Ущелье дьявола Александр Дюма «Ущелье Дьявола» – роман, практически неизвестный русским читателям. События разворачиваются в Германии в 1810?–?1812 годах. Самоуверенный и циничный Самуил Гельб бросает вызов самому Творцу, возомнив, что может управлять судьбами других и подчинить себе саму смерть. Этот дьявол в человеческом обличье, который называет себя скульптором живых душ, решает потягаться с Провидением. Самуил готовит коварное покушение на жизнь Наполеона и одновременно безжалостно разрушает счастье своего лучшего друга Юлиуса, играя жизнями дорогих ему людей… Александр Дюма Ущелье Дьявола I Песня во время грозы Кем были двое всадников, которые плутали среди низин и скал Оденвальда ночью 18 мая 1810 года, не смогли бы увидеть даже с четырех шагов их ближайшие друзья – настолько была глубока окружавшая их тьма. Ничто – ни луна, ни звезды – не могло рассеять ее этой ночью. Небо было чернее земли, а плотные тучи, которые неслись по нему, казались беспощадным океаном, грозившим миру новым потопом. Время от времени к вою бури в соснах примешивалось ржание испуганного коня, да из-под подков, ударявших о камни, иногда сыпались искры. Гроза надвигалась. Ужасные пылевые вихри слепили глаза и коням, и всадникам. Под яростными порывами урагана ветви деревьев скрипели и раскачивались. Жалобное завывание поднималось со дна долины, перекидывалось с утеса на утес, всползало на гору, которая будто качалась под натиском бури и вот-вот готова была рухнуть. Камни с грохотом скатывались в бездну, вековые деревья срывались со своих мест и, словно отчаянные пловцы, ныряли в пропасть. Нет ничего ужаснее разрушения и грохота среди тьмы. Когда невозможно увидеть и оценить опасность, она вырастает сверх всякой меры, и воспаленное воображение делает ее безграничной и непреодолимой. Вдруг ветер утих, все умолкло, замерло. Настала тишина перед началом грозы, обычно предшествующая ее первому залпу. И эту глубокую тишину нарушил голос одного из всадников: – Эх, Самуил, что за глупая идея пришла тебе в голову – выехать из Эрбаха в такое время и в такую погоду! Остановились мы в превосходной гостинице, какой не встречали за всю неделю после отъезда из Франкфурта. У нас были теплая постель и бутылка отличного вина, которое скрасило бы этот ненастный вечер. И что же ты делаешь? Ты выбираешь бурю и ночные скитания… Ну-ну, Штурм, – прервал речь молодой человек, придержав своего коня, метнувшегося в сторону. – Да, – продолжал всадник, – ладно бы нас впереди ожидало что-либо приятное, из-за чего стоит поспешить, какое-нибудь очаровательное создание с лучезарной улыбкой. Но, увы, красавица, к которой мы стремимся, – Гейдельбергский университет! Вдобавок нам предстоит, вероятнее всего, дуэль. К тому же вызывали нас только к двадцатому числу. Право, чем больше я размышляю, тем яснее мне становится, что мы зря не остались в тепле и уюте. Ну, да уж видно, я так устроен. Во всем тебе уступаю. Ты идешь впереди, а я за тобой. – Чего же ты жалуешься, – возразил Самуил с легкой иронией, – ведь я указываю тебе путь. Если бы я не шел впереди, ты бы уже успел раз десять сломать шею, слетев с горы. Держись покрепче в седле и приободрись! Будь осторожен, тут сосна упала поперек дороги. На минуту воцарилось молчание, было слышно лишь, как лошади прыжком преодолели какое-то препятствие. – Гоп! – крикнул Самуил. Потом, обернувшись к товарищу, спросил: – Что ты там говоришь, бедняга Юлиус? – Я продолжаю, – ответил тот, – жаловаться на твое упрямство и настаивать на своей правоте. В самом деле, вместо того чтобы следовать по указанной нам дороге, то есть ехать по берегу Мумлинга, который вывел бы нас прямо к Неккару, ты поехал по другому пути, уверенный, что знаешь всю округу. А я думаю, что на самом деле ты вообще никогда здесь не бывал. Я хотел взять проводника. Так ведь нет! Ты говоришь: я знаю дорогу. А теперь – пожалуйста! Ты ее так хорошо знаешь, что мы совершенно заблудились и теперь даже не различим, где север, где юг, вперед ехать или возвращаться назад. Придется всю ночь мокнуть под дождем, да еще под каким дождем!.. Ну вот, он уже начался. Теперь можешь смеяться сколько пожелаешь. Ты ведь надо всем смеешься! – А отчего бы мне и не смеяться? – воскликнул Самуил. – Разве не смешно это: двадцатилетний малый, гейдельбергский студент, жалуется на непогоду, словно девчонка-пастушка, которая не успела вовремя загнать свое стадо. Смех да и только! Вот сейчас я запою, это будет получше. И в самом деле, юноша принялся громко распевать какую-то странную песню, которую, вероятно, сочинял прямо на ходу: Я смеюсь над дождем, Насморком небес. Что он по сравнению с желчными слезами Пустого сердца, томящегося скукой! В то время пока Самуил допевал последние слова песни, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим зловещим сиянием обоих всадников. Они, казалось, были одного возраста – лет девятнадцати-двадцати. Но этим их сходство и ограничивалось. Один из них, вероятно Юлиус, был красивым, белокурым и голубоглазым юношей среднего роста и очень изящного телосложения – юноша-Фауст. Другой, по всей вероятности Самуил, был высоким, худым, с глазами переменчивого серого цвета, тонкими, искривленными в насмешливой улыбке губами, черными волосами и бровями, высоким лбом и большим крючковатым носом. Он казался ожившим портретом Мефистофеля. Оба были одеты в короткие темные сюртуки с кожаными поясами, узкие панталоны, мягкие сапоги и белые шапочки с ремешками. Как можно заключить из предыдущего разговора, оба были студентами. Ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и зажмурился. Самуил, напротив, вскинул голову и устремил взор в небо, которое после краткой вспышки вновь погрузилось в глубочайшую тьму. Но едва погасла молния, как ударил чрезвычайной силы гром, отголоски которого прокатились по горам и ущельям. – Милый Самуил, кажется, нам лучше на время остановиться. Мы можем привлечь молнию! Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпоры в бока своему коню, и тот помчался вскачь, высекая копытами искры от ударов о камни. А всадник в это время громко распевал: Смеюсь я над молнией, Этим огоньком свечи! Что стоит эта слабая вспышка По сравнению с пламенем взгляда, полного горечи! – Ради бога, Самуил, – взмолился Юлиус, – постой на месте, успокойся! К чему эти выходки! Разве сейчас время петь? Ведь ты бросаешь вызов самому Господу Богу! Новый удар грома, еще ужаснее, чем первый, разразился прямо над их головами. – А вот еще куплет! – закричал Самуил. – Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев! – И он во весь голос прокричал: Смеюсь я над громом — Приступом кашля, одолевающим лето. Что он по сравнению с воплем Любви безнадежной! На этот раз раскат грома несколько запоздал, и Самуил, подняв голову к небу, крикнул: – Ну, что же ты, гром! Пой припев! Но грома не последовало, а на вызов юноши небо ответило дождем, который полил как из ведра. А затем уже ни молнию, ни гром не пришлось призывать, потому что они больше не прекращались. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которое посещает даже самых храбрых перед лицом грозных сил природы. Ощущение собственного ничтожества перед разгневанной стихией теснило его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая животная радость сверкала в его глазах. Ему нравилось, как мокрые волосы, развеваясь на ветру, хлещут его по лицу. Он смеялся, он пел, он был счастлив. – Погоди, Юлиус, что ты говорил недавно? – вскрикнул он возбужденно. – Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить такую ночь? А я потому и поспешил в путь, что ждал такой погоды. Неужели ты не чувствуешь, в каком торжестве мы участвуем?! Разве ты глубокий старик, что тебе хочется, чтобы все вокруг было неподвижно и мертво, как и собственное сердце? Вот я – я молод! Мне двадцать лет, и сердце поет, а мысли бродят в голове, будто игристое вино в бутылке. Я люблю гром! Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я смеюсь не над грозой, а вместе с грозой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза и я – мы два друга. Она не захочет мне вредить, потому что я подобен ей. Люди считают ее вредоносной. Дураки! Гроза необходима. У нее есть чему поучиться. Это могучее явление, конечно, может убить, что-то разрушить, но в целом дарует рост и силу всему сущему. Я тоже гроза. Сейчас как раз самое время порассуждать об этом. Я и сам готов совершить зло, чтобы породить благо, посеять смерть, чтобы сотворить жизнь. Главное, чтобы высший смысл одушевлял эти крайние меры и оправдывал убийственное средство благим результатом. – Молчи, Самуил, ты клевещешь на себя. – Когда ты произносишь мое имя, мне слышится имя черта: Самиель[1 - Самиель – по народным поверьям древних евреев глава злых духов, то же, что сатана.]. Ах ты, суеверное дитя! Ты воображаешь, что я настоящий черт, сатана, Вельзевул, Мефистофель, что я сейчас превращусь в черного кота или пуделя… Ого! Это что такое?.. Внезапно конь Самуила в каком-то ужасе отпрянул в сторону. Вероятно, поблизости возникла неминуемая опасность, и конь ее учуял. Юноша ждал молнии, чтобы рассмотреть, что так напугало животное. Долго ждать не пришлось. Огненное лезвие рассекло небо, ярко осветив все вокруг. Возле дороги зияла пропасть. Молния осветила лишь верхнюю часть ее отвесных склонов, а потому понять, насколько она глубока, не было никакой возможности. – Вот так ямка! – воскликнул Самуил, понуждая коня приблизиться к обрыву. – Берегись! – предостерег его Юлиус. – Мне непременно хочется взглянуть поближе, – ответил Самуил. И, сойдя с коня, он бросил поводья Юлиусу, подошел к самому краю пропасти и наклонился над ней. Но в темноте разглядеть что-либо не представлялось возможным. Тогда он подтолкнул к краю кусок гранита, который покатился в бездну. Юноша прислушался, но ничего не уловил. – Должно быть, камень упал на что-то мягкое, – сказал он, – потому что я не услышал ни малейшего звука. Едва он произнес эти слова, как из мрачной глубины послышался глухой всплеск. – О, пропасть очень глубока, – заметил юноша. – Узнать бы, как она называется! – Ущелье дьявола! – ответил с другого края бездны кто-то громким и ясным голосом. – Кто это сказал? – вскрикнул Самуил. Снова вспыхнула молния, и на противоположной стороне пропасти молодым путешественникам явилось странное видение. II Видение То была молодая девушка с распущенными волосами, с обнаженными ногами и руками, с черной накидкой на голове, которую раздувало ветром так, что она образовывала нечто вроде купола, и в короткой красной юбке, цвет которой казался еще ярче в свете молнии. Рядом с этим существом, исполненным странной красоты, стояло какое-то рогатое животное на веревке. Но молния погасла, а с ней исчезло и видение. – Ты видел, Самуил? – спросил Юлиус растерянно. – Конечно, черт побери! Видел и слышал! – А знаешь, если бы образованному человеку было позволительно верить в колдуний, мы смело могли бы решить, что перед нами одна из них. – Да, наверно, так и есть! Ты видел ее? Чего ей не хватает, чтобы быть колдуньей? Даже козел при ней! Как бы то ни было, а ведь ведьмочка-то не дурна. Эй, милочка! – крикнул Самуил. И стал прислушиваться. Но на этот раз никакого ответа не последовало. – Клянусь чертовой пропастью! – воскликнул Самуил. – Я не дам себя провести! Он схватил повод, вскочил на коня и, не слушая предостережений Юлиуса, поскакал галопом по краю расселины. Через минуту он уже был на том самом месте, где появилось видение. Но, как он ни искал, найти ему не удалось ничего: ни девушки, ни животного, ни ведьмы, ни козла. Самуил заглянул в пропасть, обшарил кусты и заросли, он разглядывал все и всюду, метался взад и вперед. Юлиус умолял его прекратить бесплодные поиски, и Самуил наконец внял ему и вернулся недовольный и угрюмый. Он обладал упрямым нравом и во всем шел до конца, до самой глубины, до самой сути вещей. Это был человек, у которого сомнение приводит не к раздумью, а к раздражению. Всадники снова двинулись в путь. Свет молний помогал им разглядеть дорогу и временами озарял чудные картины. Бывали мгновения, когда леса на вершинах гор и в глубине долины заливались пурпурным светом, в то время как река внизу, у их ног, приобретала мертвенно-стальной цвет. Юлиус добрую четверть часа ехал молча, и Самуил один разражался тирадами в адрес постепенно затихавшей грозы. Вдруг Юлиус остановил коня и крикнул: – Ага!.. Это нам на руку! И он указал Самуилу на руины замка, возвышавшиеся справа. – Развалины? – недоуменно спросил Самуил. – Ну да. Там, наверно, найдется какой-нибудь уголок, где можно укрыться. Переждем грозу или по крайней мере дождь. – Да!.. И за это время одежда высохнет прямо на нас, а мы подхватим воспаление легких, потому как будем сидеть в сырости и без движения… Ну, да что поделаешь! Давай взглянем, что это за развалины. Проехав всего несколько десятков шагов, они оказались у разрушенного замка. Люди замок покинули, но им на смену пришли растения. Вход густо зарос теми представителями флоры, которые особенно любят селиться в руинах, на обвалившихся стенах. Самуил заставил коня продраться сквозь эти заросли, дополняя уколы шипов и колючек ударами шпор. Юлиус следовал за ним, и друзья наконец очутились внутри замка, если только слово «замок» было применимо к развалинам, открытым всем ветрам. – Ты хочешь, чтобы мы здесь укрылись от непогоды? – проговорил Самуил, подняв голову. – Но ведь для этого нужна хоть какая-нибудь кровля! Тут же, к несчастью, нет ничего подобного. И в самом деле, от этого замка, когда-то, быть может, неприступного и славного, время оставило только жалкий скелет. Из четырех стен устояли лишь три, да и те были полуразрушены, а на месте окон в них образовались громадные бреши. Корни растений разрушили плиты пола. Ночные птицы стаями кружили в этом странном месте, где эхом отдавался каждый порыв ветра и каждый раскат грома. Птицы отвечали на это ужасными криками. Самуил смотрел вокруг с каким-то особенным вниманием. – Ладно, – сказал он Юлиусу, – если ты хочешь дождаться утра здесь, то я со своей стороны не возражаю. Тут чудесно, почти так же хорошо, как и на открытом воздухе, и даже лучше – тем, что ветер тут воет гораздо яростнее, чем снаружи. Тут мы окажемся, так сказать, в самом центре грозы. А филины, а совы, а летучие мыши! Черт возьми, ведь это еще один, дополнительный номер в программе развлечений! Добрый приют, нечего сказать. Взгляни-ка на эту красавицу, что пялит на нас свои горящие глаза. Не правда ли, хороша? А вдобавок ко всему мы потом сможем похвастаться, что ездили верхом по обеденной зале. Закончив тираду, Самуил пришпорил коня, пустив его к пролому в стене. Но, не сделав и десяти шагов, лошадь взвилась на дыбы и повернула назад. И тут же раздался чей-то крик: – Остановитесь! Тут Неккар! Самуил посмотрел вниз: он стоял на обрыве, а далеко внизу бурлила река. В этом месте горы была отвесная промоина. Замок был построен над самой бездной, что, очевидно, входило в планы строителей и обеспечивало дополнительную защиту. Ползучие растения, цепляясь за неровности гранита, покрывали развалины; старый замок, веками ронявший свои обломки в реку, теперь, казалось, целиком готов был рухнуть туда, и единственное, что еще удерживало его на обрыве, – это тонкие ветви плюща. Сделай конь хоть еще один шаг – и он вместе со своим всадником рухнул бы в реку. Что касается Самуила, то он, по своему обыкновению, остался совершенно спокоен; смертельная опасность, которой он чудом избежал, вызвала у него одну только мысль: «А ведь это она!» Самуил узнал голос той самой девушки, которая явилась им на краю пропасти. – О, на этот раз, будь ты самая могущественная ведьма, я тебя не упущу! – крикнул Самуил. И, пришпорив коня, он помчался к тому месту, откуда донесся голос. Но и на этот раз все поиски оказались бесплодными. – Ну-ну, Самуил, – воскликнул Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих зловещих руин, – будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли достаточно времени. Самуил двинулся за приятелем, продолжая с досадой озираться вокруг. Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же смеялся и ругался. Выезжая из развалин, Юлиус заметил тропинку, спускавшуюся к реке. Тропинка эта, без сомнения, вела к какому-то жилищу или же укромному местечку, потому что выглядела хорошо утоптанной. Но и спустя полчаса они все еще следовали этой дорогой, вдоль быстрого речного потока, и нигде не было видно никаких признаков жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были измучены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свой запал. – О, черт возьми! – выругался он. – Как скучно! Уже минут десять как не видно молний и не слышно грома. Один ливень, и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощущения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я ждал от него взрывов молний, громовых раскатов, а он вместо этого посылает мне насморк. Юлиус молчал. – Эх! – вздохнул Самуил. – Попробую вызвать ее! – И он громко и торжественно заговорил: – Во имя чертовой пропасти, у которой мы видели тебя! Во имя козла, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на нашем пути с момента блаженной встречи с тобой! О, милая колдунья, которая уже дважды подавала голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козла, воронья, летучих мышей и сычей – явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья? – Если бы вы заблудились, я бы вас предупредила, – раздался во тьме ясный девичий голосок. – Следуйте той же дорогой еще десять минут, и тогда справа, за липами, вы найдете дом, в котором сможете остановиться. До свидания! Самуил повернул голову в ту сторону, откуда доносился голос, и заметил какую-то тень, которая, как ему казалось, двигалась в воздухе на высоте десяти футов над ним. Тень эта скользила по склону горы. – Стой! – крикнул ей Самуил. – Мне надо у тебя еще кое-что спросить! – Что? – отозвалась она, остановившись на вершине скалы. Самуил осматривался, пытаясь понять, как ему добраться до девушки. Но дорожка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропке. Обращаясь к своему спутнику, Самуил сказал: – Ну, милый Юлиус, час назад я перечислил тебе все составляющие гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, реку, дождь и гром. Я забыл про любовь: любовь – искрящуюся юность, любовь – настоящую грозу, любовь – истинное опьянение. Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону, где находилась девушка, он крикнул: – Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты меня, и мы сыграем великолепную свадьбу. Когда выходят замуж королевы, то устраивают фейерверки. А нам в честь нашей свадьбы небо зажигает молнии и грохочет громовыми раскатами. Я вижу, что у тебя там настоящий козел, и потому считаю тебя колдуньей, но все равно зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту! – Вы неблагодарный богохульник, – воскликнула девушка, исчезая из виду. Самуил еще раз попробовал догнать ее, но подняться по горному склону не было возможности. – Ну, будет, будет, – урезонивал его Юлиус. – Да куда же нам ехать-то? – отозвался Самуил в самом дурном расположении духа. – Туда, куда она указала. – Даже если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда наша колдунья должна заманивать путников? – Ты слышал, что она сказала, Самуил. Ну вот, смотри сам! И он показал своему другу на липы, о которых говорила девушка. За деревьями стоял дом. Юлиус дотянулся до звонка и позвонил. – Держу пари, – сказал Самуил, – что нам откроет не кто иной, как девица с козлом. Открылась дверь в доме, и кто-то, держа в руке фонарь, подошел к воротам. – Кем бы вы ни были, – сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, – примите в нас участие. Четыре часа мы скитались под проливным дождем. Приютите нас на ночь. – Войдите, – раздался уже знакомый путникам девичий голос. – Вот видишь, – сказал Самуил Юлиусу. – Что же вы не входите, господа? – удивилась молодая хозяйка. – Идем, идем, черт возьми! – отозвался Самуил. – Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хорошенькая. III Майское утро Проснувшись на следующее утро, Юлиус некоторое время не мог понять, где он. Луч солнца ворвался в комнату сквозь щель в ставнях и играл на чистом деревянном полу. Юлиус вскочил с постели. Для него были приготовлены платье и туфли. Он оделся и подошел к окну. Едва юноша открыл его, как в комнату хлынули аромат цветов и солнечное тепло. Окно выходило в прелестный сад, полный цветов и птиц. За садом виднелась долина Неккара, а на горизонте высились горы. Стояло чудесное майское утро, и вокруг кипела жизнь. Буря разогнала тучи. Теперь небесный свод приобрел глубокий синий цвет. Юлиус испытал несказанное ощущение блаженства. Сад, освеженный ночным дождем, блистал и благоухал. Воробьи, малиновки и щеглы словно праздновали конец бури и на каждой ветке устроили концерт. Капли дождя переливались под лучами солнца, и каждая былинка сверкала, будто осыпанная бриллиантами. Но вдруг роса на траве, птичье пение в ветвях, горы вдали и красота неба – все это исчезло для Юлиуса. Его ушей коснулись звуки чистого голоса. Он выглянул из окна и в тени куста жимолости увидел прелестнейшую картину. Юная девушка – лет пятнадцати, не больше – сидела на скамье с пятилетним мальчиком на коленях, которого она учила читать. Эта девушка была грациознейшим в мире созданием. Ее голубые глаза светились кротостью и умом. Белокурые, с золотистым отливом волосы были так пышны, что тонкая шейка, казалось, с трудом держала такое богатство. Незнакомка была одета в немецком стиле. Белый корсаж плотно облегал ее стан, юбка, тоже белая, с фестонами понизу, несколько коротковатая, так что из-под нее виднелась красивая ножка, струилась по фигуре. Мальчик, которого она держала на коленях, был румяный, с пепельными кудрями. Он учил свой урок с необычайным вниманием и важностью. Водя пальчиком по книжке, он называл одну за другой буквы и время от времени с беспокойством поднимал головку и заглядывал в лицо своей учительнице, будто сомневаясь в правильности ответа. Юлиус не мог налюбоваться на эту очаровательную сцену. Детский голосок и птичье щебетание, красота невинной девушки среди красот природы, эта весна жизни посреди жизни весны составляли такой контраст с ужасными испытаниями минувшей ночи, что он был растроган до глубины души и погрузился в сладостное созерцание. Однако чье-то прикосновение вывело юношу из этого блаженного состояния. Это был Самуил. Он неслышно вошел в комнату и подкрался на цыпочках, чтобы увидеть, на что так засмотрелся Юлиус. Юлиус жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не слишком сентиментальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодвинул ветвь винограда, которая мешала ему смотреть. Шелест листьев заставил девушку поднять голову. Она покраснела. Мальчик тоже взглянул на окно и, увидев чужих, уставился на них, позабыв свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка казалась раздосадованной. Спустя минуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на поклон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом. Юлиус обернулся к приятелю и сказал с досадой: – Ну зачем ты их спугнул! – Ага, я понимаю, – сказал Самуил с насмешкой. – Можешь быть спокоен: эти птички ручные, они вернутся. Ну так как, не убили тебя этой ночью? Судя по всему, этот разбойничий вертеп довольно гостеприимен. Я вижу, твоя комната не хуже моей. – Мне кажется, что я видел все во сне, – сказал Юлиус. – Давай-ка вспомним происшествия этой ночи. Нам в самом деле открыла та самая девушка с козлом, не правда ли? Она подала знак, чтобы мы не шумели, она указала нам конюшню, куда поставить коней, потом отвела нас в дом, на второй этаж, в эти смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел пойти за ней, я тебя удержал, и мы решили лечь спать. Все так и было? – Твои воспоминания в высшей степени точны, – сказал Самуил, – и вполне соответствуют действительности. Держу пари, теперь ты мне простил, что вчера я вытащил тебя из гостиницы. Или ты продолжишь роптать на грозу? Разве я был не прав, утверждая, что зло ведет к добру? Благодаря грому и ливню мы получили две отличные комнаты, увидели превосходный пейзаж, на который стоит полюбоваться, да вдобавок прелестную юную девушку, в которую из вежливости оба должны влюбиться и которая сама из вежливости должна оказать нам гостеприимство. – Опять ты за свое! – прервал его Юлиус. Самуил хотел еще что-то сказать, как дверь отворилась и вошла старая служанка, неся высушенную и вычищенную одежду обоих приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто их приютил. Старушка ответила, что они в доме священника в Ландеке, у пастора Шрейбера. Служанка оказалась болтливой и, пока возилась с камином, разговорилась: – Жена пастора умерла пятнадцать лет назад, когда разрешилась фрейлейн Христиной. А потом, спустя три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Маргарита, и вот теперь он остался один со своей младшей дочкой, фрейлейн Христиной, и внуком Лотаpиo, сыном Маргариты. Сейчас пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа. – Но кто же нас впустил вчера в дом? – спросил Самуил. – А, это Гретхен, – ответила старуха. – Прекрасно. Теперь объясни, пожалуйста, кто такая Гретхен? – Гретхен? Это пастушка, коз пасет. – Пастушка! – воскликнул Юлиус. – Так вот в чем дело! Это многое объясняет, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь? – Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке и тогда ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит жить на свежем воздухе. – Но какое она имела право впустить нас сюда? – спросил Юлиус. – Никакого тут нет права, а есть долг, – ответила служанка. – Господин пастор приказал ей, каждый раз как она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора – дом Божий, а дом Божий – дом для всех. Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад. – Погуляем до обеда? – предложил Самуил. – Нет, я устал, – отказался Юлиус и сел на скамейку в тени жимолости. – Устал! – воскликнул Самуил. – Да ведь ты только что встал с постели! – Но вслед за этим он разразился хохотом: – Ах, да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов! Явно недовольный, Юлиус встал со скамьи. – В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад. И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша перевести разговор на другую тему. Он не знал почему, но имя Христины в устах ироничного Самуила звучало ужасно. Они прохаживались целый час. В конце сада был виноградник. В это время года яблони и персиковые деревья представляли собой еще только гигантские букеты белых и розовых цветов. – О чем ты думаешь? – внезапно спросил Самуил у Юлиуса, который молча о чем-то размышлял. Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил: – Я думаю об отце. – Об отце! С чего ты задумался об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста? – Эх!.. Да думаю о том, что завтра, в этот самый час, у него, пожалуй, уже не будет сына. – Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, – произнес Самуил. – Завтра ведь и мне предстоит то же, что и тебе. Завтра об этом и подумаем. – Будь спокоен, – сказал Юлиус, – моя воля и мужество не ослабеют перед лицом опасности. – Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но, если так, оставь свой угрюмый вид. Вон идут пастор с дочкой. Эге, я вижу, вместе с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже ходила в церковь вместе с ними. – Какой ты злой, – пробормотал Юлиус. Пастор и Христина вернулись домой. Девушка прошла прямо в дом, а пастор поспешил к гостям. IV Пять часов пролетели как пять минут У пастора Шрейбера было строгое честное лицо немецкого священника, который сам исполняет все, что проповедует. Это был человек лет сорока пяти. На лице его лежал отпечаток задумчивости и доброты. Печальная задумчивость явилась следствием утраты им жены и дочери. Он, видимо, был безутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианской надежды. Он поздоровался с гостями, осведомился, выспались ли они, и поблагодарил за то, что зашли к нему. Минуту спустя колокольчик прозвонил к обеду. – Пойдемте к моей дочери, – сказал пастор. – Он не спрашивает, как нас зовут, – тихо прошептал Самуил, – так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки, а мое – прозвучать как-то по-еврейски в ушах набожного добряка. – Хорошо, – сказал Юлиус. – Представимся принцами инкогнито. Они вошли в столовую, где уже были Христина с племянником. Она грациозно, но робко поклонилась молодым людям. Сели за стол, уставленный простыми, но обильными угощениями, пастор разместился между гостями, напротив него села Христина, а между ней и Юлиусом – ребенок. Поначалу разговор как-то не клеился. Юлиус, смущенный присутствием девушки, молчал. Она, казалось, сосредоточила все свое внимание на маленьком Лотарио, за которым ухаживала с материнской нежностью, а он называл ее сестрой. Разговор поддерживали только пастор и Самуил. Пастор был доволен, что у него в гостях студенты. – Я и сам был им когда-то, – заметил он. – В то время студенческая жизнь была веселая. – Теперь она несколько грустнее, – сказал Самуил, посмотрев на Юлиуса. – Ах! – продолжал пастор. – То была лучшая пора моей жизни. Впоследствии я довольно дорого заплатил за это счастье. Тогда я верил в жизнь, а теперь – наоборот. Разумеется, я говорю все это не для того, чтобы разочаровать вас, дорогие гости. В любом случае я желаю дожить до того времени, когда увижу Христину счастливой в доме ее предков. – Отец! – перебила его Христина с нежным упреком. – Ты права, моя златокудрая мудрость, – сказал пастор, – сменим лучше тему… Знаешь ли ты, что по милости Божьей ураган, разразившийся сегодня ночью, пощадил почти все мои растения? – Вы ботаник, сударь? – спросил Самуил. – Да, немного занимаюсь этой наукой, – сказал пастор с оттенком гордости. – И я занимаюсь иногда, в свободное время, – ответил небрежно юноша. И Самуил вдруг обнаружил глубокое и серьезное знание предмета, так что поразил достойного пастыря своими оригинальными взглядами и мыслями. В конце концов все тем же вежливым, холодным и слегка насмешливым тоном, словно не замечая того, что делает, своими познаниями он совершенно сбил с толку поверхностно образованного и несколько отсталого пастора. Между тем Юлиус и Христина, молчавшие до сих пор и лишь украдкой поглядывавшие друг на друга, начали мало-помалу сближаться. В этом им помог Лотарио. Не решаясь еще заговорить с Христиной, Юлиус начал задавать ребенку вопросы, на которые тот не мог ответить, и поэтому обращался постоянно к сестре за разъяснением; выходило, что Христина отвечала одновременно и мальчику, и Юлиусу. А юноша чувствовал себя счастливым оттого, что мысли молодой девушки передавались ему милыми устами ребенка. К концу обеда все трое стали друзьями. И когда все поднялись, чтобы перейти в тенистый сад пить кофе, Юлиус нахмурился при виде подходившего Самуила, который мог помешать их приятной беседе. Пастор ушел за коньяком. Юлиуса привели в негодование вольные манеры Самуила и его наглый взгляд, устремленный на эту восхитительную девушку. – Нам следует извиниться перед вами, мадемуазель, что мы сегодня утром помешали вашим занятиям с племянником, – начал Самуил. – О! – отозвалась она. – Мы тогда уже заканчивали заниматься. – Я не мог сдержать возгласа удивления. Благодаря одеянию той девушки, которая привела нас сюда, ее козлу и молнии мы едва не приняли ее за колдунью… Засыпаем под этим впечатлением и вдруг поутру, открывая окно, видим, что козел превратился в прелестного ребенка, а колдунья – в… – В меня! – досказала Христина с насмешливой улыбкой. И, обернувшись к Юлиусу, который скромно молчал, она спросила: – И вы, сударь, приняли меня за колдунью? – О, ну что вы, вы такая красавица!.. Христина, улыбнувшись словам Самуила, покраснела от слов Юлиуса. А Юлиус, смутившись от невольно вырвавшейся у него фразы, поспешил заговорить с ребенком. – Лотарио, хочешь поехать с нами в университет? – весело сказал он. – Сестра, что такое университет? – спросил малыш Христину. – Это такое учебное заведение, где тебя могут выучить всем наукам, – весело объяснил вернувшийся пастор. Ребенок обернулся к Юлиусу с серьезной миной. – Мне незачем ехать с вами, у меня вместо университета есть сестра. Христина умеет и читать, и писать, знает французский и итальянский языки и музыку. Я никогда в жизни не расстанусь с ней. – Увы! Ты гораздо счастливее нас, – произнес Самуил, – потому что нам с Юлиусом уже пора. – Как! – воскликнул пастор. – Вы и дня у нас не пробудете? И поужинать не хотите с нами? – Тысячу раз благодарим, – ответил Самуил, – но нам сегодня же надо попасть в Гейдельберг. – Но ведь вечером нет занятий!.. – Да, но нам необходимо быть там по более серьезной причине. Юлиус знает, почему именно. – Давайте прикинем, – сказал пастор, – до Гейдельберга не больше семи-восьми миль. Вы успеете туда к вечеру, выехав и в четыре часа, а тем временем ваши лошади отдохнут, да и жара спадет. – Невозможно: дело очень срочное. Лучше приехать раньше, чем опоздать. Правда, Юлиус? – В самом деле?.. – спросила Христина, устремив на Юлиуса взгляд своих прекрасных глаз. Юлиус не мог устоять перед этим взглядом. – Слушай, Самуил, – сказал он, – не будем обижать наших радушных хозяев. Право, мы можем уехать отсюда ровно в четыре часа. Самуил бросил сердитый взгляд на Юлиуса и на юную девушку. – Ты желаешь этого? Хорошо, я согласен. – И прекрасно! – воскликнул пастор. – До трех часов я успею показать вам свои коллекции и сад, господа, а потом мы все пойдем провожать вас. Вы увидите: та дорога, которая показалась вам ночью такой ужасной, днем, при солнце, – просто восторг! Вероятно, мы даже встретим там нашу колдунью. Действительно, она как будто немного странная, но только в самом христианском смысле этого слова – это целомудренный и святой ребенок. – Ах, мне очень хотелось бы увидеть ее днем! А теперь пойдемте смотреть ваш гербарий, – сказал Самуил, вставая. И, проходя мимо Юлиуса, шепнул ему на ухо: – Я займу отца разговором. Чувствуешь мою преданность? И он действительно разговорился с пастором, так что Юлиус некоторое время оставался наедине с Христиной и Лотарио. Теперь они уже не испытывали прежней неловкости. Впечатление, произведенное Христиной на Юлиуса, становилось только сильнее и глубже. Он никогда еще не встречал такого живого, ясного личика, в котором можно было прочесть, как в открытой книге, все невинные порывы девственной души. Взгляд Христины быль чист, как хрусталь, и обнаруживал прелестное, преданное сердце. Все существо ее дышало кротостью и добротой. Она напоминала собой светлый майский день. Присутствие Лотарио придавало их беседе прелесть невинности и простоты. Христина показала Юлиусу свои цветы, пчел, птичий двор, ноты, книги. Потом заговорила и о нем самом. – Как это странно, – сказала она ему, – что у такого кроткого и спокойного человека, как вы, такой насмешливый и надменный друг! Она подметила, что Самуил исподтишка высмеивал ее добряка отца, и он тотчас стал ей несимпатичен. Юлиусу пришло на память, что и у Гете Маргарита говорит Мефистофелю нечто подобное во время прекрасной сцены в саду. Но, по сравнению с Маргаритой, Христина казалась ему бесконечно прекраснее. Под наивной грацией юной девушки таился здравый смысл и твердый взгляд на вещи; этими качествами она была обязана, вероятно, тому обстоятельству, что ее детство прошло без матери. В ребенке чувствовалась женщина. Оба с нескрываемым удивлением услышали от вернувшегося к ним пастора и Самуила, что уже три часа и пора отправляться в путь. Но, как говорится, счастливые часов не наблюдают, а потому для них пять часов пролетают как пять минут. V Цветы и травы не доверяют Самуилу Пришла пора собираться в дорогу, но все-таки оставалась надежда провести вместе еще час. Юлиус рассчитывал продолжить разговор с Христиной, но вышло иначе. Христина инстинктивно чувствовала, что ей не следует оставаться все время с Юлиусом. Она взяла под руку отца, продолжавшего разговор с Самуилом, а Юлиус печально побрел позади. Они шли лесной дорогой к прекрасному холму, солнечные лучики весело играли на листве деревьев, и ароматный воздух оглашался трелями влюбленных соловьев. Юлиус попробовал пустить в ход маленькую хитрость. – Лотарио, подойди-ка сюда, взгляни, что тут такое, – позвал он ребенка, который, уцепившись за руку Христины, семенил рядом с ней. Мальчик подбежал к своему новому приятелю. Юлиус показал ему сидевшую на ветке стрекозу. При виде этого великолепного насекомого с трепещущими крылышками малыш взвизгнул от радости. – Как жаль, что Христина не видит! – проговорил Юлиус. – Сестрица, – закричал Лотарио, – иди сюда скорее! Мальчик подбежал к ней и начал теребить за платье, так что в конце концов девушке пришлось оставить отца и пойти посмотреть на прекрасные крылышки стрекозы. Но стрекоза исчезла, а Христина явилась. – Напрасно ты позвал меня, – сказала Христина и вернулась к отцу. Этот прием Юлиус повторил несколько раз. Он показывал Лотарио то бабочку, то цветок и все выражал сожаление, что Христина не видит их красоты. И Лотарио бежал за ней и заставлял ее возвращаться. Таким образом Юлиусу удалось провести еще несколько минут с Христиной. Маленькими ручками своего невольного союзника он даже поднес Христине великолепный, только что распустившийся цветок шиповника. Но она неизменно возвращалась к отцу. Однако девушка не могла сердиться на Юлиуса за его настойчивость – ей самой приходилось бороться с желанием остаться с Юлиусом. Наконец, она обратилась к нему с милой непосредственностью: – Послушайте, господин Юлиус, было бы крайне невежливо с моей стороны, если бы я все время была только с вами, и отец удивился бы, что я совсем не разговариваю ни с ним, ни с вашим товарищем. Но вы ведь еще приедете к нам, не правда ли? Мы пойдем смотреть ущелье Дьявола и развалины Эбербахского замка. Восхитительные пейзажи, господин Юлиус! Они подошли к перекрестку. Слуга Шрейбера не успел еще привести лошадей. – Пройдемся немного в эту сторону, – сказал пастор, – может быть, встретим Гретхен. И действительно, все вскоре заметили пастушку. Ее хижина стояла на косогоре, под нависшей скалой. Невдалеке паслись двенадцать коз: пугливые животные разбрелись по скалам и щипали горький ракитник. При дневном свете Гретхен казалась еще более странной и красивой, чем при блеске молний. Взгляд ее черных глаз был печален, в черных волосах запутались какие-то необыкновенные цветы. Она сидела на корточках, уткнувшись подбородком в руку, – казалось, она была погружена в глубокую думу. В ее позе, в растрепанных волосах, во взгляде, во всем ее существе было много цыганского. Христина и пастор подошли к ней, а она будто и не заметила их. – Что это значит, Гретхен? – сказал пастор. – Я иду к тебе, а ты не бежишь меня встречать, как обычно? Ты, верно, не хочешь, чтобы я поблагодарил тебя за гостей, которых ты вчера привела? Гретхен не тронулась с места, а только вздохнула. Потом сказала печально: – Вы хорошо делаете, что благодарите меня сегодня: быть может, завтра вы уже не станете меня благодарить. – Ты, кажется, раскаиваешься, что привела нас? – заметил Самуил, усмехнувшись. – Особенно вас, – ответила она. – Но и он, – продолжала она, глядя на Христину с грустным участием, – и он не принес с собой счастья!.. – И кто же тебе это сказал? – спросил Самуил все так же насмешливо. – Сонная одурь и сухой трилистник. – Значит, и Гретхен занимается ботаникой? – обратился к пастору Самуил. – Да, – ответил отец Христины, – она говорит, что умеет узнавать по растениям будущее. – Я верю в это, – сказала серьезно пастушка. – Поскольку травы и цветы не делают того зла, которое делают люди, то они больше достойны Божьего откровения. И благодаря своей невинности они все знают. Я долго прожила среди них, и в конце концов мне удалось узнать некоторые их тайны. И Гретхен уселась на корточки как прежде. Тем не менее она продолжала говорить громко, но как бы сама с собой: – Да, я привела несчастье в дорогой для меня дом. Пастор спас мою мать. Дай Бог, чтобы я не погубила его дочь! Мать моя, бездомная скиталица, была гадалкой, она носила меня на спине, у нее не было ни мужа, ни религии. Пастор приютил ее, кормил, учил. Благодаря его попечению она умерла как христианка. А теперь видишь, матушка, как я отблагодарила человека, который дал твоей душе рай, а твоей дочери – кусок хлеба! Я привела к нему в дом несчастье! Я с первого взгляда должна была разгадать их! С первых же слов мне следовало понять, что это подозрительные люди… Их занесла сюда гроза, и они принесли грозу. – Успокойся, пожалуйста, Гретхен, – сказала недовольно Христина. – У тебя, верно, лихорадка? – Право, дитя мое, нехорошо, что ты все время стараешься избегать людей, я говорил это тебе уже не раз, – заметил пастор. – Я не одна: со мной Бог! – возразила Гретхен и, закрыв лицо руками, проговорила еще более уныло: – Чему быть, того не миновать. Ни он своей доверчивой добротой, ни она своей голубиной кротостью, ни я своими худенькими руками – никто из нас не в силах отвратить судьбу. Против демона мы все втроем будем бессильны. И почему только не мне предстоит самая горькая участь?!.. Ах, лучше не уметь предвидеть то, чему все равно не можешь помешать! Знать будущее – пытка! И с этими словами она вскочила на ноги, бросила свирепый взор на обоих пришельцев и ушла к себе в хижину. – Бедная девочка! – сказал пастор. – Она непременно сойдет с ума… – Она напугала вас, мадемуазель? – спросил Юлиус Христину. – Нет, мне просто стало как-то не по себе, – ответила девушка. – Она точно видит сны наяву. – А я ее нахожу одинаково восхитительной и интересной, – пробормотал Самуил, – грезит она или нет, днем, ночью, при свете солнца, при блеске молний… Бедняжка Гретхен! Все в приходе относились к ней так, как жители Трои – к прорицательнице Кассандре. Стук копыт вывел путников из задумчивости, навеянной последней сценой. Это привели лошадей. VI От счастья к шуму Наступило время прощаться. Пастор взял с молодых людей слово, что они опять приедут к нему в гости, как только у них появится свободное время. – По воскресеньям ведь не учатся, – робко заметила Христина. Тотчас было решено, что молодые люди приедут в первое же воскресенье, следовательно, расставались они только на три дня. Когда студенты сели на коней, Юлиус с тоской посмотрел на Христину. Потом его взгляд остановился на шиповнике, который он передал ей через Лотарио; он очень хотел забрать этот цветок, после того как он побыл некоторое время у Христины. Но она сделала вид, что не заметила этого, и сказала с улыбкой, подавая ему руку: – Значит, до воскресенья? – Надеюсь! – ответил он. – Если только со мной не случится какое-нибудь несчастье, – прибавил он шепотом. – Какое же несчастье может случиться с вами за эти три дня? – спросила она, побледнев. – Кто знает! – ответил Юлиус полушутя-полусерьезно. – Но если вы пожелаете, чтобы я избежал всех опасностей, то вам это сделать легко, ведь вы ангел. Вам стоит только помолиться за меня Богу. Например, завтра, во время проповеди. – Завтра? Во время проповеди? – повторила удивленная Христина. – Слышите, папа, о чем просит меня господин Юлиус? – Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, – заметил пастор. – Но впридачу к молитве серафима мне не хватает еще талисмана феи, – добавил Юлиус и опять посмотрел на шиповник. – Право же, – сказал Самуил, – нам давно пора ехать, хотя бы и за этими невинными опасностями. Масса людей ежедневно подвергается разного рода угрозам. В сущности, каково истинное назначение смертных? Умереть! – Умереть! – воскликнула Христина. – О, господин Юлиус, я непременно помолюсь за вас, хотя я все-таки думаю, что вам ничего не угрожает. – Прощайте, прощайте, прощайте, – с нетерпением повторял Самуил, – едем, Юлиус, едем же! – Прощайте, мой друг! – крикнул Лотарио. – Хочешь дать ему на память свой цветок? – спросила мальчика Христина, подавая ему шиповник. Затем девушка взяла малыша на руки, поднесла его к лошади, и растроганный Юлиус взял цветок. – Благодарю, до свидания! И, еще раз помахав рукой Христине и ее отцу, он пришпорил коня и поехал крупной рысью. Самуил поскакал за ним, и минуту спустя друзья были уже далеко. Отъехав шагов на пятьдесят, Юлиус обернулся и увидел Христину, она также обернулась и послала ему последний прощальный привет. Каждый из них уже сознавал, что оставляет другому частичку своей души. Молодые люди быстро преодолели четверть мили, но за это время не обменялись ни словом. Дорога была прелестная. По одну сторону тянулись горы и лес, а по другую текла река Неккар, отражая в своих тихих, прозрачных струях небесную лазурь. Жара спала, и вечернее солнце заливало розовым светом деревья и кусты. – Вот чудный вид! – воскликнул Самуил. – И его приходится менять на шумные улицы и дымные трактиры, – вздохнул Юлиус. – Я решительно не гожусь для ваших оргий, для всех ваших ссор и сумятицы. Я рожден для спокойной жизни в деревне и для тихих радостей… – И для Христины! Ты забываешь самое главное! Девочка эта – премиленькая, да и колдунья тоже. Я думаю, как и ты, что недурно было бы снова наведаться в это место. Но из того, что нам попалось такое славное птичье гнездышко, еще не следует, что надо раскисать. Напротив, с завтрашнего же дня примемся за учение, а потом будем думать и о воскресенье. Только бы пережить все, а там, бог даст, хватит еще времени и на деревенские идиллии, и на любовь. Пока же не будем забывать, что мы – мужчины. Остановившись в Неккарштейнахе выпить пива и дать отдых коням, они двинулись дальше, и было еще совсем светло, когда они въехали в Гейдельберг. На всех улицах и во всех окнах гостиниц мелькали студенты. Знакомые кланялись Самуилу и Юлиусу. Самуил, по-видимому, пользовался глубоким уважением – все почтительно его приветствовали. Но когда он очутился на главной улице, то уважение сменилось восторгом, а въезд его превратился в триумфальное шествие. Студенты всех сообществ – и «мшистые дома», и «простые зяблики», и «фуксы»[2 - Фукс – также студент-первокурсник в Германии.], и «лошадки»[3 - Названия разных ступеней студенческой иерархии. Здесь, как и во многих других деталях нравов студентов в Германии, которые, быть может, покажутся несколько странными во Франции, – пусть хорошенько запомнят читатели, что мы рассказываем, а не сочиняем (прим. авт. В остальных случаях прим. ред.).], – все они высыпали к окнам и дверям, махая фуражками и отдавая честь бильярдными киями. Все распевали знаменитую песню «Кто спускается там по холму?», оканчивающуюся словом «Виваллераллера». Самуил крикнул толпе: – Довольно! Что вы так шумите и беснуетесь? Посторонитесь, а то мы не сойдем с коней! Но толпа не расступалась. Все наперебой хотели принять у Самуила коня и отвести его в конюшню. Один из студентов, лет тридцати, выбежал из гостиницы и закричал: – Расступитесь! Здравствуй, Самуил! Ура! Наконец-то ты вернулся, великий человек! – Здравствуй, Трихтер, здравствуй, мой милый, сердечный друг, – отозвался Самуил. – Меня очень трогает твой восторг. Позволь мне только сойти с коня. Готово! Пускай Левальд отведет его. Ты что же, дуешься? Да, я знаю, Левальд всего лишь обыкновенный товарищ. Но недурно бывает иногда и королю сделать что-нибудь для простого смертного. Ты же иди с нами, с Юлиусом и со мной, в дом коммершей[4 - Коммерш – студенческая пирушка в немецких университетах.]. То здание, которое Самуил назвал домом коммершей, было гостиницей «Лебедь», главной гостиницей в Гейдельберге, у двери которой он остановился. – Из-за кого собралось так много народу? – спросил Самуил у Трихтера. – Разве меня ждали? – Нет. Это празднуют начало пасхальных каникул, – ответил Трихтер, – ты приехал как раз вовремя. Идет коммерш фуксов. Метрдотель, уже предупрежденный о приезде Самуила, прибежал немедленно – он гордился таким гостем и заискивал перед ним. – Ого! Вы опоздали, – заметил ему Самуил. – Простите, но сегодня вечером мы ожидаем его королевское высочество, принца Карла-Августа, сына баденского курфюрста, он отправляется в Штутгарт и проедет через Гейдельберг. – А мне что за дело? Он принц, а я король. Юлиус подошел к Самуилу и шепнул: – Разве присутствие принца помешает нам? – Я полагаю, как раз наоборот. – Прекрасно! Значит идем! Самуил, Юлиус и Трихтер пошли на студенческий бал, который Трихтер назвал коммершем фуксов. VII Коммерш фуксов Когда открылась дверь просторной залы, Юлиус в первую минуту ничего не мог ни разглядеть, ни расслышать. Дым его ослеплял, а шум голосов оглушал. Впрочем, с каждым входящим сюда происходило то же самое, но потом мало-помалу человек привыкал, приспосабливался и начинал различать фигуры и голоса. Тут было множество совсем юных студентов, которые длиной своих бород могли бы поспорить с любым халдейским мудрецом, виднелись усы, которым позавидовала бы плакучая ива. Были тут и костюмы, поражавшие своей причудливостью, иногда бросался в глаза головной убор Фауста, украшенный пером цапли, или какой-нибудь чудовищный галстук, в котором утопала чуть не вся голова, либо золотые цепочки на голой шее. В особенности же много виднелось кружек, размеры которых могли привести в ужас бочку, и трубок, способных испугать печную трубу. Дым, вино, оглушительная музыка, беспорядочные взрывы хорового пения, головокружительная пляска, звонкие поцелуи, расточаемые развязным девушкам, которые громко хохотали, – все это путалось и смешивалось в какой-то дьявольский калейдоскоп, навевавший образы Гофмана. Самуил был удостоен самого пышного приема. Ему немедленно преподнесли его трубку и гигантский кубок, наполненный до краев. – Что тут? – спросил он. – Крепкое пиво. – Ну вот еще! Разве я похож на йенского студента? Вылей это и принеси мне пуншу. Кубок наполнили пуншем. В него вмещалось больше пинты. Юноша выпил его одним махом. По всей зале раздались рукоплескания. – Экие вы ребята! – сказал Самуил. – Но я вижу, что публика слишком вяло танцует вальс, да и поют тоже вяло. Эй, вы, – крикнул он музыкантам, – приударьте-ка погромче! Он подошел прямо к одному из фуксов, танцевавшему с хорошенькой девушкой, без церемонии отобрал у него даму и начал с ней вальсировать. Вся зала смотрела на этот танец замерев. В нем было что-то особенное, против воли овладевавшее вниманием зрителей. Начинал Самуил плавно и медленно, его движения были изящными и нежными, а потом вдруг он переходил в самый быстрый темп; он начинал вращаться с неимоверной быстротой, и его танец становился страстным, мощным и разнузданным. Внезапно среди этой безумной радости он останавливался и начинал двигаться с какой-то презрительной холодностью, с насмешливым выражением лица. Порой в его взгляде выражалась крайняя печаль, но он тут же распрямлял плечи и делал какой-нибудь насмешливый жест. Время от времени его меланхолия превращалась в горечь, глаза метали молнии, и его дама трепетала в его руках, как голубка в когтях коршуна. Это был неслыханный танец, который в одну секунду спускался с неба в ад, при виде которого зрители не знали, что им делать – плакать, смеяться или трепетать. Он закончил свой вальс таким быстрым и увлекательным кружением, что все другие танцоры, которые до этого только смотрели на него, были затянуты в этот вихрь, и в течение четверти часа в зале бушевал настоящий ураган. Окончив танец, Самуил спокойно уселся. На лбу у него не было ни единой капли испарины. Он только потребовал себе новый кубок пунша. Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в море грохота и мыслями устремлялся к дому ландекского священника. Странное дело: среди всех этих криков у него в ушах звучал тихий, нежный голос девушки, сидевшей под деревом и учившей азбуке ребенка. Распорядитель подошел к Самуилу и что-то тихонько сказал. Оказалось, что принц Карл-Август спрашивал у студенческого короля разрешения посетить коммерш фуксов. – Пусть войдет, – сказал Самуил. При появлении принца все студенты приподняли шапочки – один только Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул руку принцу и сказал ему: – Добро пожаловать, кузен. И указал тому на стул рядом с собой и Юлиусом. Какая-то девица с гитарой пропела свою песенку и теперь обходила публику, собирая деньги. Она остановилась перед Карлом-Августом. Он оглянулся назад, чтобы попросить денег у кого-нибудь из своей свиты. Но в залу никого из свиты не впустили. Тогда он обернулся к Самуилу и попросил: – Не заплатите ли вы за меня, государь? – Охотно, – ответил Самуил и вынул кошелек. – На, – сказал он гитаристке, – вот тебе пять золотых за меня и вот тебе крейцер[5 - Крейцер – в Германии: старинная мелкая монета.] за принца. Бешеные рукоплескания потрясли своды залы. Сам молодой принц аплодировал и смеялся. Спустя несколько минут он простился и ушел. Сразу после этого Самуил поманил к себе Юлиуса и шепнул: – Пора. Юлиус кивнул и вышел. Разгул дошел до крайнего предела. Пыль и табачный дым до такой степени наполнили залу, что в ней будто стоял декабрьский туман. Самуил в свою очередь вскоре поднялся и незаметно вышел. VIII Самуил почти удивлен Настала полночь. Самуил направился к набережной, выбирая самые пустынные улицы и временами оборачиваясь посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь. Так он добрался до берега Неккара и некоторое время шел вдоль реки, потом повернул направо и устремился к горе, на которой высились руины замка. Какой-то человек вышел из тени деревьев и подошел к Самуилу. – Куда идете? – спросил он. – Иду на вершину, которая возносит к Богу, – произнес Самуил условленную фразу. – Проходите. Самуил продолжил подниматься в гору и скоро дошел до развалин замка. Здесь другой страж остановил его: – Что вы здесь делаете в столь поздний час? – Я делаю… – начал Самуил. Но тут он решил пошалить. – Вы хотите знать, что я здесь делаю. Ничего не делаю – просто прогуливаюсь. Дозорный вздрогнул: – Ступайте-ка домой, вот что я вам посоветую. Тут не место для прогулок, да и не время. Самуил пожал плечами. – Я желаю полюбоваться развалинами при лунном свете. А вы кто такой и с какой стати вздумали мне в этом препятствовать? – Я сторож при старом замке. Мне приказано никого не пускать сюда после десяти часов вечера. – Это относится к филистерам[6 - Филистер – в языке немецкого студенчества синоним человека ограниченного, чуждого духу просвещения, обывателя-конформиста.], – сказал Самуил, – а я студент. И он хотел устранить с дороги сторожа. – Ни шагу вперед, если вам дорога жизнь! – вскрикнул стражник. Самуилу показалось, что он вынул из-за пазухи нож. В это время пять или шесть других стражей молча приблизились и спрятались в кустах. – О, извините, пожалуйста, – проговорил тогда со смехом Самуил. – Вы, вероятно, тот самый, кому я должен ответить: «Я делаю дела за тех, кто спит». Дозорный с облегчением вздохнул и спрятал нож. Остальные отошли в сторону. – Вовремя вы спохватились, друг мой. Еще секунда – и вы были бы мертвы. – Ну, положим, я попытался бы защищаться. Во всяком случае не могу не похвалить вас. Я вижу, что мы под надежной защитой. – Как бы то ни было, приятель, а вы уж чересчур смелы, если решаетесь шутить с такими вещами. – Я еще и не с такими вещами шутил. Он прошел во двор. Луна ярко освещала стены древнего замка. Это было великолепное зрелище. В свете луны во всех деталях выступали скульптурные украшения стен, статуи курфюрстов, императоров, божеств и чудовищ. Здесь Самуила остановил третий дозорный: – Кто вы? – Один из тех, кто карает карающих. – Следуйте за мной, – отозвался дозорный. Самуил направился за ним сквозь кустарник, то и дело спотыкаясь о крупные камни, скрытые в густой траве. Когда он прошел через эти величественные развалины, попирая ногами обломки тех потолков, которые некогда высились над головами королей, его провожатый остановился, отпер низкую дверь и указал на какую-то яму в земле. – Спуститесь туда и стойте спокойно, пока за вами не придут. Затем он запер дверь. Самуил начал спускаться по тропинке в полнейшем мраке, потом оказался в каком-то помещении вроде погреба и, прежде чем успел что-либо различить, почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей и услышал голос Юлиуса: – Ты опоздал. Они уже открыли заседание. Глаза Самуила мало-помалу привыкли к темноте, и через несколько минут он уже увидел перед собой небольшую площадку. Посередине, на обломках гранита и песчаника, на повалившихся статуях, восседали семеро в масках. Лунный свет, проникавший сквозь расселину в камне, освещал этот таинственный конклав. – Введите двух ратоборцев, – повелел один из семерки. Председатель же собрания сидел неподвижно и молча. Самуил хотел выступить вперед. Но в это время на площадку вышли двое юношей, которых вел третий. Самуил и Юлиус узнали двух своих университетских товарищей. Тот, кто велел их ввести, обратился к ним с вопросами. – Вас зовут Отто Дормаген? – Да. – А вас – Франц Риттер? – Да. – Вы оба состоите в Тугендбунде?[7 - Тугендбунд (нем. Tugendbund – дословно «союз добродетели») – «Союз доблести», патриотическое общество, основанное в Кёнигсберге в апреле 1808 г. Общество имело своей целью восстановить патриотический дух нации, воспитать юношество, реорганизовать войска и вернуть Пруссии независимость, утерянную в результате побед Наполеона.] Как члены союза, вы помните, что обязаны повиноваться? – Мы помним это. – Вы оба из гейдельбергского университета и должны знать двух ваших товарищей, Самуила Гельба и Юлиуса Гермелинфельда. Самуил и Юлиус молча переглянулись. – Знаем, – ответили студенты. – Вы оба славитесь своим умением биться на шпагах, и вам всегда везло на студенческих дуэлях. Так вот, не позже чем завтра вы вызовете на дуэль Юлиуса Гермелинфельда и Самуила Гельба под любым предлогом. Самуил наклонился к Юлиусу и шепнул ему: – Зачем нас заставили при этом присутствовать? – Вы повинуетесь? – спросил некто в маске. Отто Дормаген и Франц Риттер молчали и раздумывали. Потом Франц сказал: – Если нужно действовать наверняка, то лучше пустить в дело кинжал, а не шпагу. Неизвестный на это возразил: – Надо, чтобы их смерть выглядела естественно. Студенческая ссора – дело заурядное и не вызовет подозрений. Студенты все еще будто колебались. – Помните, – добавил человек в маске, – что сегодня первое июня и что через десять дней состоится общее собрание, на котором мы должны будем просить для вас либо награды, либо наказания. – Я повинуюсь, – сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген. – Хорошо. Желаю вам удачи. Можете удалиться. Франц и Отто вышли с тем же человеком, который их и привел. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут дозорный вернулся и доложил, что студенты удалились. – Введите двух других ратоборцев, – распорядился тот же незнакомец. Дозорный направился к Юлиусу и Самуилу. Вскоре приятели, в свою очередь, очутились в этой странной зале заседаний перед семью неизвестными. IX Самуил почти тронут Тот же незнакомец, который говорил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям. – Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? – спросил он у Юлиуса. – Да. – А вы Самуил Гельб? – Да. – Вы состоите в Тугендбунде и потому обязаны нам повиноваться. – Так. – Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда, и слышали их имена? Они вызовут вас на дуэль. Вы будете биться с ними. Вы – лучшие дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы повиноваться? – Я согласен, – ответил Юлиус. – Хорошо, – произнес таинственный незнакомец. – Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь? – Я? Да. Я раздумываю о том, что вы сейчас обращаетесь к нам точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и тщетно пытаюсь уяснить, зачем вы натравливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тугендбунд был основан для чего-то серьезного, а не для того, чтобы устраивать петушиные бои. – Дело идет не о розыгрышах и развлечениях, – возразил на это представитель старшин, – а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объяснений. Но будет полезно, если вы поймете причины нашего решения. Нужно избавить союз от двух мнимых братьев, от предателей. Союз оказывает вам честь, делая вас орудием своей мести. – Но позвольте, так кто же мстители – они или мы? – спросил Самуил. – Кто поручится, что вы от них, а не от нас желаете избавиться? – Ваша совесть. Мы хотим покарать двух предателей, и вы сами лучше, чем кто-либо другой, должны знать, вы или не вы эти предатели. – А вы разве не можете ошибочно считать нас предателями? – О, наивный брат! Если бы мы эту дуэль устраивали против вас, стали бы мы показывать вам ваших противников? Сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им приказ тайно, они бы вас оскорбили и вызвали на дуэль; вы люди храбрые, вы приняли бы вызов и дрались бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие в этом деле. Но ведь мы поступили иначе. Мы предупредили вас заранее. Вы были в отпуске на родине, когда наш курьер доставил вам вызов на двадцатое мая, убедив при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь, что это никак нельзя считать ловушкой. – Но если Франц и Отто предатели, то почему же вы приказываете их только ранить, а не убить? – спросил Самуил. Человек в маске минуту оставался в нерешительности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами со своими товарищами, он сказал: – Ну, слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от всяких сомнений. И, хотя устав наш требует от вас полного повиновения, мы тем не менее готовы все вам разъяснить. Семь месяцев назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии противостоят друг другу только две реальные силы: император Наполеон и Тугендбунд. Официальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож. Фридрих Стапс пожертвовал собой, его кинжал едва не сделал из Шенбрунна алтарь независимости. Он погиб, но кровь мучеников освящает идеи и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за нами. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем неопровержимые доказательства. Пользуясь своим членством в союзе, они рассчитывают присутствовать на общем собрании первого дня, для того чтобы узнать, какие будут приняты решения, а затем продать их Наполеону. Надо помешать им. Но как это сделать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших интересах знать шпионов, для того чтобы не доверяться им и в случае надобности сообщать через них врагу ложные сведения. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. Достаточно серьезной раны, которая на несколько дней уложит их в постель, а когда они выздоровеют, собрание уже состоится. Для пущей надежности мы отвели им роль зачинщиков. Таким образом, они ни о чем не подозревают и будут сообщать французам то, что мы найдем полезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам только ранить их? – Ну, а если не мы их, а они нас ранят? – осведомился Самуил. – Тогда закон о дуэлях вынудит их в течение нескольких дней скрываться, а мы в это время через наших влиятельных друзей постараемся организовать законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели. – Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне… на стороне Тугендбунда, – заметил Самуил. Шестеро в масках жестами выказали нетерпение. Тот из них, который до сих пор говорил, продолжил речь, но на этот раз гораздо более суровым тоном: – Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя могли просто приказать вам. Больше говорить не о чем. Подчиняетесь вы или нет? – Я не говорю, что отказываюсь. Но, – прибавил Самуил, решившись наконец высказать свою тайную мысль, – мне кажется несколько странным и даже немного унизительным, что Тугендбунд дает нам такое ничтожное поручение. Можно подумать, что нас не очень-то ценят и не очень-то берегут. Я выскажусь совершенно откровенно: гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но охотно верю, что среди вас есть люди значительно лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед тем, кто говорил от вашего имени и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но мне и казалось, что вы могли бы найти для нас задание посерьезнее, что вы пускаете в дело руки там, где надо было бы действовать головой. Я сказал, что хотел. Завтра я выполню ваш приказ. Тут один из семи, тот, который сидел на возвышении и до сих пор был молчалив и неподвижен, медленно произнес: – Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Быть может, то, что теперь готовится, является новым испытанием? Мы знаем твой глубокий ум и твою крепкую волю. Ты можешь и хочешь. Но тебе недостает души, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты вызываешь у меня опасение, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой всеобщей свободы, а своим самолюбием, что ты не стремишься с нами к общей цели, а только хочешь воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебе доверяют гибельное дело. Мы даем тебе поручение, ты же говоришь: «Зачем, почему?» А ты должен был бы сказать: «Благодарю». Ты во всем сомневаешься, только в самом себе уверен. Мы не уверены в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в «Союзе добродетели». Эта речь, видимо, поразила Самуила, потому что после непродолжительного молчания он заговорил совсем иным тоном: – Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду рядовым воином, и никем более. – Хорошо, – сказал председатель. – Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на Бога. Человек, который показывал дорогу Самуилу и Юлиусу, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, выбрались из развалин, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в спавший глубоким сном город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице «Лебедь». X На жизнь и на смерть Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды утопали в мягком и тихом лунном сиянии. Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впечатлением от той таинственной сцены, в которой участвовали. У Юлиуса при этом невольно возникала мысль об отце и Христине. Самуил же думал только о себе. Казалось, трудно было смутить надменного студента, но, несомненно, председатель этого собрания произвел на него впечатление своей речью. Самуил думал: кто этот человек, говоривший так властно, как начальник над начальниками, глава общества, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу мерещился чуть ли не император. О, стать со временем самому главой этой верховной ассоциации – вот цель, к которой надо стремиться. Какая завидная участь – держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов! Так думал Самуил, вот почему предупреждение сурового незнакомца столь глубоко поразило его. К ужасу и стыду своему, Самуил сделал следующее открытие: он полагал, что обладает всеми выдающимися пороками, но на поверку оказалось, что у него нет одного из них, и довольно серьезного: лицемерия. Он поступил неосторожно, обнаружив свои стремления перед людьми, которые, обладая властью, очевидно, не особенно желали принять в свое общество алчного юнца. Какое ребячество, какая глупость! Самуил вскочил с кресла, в котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами. «Нет, ни за что, – говорил он себе, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, – нет, лучше неудача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще несколько лет. Останусь Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим путем». Он остановился перед Юлиусом, который закрыл лицо руками и, казалось, погрузился в глубокую думу. – Что же ты не спишь? – спросил Самуил, положив руку ему на плечо. Юлиус вздрогнул. – Нет-нет, – заговорил он, – мне надо сначала написать письмо. – Кому же? Христине, что ли? – О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву я стал бы ей писать? Нет, я собираюсь написать отцу. – Но ведь ты страшно устал. Напишешь ему завтра. – Нет, Самуил, мне нельзя это откладывать, я сейчас же сяду писать. «Хорошо, – подумал Самуил. – В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку, и по тому же поводу». – И напишу свое письмо, – прошипел он сквозь зубы, – теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли. И он продолжал уже громко: – Но сперва, Юлиус, мы должны с тобой кое о чем договориться. – О чем? – Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя и решено, что они должны нас вызвать, но мы можем заранее избрать себе противников. Самый сильный из них – безусловно, Отто Дормаген. А из нас двоих если кто и увереннее владеет своей шпагой, так это я. – Возможно. И что? – А то, мой дорогой, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном. Итак, я забираю его себе. Следовательно, твоим противником будет Риттер. – Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо! – Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда! Я желаю, чтобы все преимущества были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген владеет одним очень опасным приемом борьбы. – Тем более! Мы должны разделить опасность поровну! – Ах, ты еще капризничаешь? На здоровье! – воскликнул Самуил. – Но, разумеется, и я завтра тоже покажу свой гонор, выйдет, что мы оба будем стремиться столкнуться с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого, и окажется, что зачинщиками-то станем мы, роли переменятся, и мы нарушим приказ Союза… – В таком случае бери Франца и оставь мне Отто. – Право, ты точно ребенок, – сказал Самуил. – Слушай, давай лучше кинем жребий. – На это я согласен. – Слава богу! Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги. – Честное слово, это просто дико, – проговорил он, скатав бумажки в трубочки и кинув их в шапку. – Я все-таки не могу понять, как человек может ставить свою свободную волю в зависимость от слепого случая. Тащи! Только если ты вытянешь Дормагена, это станет твоим смертным приговором, ты сам, что называется, лезешь на рожон, как баран под нож мясника. Нечего сказать, славный первый шаг! Юлиус начал было разворачивать взятый им билетик, как вдруг остановился. – Нет, – сказал он, – лучше прочту это после того, как напишу отцу. И он вложил бумажку в Библию. – И я, пожалуй, сделаю то же, но из безразличия. И Самуил опустил свою бумажку в карман. Потом оба сели друг напротив друга за стол и при свете лампы стали писать. Письмо – зачастую лучшая характеристика его автора. Прочтем же оба. Вот письмо Юлиуса: «Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый отец! Я прекрасно сознаю и искренно чувствую все, чем Вам обязан. Не только знаменитым именем величайшего химика современности, не только значительным состоянием, приобретенным благодаря Вашим работам, известным по всей Европе, но еще – и это главное – той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили мое печальное существование, никогда не озарявшееся материнской лаской. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне. Мне необходимо высказать Вам все это потому, что, покинув Франкфурт, несмотря на Ваши распоряжения, я чувствую свою вину перед Вами. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Йенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, то станете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием и уехал в Гейдельберг. Но сначала выслушайте меня, мой добрый отец, и тогда Вы меня, быть может, простите. Сказать Вам, что привело меня в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность и не желание ускользнуть, а неотступный долг. В чем именно он состоит – я не могу Вам открыть. Важность занимаемого Вами положения в обществе и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить откровенно – оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам молчать. Что же касается влияния на меня Самуила, то оно, быть может, и неотразимое, и дурное, и даже роковое, но необходимо мне. Я мягче его, но мне не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает, я часто устаю. Самуил же заставляет меня встряхнуться. Мне кажется – страшно даже написать! – что Самуил, со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью, необходим моей апатичной натуре. Мне кажется, что я только тогда чувствую, что живу, когда он со мной. Когда его нет – я прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его сарказм волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим, потому что в его сердце нет места ни любви, ни преданности. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путника, занесенного снегом? Разве можно сердиться на горькое питье, которое жжет губы, когда только оно одно и может вывести из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня – смерть или водоворот жизни? Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепное местечко, где никогда раньше не бывал. В следующем письме я опишу Вам впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один домик, а в том домике… Но следует ли говорить Вам об этом? Не будете ли Вы смеяться надо мной? Тем более что именно сейчас я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ… Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое непослушание, отец. В эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют вас? Дорогой отец! Если моя судьба действительно в руках Божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающие Вас слова. Если же я ничего не прибавлю… то Вы меня простите, не правда ли?..» Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. И на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он уснул. – Эй! Юлиус! – окликнул его Самуил. Но Юлиус спал. – Слабая натура… – пробормотал Самуил, отрываясь от своего письма. – Какие-то восемнадцать часов без сна могут вконец его вымотать. Окончил ли он по крайней мере свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он там пишет! И он без церемоний взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка. – Да, – сказал он, – ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец. Вот уже два года как я властвую над твоей душой, а сейчас, может быть, и над жизнью. Кстати, можно это сразу и проверить. Вынув из кармана свой билетик, он прочел: «Франц Риттер», и расхохотался. – Выходит, жизнь и смерть этого мальчишки в моих руках! Стоит мне только оставить все как есть, и Отто Дормаген зарежет его как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из Библии его билетик, а на его место положить свой. С Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Вот такое положение в моем вкусе! Держать в своих руках, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть – это интересно! Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса… Письмо Самуила действительно было довольно дерзким. XI Credo in hominem…[8 - Верю в человека (лат.).] Вот отрывок из письма Самуила: «Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улочка с прескверной мостовой. Она словно зажата между двумя рядами полуразвалившихся домов, которые шатаются как пьяные и касаются друг друга верхними этажами; пустующие лавки выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу на ночь запирают накрепко как притон зачумленных. Это – еврейский квартал. Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы оказались менее брезгливым, чем солнце. Однажды – каких-то двадцать лет тому назад – Вы забрели туда и увидели поразительно красивую юную девушку, сидевшую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, стали туда наведываться. В то время вы еще не были тем известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Я знаю, что родился спустя год после вашего знакомства и что я незаконнорожденный. Впоследствии моя мать вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба. Он и воспитывал сына своей единственной дочери. Что касается моего отца, то я, вероятно, встречал его, но он никогда не подавал вида, что знает, кто я, никогда, даже наедине со мной, он не признавал меня своим сыном и не раскрывал мне своих объятий, ни разу не шепнул мне: «дитя мое». Я думал, что он женился и сделал карьеру в свете. Разумеется, не мог же он признать своим сыном незаконнорожденного еврея – прежде всего, в силу общественного положения, далее – из стыда перед своей женой, и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный ребенок…» На этом месте, как мы уже рассказали, Самуил заметил, что Юлиус заснул, и попробовал разбудить его, а затем вынул из кармана свой билетик и прочел на нем имя Франца Риттера. После некоторого колебания Самуил, как мы уже заметили, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше. «Так я дожил до двенадцати лет, не зная, кто был моим отцом и кем были Вы. Как-то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг, оторвав глаза от книги, увидел перед собой степенного человека, пристально смотревшего на меня. Это были Вы. Вы вошли в лавку. На Ваши расспросы дедушка подобострастно отвечал, что я очень смышленый, умный и прилежный мальчик, что я охотно учусь всему, что я уже знаю французский и еврейский языки, которым он меня научил, что я читаю все подряд, но что по бедности своей ему трудно меня воспитывать. Тогда Вы были так добры, что взяли меня в свою химическую лабораторию, отчасти в качестве ученика, отчасти в качестве слуги. Но я слушал и учился. В течение семи лет благодаря моему железному здоровью, позволявшему мне работать днем и ночью, благодаря той дьявольской настойчивости, с которой я погружался в учение, я мало-помалу постиг все тайны Вашей науки и в девятнадцать лет знал столько же, сколько знали Вы сами. Сверх того, я изучил латынь и греческий язык, присутствуя на занятиях Юлиуса. Вы даже как будто привязались ко мне, ведь я так интересовался Вашими опытами! А поскольку я был неразговорчив и держался в сторонке, то Вы совершенно не догадывались о том, что творилось в моей душе. Но так не могло продолжаться долго. Вскоре Вы заметили, что я шел все дальше по намеченному мною пути. Вы вспылили, я тоже. И между нами состоялось объяснение. Я спросил, какова Ваша конечная цель. Вы ответили: «Наука». Но ведь наука не есть цель, она только средство для достижения цели. Я же хотел применить ее в жизни. Как! У нас в руках были страшные тайны и силы! Благодаря своим открытиям мы могли сеять смерть, любовь, безумие, нам стоило только пролить каплю жидкости на плод, и мы могли бы, если бы пожелали, умертвить самого Наполеона! И вдруг мы не пользуемся тем чудесным могуществом, которое является плодом наших необыкновенных способностей и неустанного труда! Этой сверхчеловеческой силе, этому орудию власти, этому капиталу самодержавия мы позволяем бездействовать! Мы ничего не извлекаем из всего этого! Мы довольствуемся тем, что все это сложено где-то в углу, как у идиота-скряги сложены миллионы, которые могли бы сделать его властителем миpa! Услышав такие рассуждения, Вы пришли в негодование и решили, что я опасен. Вы рассудили, что в целях безопасности следует закрыть для меня доступ в Вашу лабораторию и прекратили занятия со мной. Но я и так уже не нуждался в Ваших уроках. Вы отказались от мысли продолжать мое образование, а я к тому времени знал уже гораздо больше Вас. И вот, два года тому назад Вы отправили меня в Гейдельбергский университет, куда, сказать по правде, я и сам стремился, чтобы изучать законоведение и философские науки. Но меня тяготит другое. Со мной здесь Юлиус, и, разумеется, я имею на него то влияние, которое каждый ум, подобный моему, неизменно должен оказывать на такую душу, как у него. Отсюда происходят Ваши чувства ревности и беспокойства, свойственные всем родителям. Я прекрасно понимаю, что Вы дрожите за этого сына, наследника Вашего состояния, Вашей славы и Вашего имени. Вы так боготворите своего сына, что для освобождения его от моего влияния Вы даже пытались разлучить нас, недели две тому назад послав его в Йену. Но он почти против моего желания увязался за мной. Разве это моя вина? Теперь давайте сведем наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю назвать себя Вашим сыном. Вы всегда обходились со мной как с чужим, я согласен оставаться в этом положении. Я хочу сказать, что я Вам обязан тем, чем я живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли я учел? Теперь вернусь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком – воплощением божества. Завтра мне будет двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я ценю только уважение моей личности и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком и сам никому не хочу быть обязанным. Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым делом посылаю Вам ту сумму, которую Вы на меня израсходовали. Это что касается денег. Что касается моего нравственного долга, то сейчас как раз подходящий случай, чтобы расквитаться с Вами и одновременно с этим доказать, что я способен на все, даже на хороший поступок. Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять я не считаю нужным, его жизнь зависит от бумажки, лежащей в Библии. Если он ее прочтет – ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощальным письмом. Я достану из своего кармана билетик, похожий на тот, который выбрал Юлиус, и положу его в Библию, его же билетик заберу себе, а вместе с ним и опасность. Этим я исправлю ошибку Провидения, одним словом, я его спасу. Квиты ли мы, наконец? С этого момента моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все что пожелаю. Поклон и забвение. Самуил Гельб». Самуил встал, открыл Библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой. Он запечатывал письмо, когда Юлиус проснулся, разбуженный первыми лучами солнца. – Отдохнул ли ты хоть немного? – спросил его Самуил. Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок мысли. Вспомнив события ночи, он тут же потянулся к Библии и вынул свой билетик, на котором прочел: «Франц Риттер». – Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, – спокойно сказал Самуил. – Эге! Доброе Провидение действительно умнее, чем мне казалось, и, пожалуй, оно знает наперед, увидим мы закат восходящего сейчас солнца или нет. XII Фукс – любимец Пока Юлиус дописывал и запечатывал письмо, Самуил курил трубку. – Знаешь, – проговорил он, – нет оснований полагать, что у Дормагена и Риттера не появились такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Мы должны опередить их. Надо дать им предлог к ссоре. – Поищем, – отозвался Юлиус, – в вопросах чести, определяемых студенческим уставом. – О! Важно, чтобы мы дрались не из-за студенческих разногласий, а за оскорбленное достоинство, чтобы иметь право ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера есть возлюбленная? – Да, Шарлотта. – Та, которая строит тебе глазки? Великолепно! Прогуляемся по улице, погода прекрасная. Лотта, по обыкновению, будет сидеть с работой у окна. Ты скажешь ей какую-нибудь любезность… – Нет, – возразил Юлиус покраснев, – придумай лучше что-нибудь другое. – Почему же? – Просто не хочется драться из-за девчонки. Самуил посмотрел на него и расхохотался. – Святая невинность! Ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся, ты не хочешь изменить ей даже мысленно? – Ты с ума сошел! – воскликнул Юлиус, который всякий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине. – Зря ты не хочешь сказать что-нибудь Шарлотте. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и серьезного предлога. А может, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме Христины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, ни с кем не встречаться, кроме… – Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, – не выдержал Юлиус. – В добрый час! А я? Из какого бы камня мне высечь искру, чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Нет ли и у него предмета страсти? А с другой стороны, употребить одно и то же средство – значит обнаружить отсутствие фантазии, да притом, сам посуди, мне – и драться за женщину! Невозможно!.. На минуту он погрузился в размышления. – Придумал! – обрадовался он и позвонил. Явился мальчик-слуга. – Знаешь Людвига Трихтера? Сбегай скорее в «Ворон», он живет там, и передай, что я желаю его видеть. Мальчик ушел. Через десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими ото сна глазами. Трихтеру, которого мы видели однажды и только мельком, было не меньше тридцати лет. На глазах этой почтенной личности сменились по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его закрывала грудь. Высокомерно вздернутые усы и тусклые от постоянных кутежей глаза придавали его физиономии выражение какого-то патриарха студентов. Он имел привычку одеваться, как Самуил, у которого пытался перенять и остальные особенности, разумеется, перебарщивая, как делают вообще все подражатели. Благодаря своим летам и опыту Трихтер был незаменим во многих отношениях. Он был живой университетской легендой. Вот почему Самуил сделал из него своего любимчика. Трихтер очень гордился таким отличием. Он вошел с трубкой в руках, которую еще не успел разжечь. Самуил заметил это доказательство того, как Трихтер спешил на зов, и сказал: – Закури трубку. Ты что-нибудь ел? – Ничего, – ответил Трихтер, смутившись. – Я вернулся с коммерша фуксов утром, и только заснул, как меня разбудил посыльный. – Хорошо! Великолепно, что ты еще ничего не ел. Скажи-ка, пожалуйста, у Дормагена, вероятно, также есть свой фукс-любимец? – Есть. Это Фрессванст. – А хорошо ли этот Фрессванст пьет? – Чудовищно хорошо. Он в этом крепче нас всех. Самуил нахмурился. – Как! – воскликнул он гневно. – У меня есть фукс, и он не самый сильный во всех отношениях?! – Но ведь нам еще ни разу не приходилось состязаться всерьез, – сказал Трихтер подобострастно. – Так изволь сделать это сегодня же утром, если дорожишь моим уважением. Увы! Великая школа гибнет. Традиции исчезают. Вот уже три года как в университете не было дуэли на выпивке. Вызови Фрессванста. Приказываю тебе потопить его. – Слушаюсь, сеньор, – ответил Трихтер. – Как мне состязаться с ним: на пиве или на вине? – На вине, Трихтер, разумеется, на вине! Надо оставить пиво и пистолет филистерам. Шпага и вино – вот оружие студентов и благородных людей! – Сию же минуту бегу в «Большую бочку» – там всегда завтракает Фрессванст. – Ступай. Мы с Юлиусом придем после лекции Тибо, ровно в половине десятого. Я буду твоим секундантом. – Спасибо. Я постараюсь быть достойным тебя, о великий человек! XIII Лотта Когда Трихтер ушел, Самуил сказал Юлиусу: – Значит, вот как мы поступим: сначала пройдемся по улице, где живет Лотта, потом, чтобы не изменять нашим привычкам, отправимся в университет на лекции, а потом в «Большую бочку». Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо. – От кого это? Уж не от одного ли из наших молодчиков? – произнес Самуил. Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила на завтрак. – Скажи профессору, что сегодня я не могу прийти. Перенесем на завтра. Слуга ушел. – Бедняга, – сказал Самуил. – У него вышла какая-нибудь закавыка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции? Они вышли из гостиницы и отправились на Хлебную улицу. В окне нижнего этажа одного из домов они увидели Шарлотту, которая сидела с шитьем. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, которые украшал кокетливый чепчик. – Вон, видишь, шагах в тридцати отсюда стоят трое фуксов, – сказал Самуил. – Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девушкой! – Да о чем мне с ней разговаривать? – Не все ли равно? Нужно только, чтобы увидели, как ты с ней разговариваешь. Юлиус неохотно приблизился к окошку. – Вы уже встали и сидите за работой, Лотта? – обратился он к молодой девушке. – А вы вчера не были на коммерше фуксов? Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус заговорил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, держа в руках свою работу. – О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус? – Я не осмелюсь сказать, что заметил. Ведь Франц так ревнив. – Ну вот еще! – воскликнула девушка с вызывающей гримаской. – А что это вы шьете, Лотточка? – спросил Юлиус. – Сатиновые душистые подушечки. – Они прелестны. Не сошьете ли и для меня такую же? – Какое странное у вас желание! Зачем вам? – На память о вас, красавица, – вмешался Самуил. – Однако какой же ты все-таки храбрый юноша, Юлиус! – Вот у меня есть готовая, возьмите, – в свою очередь расхрабрилась Лотта. – А вы пришейте к ней ленточку, – попросил Юлиус. – Боже, какая пылкая страсть! – с комическими ужимками воскликнул Самуил. – Ну вот, теперь хорошо, – сказал Юлиус, принимая подушечку. – Благодарю вас, моя добрая Лотточка. Потом Юлиус снял с мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал: – Возьмите это взамен, Лотточка. – Но… я не знаю… право… – Полно вам, возьмите! Лотта взяла перстень. – Теперь нам пора с вами проститься. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще увижусь с вами на обратном пути. – Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, – сказала девушка. – Наверно, очень боитесь Франца. – Скорее! – шепнул Юлиусу Самуил. – Фуксы идут в нашу сторону. И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту проходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку хорошенькой белошвейки. – До скорого свидания! – громко сказал Юлиус. Когда они с Самуилом пришли в университет, лекция давно уже началась. Десятка два студентов ничего не записывали, но по крайней мере внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто витали в облаках, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и прислонив их к стене. Другой улегся на живот и, опершись локтями о скамью, а подбородком уткнувшись в ладони, увлеченно читал какую-то книжку. Ни Франца, ни Отто на лекции не было. Когда она закончилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов – самое время заявиться в «Большую бочку», где предстояло любопытное событие и вакхического, и трагического свойства. Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был заполнен студентами. Появление друзей произвело настоящую сенсацию. – Вот и Самуил! Трихтер, пришел твой сеньор! – закричали студенты. Очевидно, их ждали. Но всеобщее внимание, которое сначала было обращено на Самуила, мгновенно переключилось на Юлиуса, когда увидели, что Франц Риттер, бледный как полотно, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу. Взглянув на него, Самуил едва успел шепнуть Юлиусу: – Будь как можно уступчивее. Постараемся устроить так, чтобы вся вина легла на наших противников. Тогда в случае какого-нибудь несчастья свидетели смогут показать, что не мы, а нас вызвали. Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему дорогу. – Юлиус, – сказал он, – видели, как ты разговаривал с Шарлоттой сегодня утром, по пути в университет. – Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты поживаешь, Франц. – Я тебе не советую шутить. Люди видели, как ты целовал ей руку. Знай, что мне это не нравится. – А ей это очень даже нравится. – Ты хочешь вывести меня из себя? – Я шучу, для того чтобы тебя успокоить. – Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль. – Да, ты прав, хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милый. – Через час? – Через час. Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу. – Ну, мое дело устроено, – сказал он. – Ладно, а свое я сейчас улажу, – ответил Самуил. XIV «Жидкая» дуэль Самуил отвел Трихтера в сторону, и верный фукс тут же дал ему отчет во всех своих действиях. – Вот как дело было. Когда я вошел в трактир, Фрессванст завтракал. Я подошел к его столу и, как бы невзначай приподняв крышку его кружки, увидел, что в ней простое пиво. Тогда я сказал с сожалением: «Плохой петух». Услышав это, он в ярости вскочил со стула. Но тут же, сделав над собой усилие, холодно произнес: «Это стоит хорошего удара рапиры». Я, конечно, нисколько не встревожился и все с тем же сочувствующим видом ответил: «Ты видишь сам, что я был прав: я обидел петуха, а мне отвечает дуэлянт». И тут же прибавил: «Впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру». – Хорошо сказано! – заметил Самуил. – Ну, а что было дальше? – Тут он наконец начал понимать, в чем дело. «Если ты замышляешь бой на кружках, – сказал он, – то этим доставишь мне большое удовольствие, потому что у меня горло заржавело. Я пойду к моему сеньору Отто Дормагену и попрошу его быть моим секундантом». – «А мой сеньор Самуил Гельб будет моим», – ответил я. «Какое же оружие ты избираешь?» – спросил он. Я ответил: «Вино и ликеры». Ну и вот, в синем кабинете все готово для этого удивительного сражения. Дормаген и Фрессванст уже там. – Не будем же заставлять их ждать, – сказал Самуил. И они в сопровождении Юлиуса прошли в синий кабинет. Поединки на пиве и на вине не являлись редкостью в германских университетах. Эта «жидкая» дуэль имела свои правила и законы, так же как и обыкновенная. Она проводилась в известной последовательности, которую нельзя было нарушать. Каждый из участников по очереди поглощал определенное количество напитка, а затем обращался с бранью к своему противнику, который должен был выпить столько же и ответить удвоенной руганью. В дуэлях на пиве решающее значение имели размеры посудины. Но в поединках на вине существовали известные ограничения, связанные с крепостью напитка. Точно так же и в перебранке была принята шкала нарастания крепости бранных слов, которую каждый обязан был знать. Бой начинался с бордо и доходил до водки, начинался с пинты и кончался бокалом, открывался колким словом и достигал грязной брани. И так длилось до тех пор, пока один из соперников оказывался не в силах пошевелить языком, чтобы выругаться, и раскрыть рот, чтобы влить туда напиток. Его и признавали побежденным, а другого, соответственно, победителем. Само собой разумеется, что «жидкая» дуэль могла так же закончиться смертью, как и обыкновенная. Полиция пыталась пресечь подобные дуэли, но от этого они становились только популярнее. Когда Самуил, Юлиус и Трихтер вошли в синий кабинет, там все было готово для сражения. На концах большого стола стояли две грозные армии бутылок и кувшинов всяких размеров, форм и цветов. А вокруг стола молча и важно стояли человек двадцать фуксов. В комнате было только два стула, поставленных один против другого. На одном из них уже восседал Фрессванст, на другой уселся Трихтер. Отто встал около Фрессванста, Самуил – около Трихтера. Самуил вынул из кармана флорин и подбросил его вверх. – Орел, – объявил Дормаген. Флорин упал вверх решкой. Трихтеру следовало начинать. О, муза, поведай нам об этом славном бою, в котором два сына Германии показали белому свету, до какой степени может растягиваться бренная оболочка естества человеческого и каким образом, вопреки всем законам физики, содержащее может оказаться меньше содержимого. Мы не станем упоминать о первых стаканах и первых бранных словах. Это были ничтожные вылазки, нечто вроде разведки. На них было израсходовано несколько ничтожных колкостей и каких-то пять-шесть бутылок. Начнем с того момента, когда почтеннейший фукс, фаворит Самуила, взял бутылку мозельского вина, целую половину влил в огромный хрустальный бокал, спокойно его выпил и опрокинул опорожненную посудину на стол. Затем, обратившись к Фрессвансту, сказал: – Ученый! Великодушный Фрессванст только презрительно улыбнулся. Он взял два таких же стакана, налил в них доверху бордо и выпил оба до последней капли с самым добродушным видом, словно задумавшись о чем-то постороннем. Затем бросил противнику: – Водохлеб! Тут все свидетели поединка повернулись к величественному Людвигу Трихтеру. По шкале крепости вслед за бордо шел рейнвейн. Трихтер, подстегиваемый самолюбием, перешагнул через одну ступень и сразу перешел на бургундское. Он схватил пузатую бутылку, вылил содержимое в свой кубок, осушил его до последней капли и крикнул противнику: – Королевский прихвостень! Фрессванст лишь повел плечами. Он, конечно, не хотел остаться позади. Трихтер перешагнул через рейнвейн, а он перешагнул через малагу и атаковал сразу мадеру. Но, не желая ограничиться только этим скачком и решив придумать что-нибудь новенькое, он схватил стакан, из которого раньше пил, и, ударив о стол, разбил его. Потом взял бутылку и с несказанной грацией погрузил ее горлышко прямо себе в рот. Зрители видели, как вино переливалось из бутылки в человека, а Фрессванст все продолжал вливать его в себя. Вот бутылка опустела на треть, потом на половину, на три четверти, а чародей Фрессванст все пил и пил. Когда бутылка, наконец, опустела, он поднял ее и перевернул горлышком вниз. Из бутылки не вылилось ни единой капли. Публику охватило изумление. Но это было еще не все. Каждый этап такой дуэли считался завершенным только в том случае, когда сопровождался словесным оскорблением противника. А между тем мужественный Фрессванст, видимо, уже утратил способность к членораздельной речи. Вся его энергия была израсходована на последнее громадное усилие. Храбрый дуэлянт сидел на своем стуле, раздувая ноздри и плотно закрыв рот. Мадера, видимо, одолевала его. Но он в конце концов справился с ней. Ему удалось-таки раскрыть уста. Он изрек: – Подлец! Раздались жаркие хлопки. И вот тут-то, о Трихтер, ты и показал себя во всем блеске! Почувствовав приближение решительной минуты, ты встал с места. На этот раз ты уже не выказывал равнодушия и беззаботности, которые в сей драматический момент были бы некстати. Ты встряхнул своей густой гривой, словно лев. Засучив рукав на правой руке и схватив решительно бутылку портвейна, ты поднес ее к устам и опорожнил ее всю залпом. Затем, даже не дав себе времени перевести дух, ясно и отчетливо произнес: – Мошенник! – Хорошо! – похвалил его Самуил. Когда после этого героического подвига Трихтер пожелал сесть, то ему показалось, что стул стоит совсем не на том месте, где он на самом деле находился, и вследствие этого он растянулся прямо на полу во весь рост. Тогда взгляды присутствующих обратились на Фрессванста. Но увы! Тот был уже не в состоянии ответить на вызов противника. Он уселся на полу, прислонившись спиной к ножке стола, раскинув ноги в стороны и выпучив глаза. Дормаген кричал ему: – Ну что же ты! Ободрись! Твоя очередь! XV Победа одной каплинад восемью ведрами воды Фрессванст молчал, не реагируя на призывы наблюдателей, хотя, по-видимому, еще оставался в сознании. Дормаген решил прибегнуть к крайнему средству, которое дозволялось правилами «жидкой» дуэли. Он стал на колени около Фрессванста, наклонился к самому его уху и крикнул: – Эй, Фрессванст, Фрессванст! Ты меня слышишь? Фрессванст ответил ему едва уловимым кивком. – Слушай, Фрессванст! Сколько ударов шпагой получил великий Густав Адольф? Фрессванст, будучи не в силах говорить, один раз кивнул. Дормаген сделал знак одному из студентов. Тот вышел и вернулся с полным ведром воды. Дормаген вылил эту воду на голову Фрессванста. Тот, видимо, вовсе этого не заметил. Дормаген снова крикнул ему на ухо: – Сколько пуль попало в великого Густава Адольфа? Фрессванст дважды кивнул головой. На этот раз двое студентов вышли, принесли два ведра воды и вылили ее на голову Фрессванста. Но он даже не моргнул. Дормаген снова обратился к нему с вопросом: – Сколько пуль поразило великого Густава Адольфа? Фрессванст кивнул пять раз. Пятеро студентов принесли пять ведер воды и устроили охваченному летаргией пьянице настоящее наводнение. После восьмого ведра Фрессванст наконец состроил гримасу, которая наглядно свидетельствовала о том, что он начал приходить в себя. Дормаген быстро схватил бутылку можжевеловки и вставил ее в рот Фрессванста. Тот начал глотать дьявольскую жидкость, которая обожгла ему горло после ледяной ванны и заставила очнуться. Он оторвался от стола и, хотя его язык еле ворочался, все же выкрикнул одно слово: – Убийца! Тут он опять свалился, и на этот раз уже окончательно. Но все-таки Дормаген торжествовал. Трихтер лежал на полу пластом, полумертвый, бесчувственный ко всему и явно неспособный продолжать состязание. – Победа за нами! – заявил Дормаген. – Ты думаешь? – хмыкнул Самуил. Он подошел к своему фуксу и громким голосом окликнул его. Трихтер остался глух. Обозлившийся Самуил пнул его ногой. Трихтер не подавал никаких признаков жизни. Самуил жестоко встряхнул его. Но и это не принесло пользы. Самуил схватил со стола бутылку, такую же, какую выпил Фрессванст. Только в ней была не можжевеловка, а киршвассер[9 - Киршвассер – вишневка, водка из лесной вишни в Швейцарии и некоторых областях Германии.]. Он хотел вставить горлышко в рот Трихтеру, но у того были судорожно сжаты зубы. Все присутствующие уже обратились с поздравлениями к Дормагену. – О, человеческая воля, неужели ты осмелишься противиться мне! – пробормотал сквозь зубы Самуил. Он встал, подошел к буфету и взял оттуда нож и воронку. Ножом он разжал зубы Трихтера, вставил между ними воронку и преспокойно начал вливать в нее киршвассер, который мало-помалу проникал в глотку обездвиженного фукса. Трихтер лежал и, даже не открывая глаз, позволял проделывать над собой эту операцию. Зрители склонились над ним и с тревогой всматривались в его лицо. Видно было, что он шевелит губами, но безуспешно: ни единого звука не прозвучало. – Пока он не заговорит, победа на нашей стороне! – воскликнул Дормаген. – Я думаю, что от этого трупа едва ли удастся добиться даже слова, – произнес Юлиус, покачав головой. Самуил взглянул на них, вынул из кармана крошечную скляночку и с большой осторожностью выпустил из нее одну каплю в рот Трихтера. Не успел он убрать руку, как Трихтер, словно сквозь него пропустили электрический ток, внезапно выпрямился, вскочил на ноги, чихнул, протянул руку к Фрессвансту и выкрикнул слово, которое в лексиконе студентов было гораздо значительнее и обиднее, чем «негодяй», «подлец» и «убийца»: – Дурак! Со всех сторон послышались возгласы удивления и восхищения. – Это неправильно, это незаконная уловка! – закричал взбешенный Дормаген. – Почему же? – спросил Самуил, нахмурив брови. – Можно брызгать водой в лицо состязающихся, можно их встряхивать, можно силой заставлять их пить. Но нельзя употреблять какие-то неведомые волшебные снадобья. – Позвольте, – возразил Самуил. – Дуэль на напитках, очевидно, допускает употребление всего, что можно пить. – Это правда, правда! – раздавалось вокруг. – Но что это за снадобье? – спросил Дормаген. – Очень простая жидкость, которую я предоставляю в твое распоряжение. Я прибавил одну каплю этой жидкости к бутылке киршвассера, которую должен был проглотить Трихтер, для того чтобы одержать верх. А ты влей две капли Фрессвансту, и он у тебя заговорит. – Хорошо, давай, – сказал Дормаген. – Вот тебе скляночка. Только я должен тебя предупредить, что это вещество небезопасно и если твой фукс примет две капли, то навряд ли он останется жив. Я дал своему одну каплю, но и то не вполне за него спокоен. Невольная дрожь охватила слушателей от этих слов. – И еще предупреждаю тебя, – продолжал Самуил, – что если ты прибегнешь к этой крайности, то знай, что я не оставлю за тобой последнего слова. Самуил Гельб не должен быть побежден. Я не побоюсь пожертвовать Трихтером и дам ему три капли. Все это было сказано с удивительным хладнокровием и, несмотря на страх, который внушал всем Самуил, вызвало громкий ропот недовольства. Юлиус почувствовал, как у него на спине выступил холодный пот. Отто Дормаген почерпнул мужество в общем негодовании, сделал шаг к Самуилу и, глядя ему прямо в лицо, проговорил: – Язык наш беден и вынуждает меня выразить свою мысль вот такими слабыми словами: Самуил Гельб, ты презренный и подлый человек. Всех невольно проняла дрожь. Зрители со страхом ждали, что ответит Самуил на эту дерзость. Глаза студенческого короля метнули молнию, его рука сделала судорожное движение, но это было минутное волнение. Он тотчас овладел собой, и его ответ прозвучал совершенно спокойно. Только эта безмятежность была еще ужаснее, чем гнев. – Мы будем биться немедленно, – сказал он. – Дитрих, ты будешь моим секундантом. Пусть наши секунданты и друзья устроят все как следует, чтобы все было готово, когда мы придем на Кейзерштуль. Надо расставить наблюдателей, а то полиция испортит нам все дело. Слухи о дуэли Риттера с Гермелинфельдом уже, наверно, дошли до нее. Надо позаботиться, чтобы нам никто не помешал. Клянусь дьяволом, я затеваю эту дуэль не ради забавы, ручаюсь вам в этом! Мне впервые нанесено оскорбление, оно же станет и последним. Друзья мои, я обещаю вам такую дуэль, о которой будут говорить даже камни мостовых. Идите же! Самуил выказал себя истинным студенческим королем. Он говорил решительно, властно, и те, для кого он говорил, молча кланялись ему и повиновались. Он выпускал студентов на улицу небольшими группами, через равные промежутки времени, и указывал им, в какую сторону идти, чтобы не возбудить подозрений. Даже сам Дормаген – и тот стоял и ждал его распоряжений. Самуил сказал Юлиусу: – Иди, я догоню тебя. У тебя есть секундант? – Да, Левальд. – Ну хорошо. Иди же. Юлиус вышел из кабинета, но еще ненадолго задержался в трактире. Говорить ли, что он сделал? Он вошел в отдельный кабинет, запер дверь на ключ, вынул из своего портфеля засохший цветок, поцеловал его, потом осторожно вложил в шелковую подушечку, которую выпросил у Шарлотты, надел подушечку себе на шею и, улыбнувшись себе под нос, спрятал эту ладанку под одеждой. Между тем Самуил, когда он, наконец, остался в синей комнате наедине с двумя мертвецки пьяными дуэлянтами, наклонился над Трихтером и пощупал ему лоб. Тот вздохнул. – Хорошо, – сказал Самуил. – Этот Дормаген! Он так и бросил своего фукса, забыл о нем. А парень лихо отличился. Ну ничего, это хороший знак. Он позвал слугу и, указав ему на двух пьяниц, распорядился: – Отнесите их в мертвецкую! Мертвецкая – это не что иное, как каморка, набитая соломой, куда перетаскивают пьяниц, напившихся до полного бесчувствия. После этого Самуил вышел из трактира и, беззаботно посвистывая, направился к Кейзерштулю. XVI Дуэль Придя в назначенное место, Самуил нашел там Юлиуса и двух студентов-секундантов. Излюбленное место студенческих дуэлей находилось за горой Кейзерштуль, в двух милях от Гейдельберга. Пройдя одну милю, дуэлянты начали принимать кое-какие меры предосторожности. Они свернули с большой дороги и пошли уединенными тропками, изредка оборачиваясь посмотреть, не следит ли кто за ними. Заприметив филистеров, оба секунданта, Дитрих и Левальд, немедленно подходили к ним и, демонстрируя железную трость, предлагали им прогуляться где-нибудь в другом месте. Простые обыватели сторонились их сами. Распоряжение Самуила было выполнено в точности. На некотором расстоянии друг от друга были расставлены студенты, следившие за тем, чтобы дуэлянтов не застали врасплох. Дитрих шепнул им несколько слов и получил ответ: «Проходите». Через полчаса они оказались у маленькой гостиницы, окруженной деревьями; домик быль новенький, розовый, с зелеными ставнями, растения вились по его стенам до самой крыши. Наша компания прошла садом, утопавшим в цветах и залитым солнечными лучами, в зал, предназначавшийся для танцев и дуэлей; комната была огромная, футов шестьдесят в длину и тридцать в ширину. Места было много, можно было сколь угодно вальсировать, драться, любить и умирать. Риттер уже стоял там, в обществе студентов из синего кабинета. Ждали только Дормагена. Тот вскоре явился в сопровождении своего секунданта. Четверо дуэлянтов прочертили мелом на полу границы, чтобы не стеснять друг друга. В это же время четыре фукса привинтили к рукоятям отточенные трехгранные клинки, наподобие штыков. Студенческие шпаги состояли из двух частей, которые разъединялись, чтобы было удобнее скрывать их от любопытных взоров: клинок обыкновенно прятали под куртку, а рукоятку – в карман. В результате в наличии оказалось четыре шпаги в два с половиной фута каждая. – Что ж, приступим? – спросил Риттер. – Сию минуту, – ответил студент, который возился в углу у какого-то ящика с инструментами. Это был медик, прибывший для того, чтобы в случае необходимости оказать первую помощь пострадавшим. Он подошел к двери в глубине залы и крикнул кому-то: – Скорее, пожалуйста! Вошел слуга, он принес две салфетки, миску и кружку с водой и оставил все это возле хирургического ящика. Дормаген с нетерпением наблюдал за всеми этими приготовлениями и перекидывался с окружавшими его студентами отрывистыми фразами; Франц подходил то к Отто, то к хирургу; Юлиус был спокоен и держался с достоинством. Самуил же был занят исключительно тем, что пытался помешать розовой веточке, колеблемой ветром, забраться в открытое окошко. – Готово! – наконец сказал хирург. Юлиус подошел к Самуилу, а Риттер – к Дормагену. Тогда четверо секундантов сняли с настенной вешалки четыре войлочных нагрудника, четыре латных рукавицы и четыре стеганых пояса и подошли к дуэлянтам, чтобы облечь их в эти доспехи. Самуил отстранил своего секунданта Дитриха. – Убери прочь этот хлам, – приказал он. – Да ведь таково правило, – запротестовал Дитрих, указывая на стол, где лежал раскрытый устав – старая засаленная книга в черном переплете, с красными закладками. – В уставе, – возразил Самуил, – изложены правила, касающиеся ссор между студентами, а у нас здесь – ссора между мужчинами. Сейчас не время напяливать нагрудники, напротив, надо снять даже сюртуки. И с этими словами он действительно снял сюртук и швырнул его в противоположный конец зала. Потом схватил первую попавшуюся шпагу, упер ее острием в пол и стал в выжидательную позу. Отто Дормаген, Юлиус и Франц последовали его примеру, и все четверо, сбросив стеснявшие их сюртуки, приготовились к бою. Речь Самуила придала серьезности настроению присутствовавших. У каждого появилось предчувствие трагедии. Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова: – Скрестите шпаги! И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги. Все в зале принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание. Первое нападение с обеих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу. Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной злобой. Юлиус же был просто прекрасен. Он светился спокойствием, решительностью, храбростью, грозившая ему опасность придавала решимости его мужественной красоте. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и смелости, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, нежели дуэлью, если бы быстрые наскоки и еще более быстрое парирование время от времени не напоминали присутствовавшим, что человеческая жизнь зависела от острия мелькавшей шпаги. Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не произносили ни слова. Что же касается другой пары дуэлянтов, то их поединок казался гораздо серьезнее и страшнее. Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в его высоком росте и в самообладании, которое никогда не покидало его. Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предугадать. Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны – спокойное хладнокровие, с другой – жгучая ярость. Такое противоречие увлекало зрителей, шпага одного напоминала зигзаг молнии своими быстрыми и внезапными движениями, удары противника, напротив, были верны, определенны и прямы, как шпиль громоотвода. Самуил не мог удержаться от словоизлияний. Отражая с небрежностью яростные выпады Отто, он сопровождал каждый свой удар злой насмешкой в адрес противника. Он давал указания Дормагену, предупреждал его, давал советы, как учитель фехтования своему ученику. – Плохой ответ. Я нарочно открылся! Начнем снова. Вот, уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь! С этими словами он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад. Однако такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Он принялся делать еще более рьяные выпады. Самуил же не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой. На его лице читалось злорадное торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа – наслаждением, смерть – жизнью. И он был по-своему прекрасен: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздувались, в улыбке обнаруживалось еще больше ледяной дерзости, чем обычно; его карие, с красноватым отливом глаза сверкали, как у тигра, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни. Кровожадная радость, которую выражало все его существо, вызывала у зрителей чувство не то ужаса, не то восторга. При виде его спокойствия, уверенности во всех действиях и презрительного отношения к противнику у зрителей невольно зарождалась мысль о его неуязвимости. Дормаген, который уже начинал терять присутствие духа от язвительных колкостей соперника, решил покончить дело разом и рискнул употребить свой особенный опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил. То был отчаянно-смелый натиск. Не разгибаясь, он сыпал удары один за другим, бросаясь на противника, как разъяренный лев. Послышался крик. Все подумали, что Самуил ранен. Но Самуил, словно угадывая намерения Дормагена, так ловко и быстро отскакивал в сторону, что сыпавшиеся градом смертоносные удары задевали только его раздувавшуюся рубашку. Самуил подтрунивал, Дормаген бледнел. В то же время счастье словно покинуло Юлиуса – шпага Риттера слегка задела его правую руку. Вмешались секунданты и объявили передышку. XVII Молитва ангела и талисман феи Пробовали даже завершить на этом поединок Юлиуса и Франца. Любезность, сказанная мимоходом какой-то гризетке, по общему мнению, не заслуживала серьезной дуэли. Но у Франца, кроме ревности, был еще приказ от Тугендбунда. Юлиус также не соглашался на мировую. – Мы остановимся только тогда, когда один из нас будет валяться в ногах у другого, – заявил он. – А если сюда пришли за царапинами, то нечего драться на шпагах, достаточно простых иголок! Потом он обратился к Риттеру: – Ты отдохнул? Что же касается Отто и Самуила, то присутствовавшие были о них совершенно иного мнения. Никому и в голову не пришло уговаривать их закончить дуэль – так явственно ощущалась ярость одного противника, вызванная неудачным нападением, и непоколебимая самоуверенность другого. Самуил не прекращал насмехаться над Дормагеном и во время перерыва. – Запомни хорошенько, – говорил он ему, – что на свете нет такой удачи, у которой не было бы невыгодной стороны. Так и с твоим последним приемом: он был бы великолепен, если бы только ты не промахнулся. Теперь выходит, что ты как бы сам поставил себя в дурацкое положение. – Ты полагаешь? – процедил сквозь зубы Дормаген. – Ах, если бы я имел право давать тебе советы, то я посоветовал бы тебе совсем не раскрывать рта. Ты и без того запыхался после своей похвальной потуги всадить мне под ребра полфута острозаточенной стали. Если станешь еще и разговаривать, то совсем выбьешься из сил!.. Дормаген схватился за шпагу. – Продолжим сию же минуту, – прорычал он так яростно, что секунданты немедленно дали сигнал. Юлиус в это время думал: «Сейчас одиннадцать. Она, должно быть, в часовне и молится за меня. Вероятно, это ее молитва спасла меня». Когда раздался сигнал к возобновлению поединка, он уже совершенно оправился. Дуэль продолжилась. На этот раз Дормаген даже не слышал издевательств Самуила. Он до того рассвирепел, что преследовал только одну цель – заколоть противника. От раздражения руки его тряслись и удары были скорее сильные, чем правильные; он доходил до исступления. Самуил замечал все и только подливал масла в огонь. Он и сам изменил тактику. Куда подевались его спокойствие и равнодушие? Он скакал, махал шпагой, делал отчаянные прыжки, перебрасывал шпагу из одной руки в другую, притворялся испуганным… Все это сопровождалось едкими, насмешливыми фразами и еще больше разжигало злость Дормагена, который начинал терять голову. Вдруг Самуил воскликнул: – А ну-ка, господа, скажите, на какой глаз окривел Филипп Македонский? Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/aleksandr-duma/uschele-dyavola/?lfrom=196351992) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Самиель – по народным поверьям древних евреев глава злых духов, то же, что сатана. 2 Фукс – также студент-первокурсник в Германии. 3 Названия разных ступеней студенческой иерархии. Здесь, как и во многих других деталях нравов студентов в Германии, которые, быть может, покажутся несколько странными во Франции, – пусть хорошенько запомнят читатели, что мы рассказываем, а не сочиняем (прим. авт. В остальных случаях прим. ред.). 4 Коммерш – студенческая пирушка в немецких университетах. 5 Крейцер – в Германии: старинная мелкая монета. 6 Филистер – в языке немецкого студенчества синоним человека ограниченного, чуждого духу просвещения, обывателя-конформиста. 7 Тугендбунд (нем. Tugendbund – дословно «союз добродетели») – «Союз доблести», патриотическое общество, основанное в Кёнигсберге в апреле 1808 г. Общество имело своей целью восстановить патриотический дух нации, воспитать юношество, реорганизовать войска и вернуть Пруссии независимость, утерянную в результате побед Наполеона. 8 Верю в человека (лат.). 9 Киршвассер – вишневка, водка из лесной вишни в Швейцарии и некоторых областях Германии.