единственное животное на земле, которое умеет смеяться. Звучит, согласитесь, очень поэтично. Но это заблуждение.

Смеются, что первым доказал этолог Джек Панкснип, многие виды млекопитающих. Причём от приматов – до крыс (впрочем, с последними Панкснипу пришлось повозиться: чтобы зафиксировать смех крысы, ему понадобились специальные высокочастотные приборы).

Какова же нейрофизиологическая природа смеха? Что это за странная реакция и зачем она понадобилась эволюции?

Все мы знаем, что смех возникает, например, когда нас щекочут. Но разве это не удивительно? Выдающийся нейробиолог Вилейанур Рамачандран предлагает над этим задуматься.

Почему мы испытываем щекотку, лишь когда нас касается другой человек? Мы же и сами постоянно дотрагиваемся до себя во всех возможных местах, но щекотки не чувствуем… Как так?!.

Дело в том, что наш мозг создал в себе «схему» нашего тела[14 - Эта нейрофизиологическая функция так и называется – «схема тела», о чём, если помните, я уже рассказывал в «Чертогах разума».], и когда вы, например, прикасаетесь рукой к своим пяткам, он знает, что это вы – потому что и ваша пятка, и ваша рука принадлежат одной «схеме тела» (таким образом он вас и опознаёт).

Иными словами, до тех пор, пока вы находитесь в замкнутом контуре своей «схемы тела», мозг подавляет реакции щекотки. В противном случае, нам бы пришлось очень непросто: только представьте, сколько раз вы бы в ужасе просыпались среди ночи от того, что вас «кто-то» трогает?

Однако, когда нас касается другой человек, на которого наша «схема тела», понятное дело, не распространяется, мозг как бы говорит нам: «Эй, нас трогают!» И говорит он с нами чувством щекотки, а мы в ответ смеёмся, радуя тем самым субъекта, решившего нас загрумить. Так что смех – это не какая-то случайная вещь, а очевидное явление социальной природы.

Нейробиолог и профессор психологии Мэрилендского университета в Балтиморе Роберт Провайн провёл ряд интересных исследований и выяснил: нам только кажется, что мы смеёмся над «смешным» (например, когда смотрим комедии или что-то в этом роде), но на самом деле мы смеёмся в присутствии других людей.

Вероятность, что вы действительно посмеётесь над шуткой, увеличивается в 30 раз, если рядом с вами находится другой человек. То есть смех – это средство коммуникации между животными, а вовсе не какая-то глупая забава, придуманная эволюцией для личного пользования отдельно взятого субъекта.

Помню, как ещё во времена перестройки мне удалось где-то раздобыть роман Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Он тогда казался мне невероятно смешным, и я буквально не мог читать его в метро – хотелось смеяться в голос. Однако же, дома такого эффекта это произведение почему-то не производило…

Это казалось удивительным, но ничего странного, как выясняется, в этом не было. Всё дело – в социальных механизмах смеха.

Смех – это способ показать другим людям, что мы их понимаем, соглашаемся с ними, поддерживаем их, что мы с ними «одной крови». Он демонстрирует наши симпатии, эмоциональную вовлечённость в переживания другого человека. Неслучайно важнейшую роль в нейрофизиологии смеха играют «зеркальные нейроны» (именно поэтому смех, как и зевота, может быть настолько заразителен).

Но на самом деле, с нашим смехом всё не так просто, как может показаться на первый взгляд. Оказывается, смех смеху рознь, и наш мозг чрезвычайно к этому чувствителен: он знает, когда мы смеёмся, что называется, от души, а когда мы лишь делаем вид, что нам смешно, то есть пытаемся обмануть собеседника.

Когнитивный нейробиолог Софи Скотт, работающая в Университетском колледже Лондона, занимается изучением вокализации. Точнее, она исследует, каким образом наш мозг реагирует на то, как говорит другой человек. Но широкую известность ей принесли именно исследования реакций нашего мозга на смех другого человека.

Ниже, на рис. № 3, вы видите сдвоенную томограмму мозга человека, слушающего смех.

В исследовании Скотт испытуемым надевали наушники и транслировали через них различные звуковые сигналы, среди них были и разные виды смеха – как наигранный смех, так и естественный. И вот, что выяснилось:

• когда испытуемые слышали в наушниках естественный и спонтанный смех, реагировала их слуховая кора, причём в очень специфических областях, которые словно бы специально для этого и предназначены;

• когда же испытуемым транслировали в наушники неискренний смех (так мы смеёмся, «потому что надо» – например, для создания благоприятного впечатления о себе), у испытуемых, напротив, активизировались зоны мозга, ответственные за интеллектуальную деятельность – то есть, их мозг чуял неладное и пытался разгадать истинные мотивы того, кто решил обмануть его наигранным смехом.







Рис. № 3. Результаты томографии мозга при естественном и наигранном смехе (S.K.Scott et al., 2014)




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=37673564&lfrom=196351992) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Понятно, что наш мир непохож на мир, например, летучей мыши, пользующейся для его восприятия эхолокацией.




2


Оговорюсь, что наша схема не будет учитывать психические расстройства, связанные с неврологической патологией, то есть с поражением мозговой ткани (дистрофия коры головного мозга, болезнь Альцгеймера, эпилепсия, олигофрения и т. д.). Для этого нам бы потребовалась дополнительная ось, а сейчас нас это только запутает.




3


Иногда эта генетическая обусловленность приводит к настоящему безумию, а иногда – просто к странному и/или болезненному поведению.




4


Справедливости ради надо отметить, что и в случае тяжёлых психических расстройств мы лечим не саму патологию, а лишь купируем симптомы – бред, галлюцинации, тяжёлую депрессию и т. д. Нейролептики и другие препараты позволяют вывести человека из острого психоза, но сам он при этом навсегда остаётся шизофреником.




5


Сделаю ещё одну оговорку: функциональные расстройства могут возникнуть и у людей, страдающих психопатией. В этом случае соответствующий невроз у них вылечить можно, а психопатия как у них была, так и останется.




6


У психопатов тоже регулярно случаются нервные срывы, но до состояния психоза (то есть, действительного умственного помешательства) они не доходят.




7


Недаром я упомянул, что психиатры отрицают, что такие люди – абсолютно психически здоровые – вообще существуют.




8


Таких технологий сейчас достаточно много – функциональная магнитно-резонансная томография (фМРТ) с контрастом, МРТ с мечением артериального спина, магнитоэнцефалография (МЭГ) и др.




9


Оксфордский профессор Робин Данбар сформулировал эту гипотезу, сопоставляя размеры коры головного мозга различных видов приматов с размерами социальных групп, которые они образуют. Теперь с помощью анализа больших данных (Big Data) он доказал, что его гипотеза полностью согласуется с тем, как мы с вами ведём себя в пространстве социальных сетей. Впрочем, мы к этому ещё вернёмся.




10


В этой большой и кропотливой исследовательской работе принимали участие мои коллеги по Клинике неврозов им. академика И. П. Павлова, и в первую очередь – Геннадий Геннадиевич Аверьянов. Результатом наших с ним трудов стала книга «Руководство по системной поведенческой психотерапии», а также серия книг для врачей «Пространство психосоматики».




11


Ирония, на мой взгляд, ещё и в том, что сам Авраам Линкольн страдал тяжелейшей хронической депрессией. Так что стремление «вверх» – это только стремление вверх. Никаких гарантий счастья, даже в случае успеха, у нас нет, стремление инстинктивно и оно – всё равно – останется, не давая нам покоя.




12


Майкл Газзанига – один из основателей когнитивной психологии – проводил свои исследования на пациентах, которым была проведена комиссуротомия мозолистого тела. Эта операция широко использовалась для лечения больных с тяжёлыми формами эпилепсии, в результате правое и левое полушарие их мозга лишались прямой взаимосвязи и функционировали в каком-то смысле независимо друг от друга.




13


Этот феномен подробно изучил выдающийся невролог Вилейанур Рамачандран, и он же разработал весьма хитроумный способ обмануть мозг и справиться с такого рода «фантомными болями».




14


Эта нейрофизиологическая функция так и называется – «схема тела», о чём, если помните, я уже рассказывал в «Чертогах разума».